Николай Краснов - Живите вечно.Повести, рассказы, очерки, стихи писателей Кубани к 50-летию Победы в Великой Отечественной войне Страница 14

В перестрелке проходит и следующий день. Я пробую встать. Опираясь на автомат, подхожу к бойцам отделения. Выясняю, кто ранен. Некоторые сами сделали перевязки. Прошу тех, кто не может вести бой, когда наступит темнота, перебираться через ничейную полосу, чтобы им помогли наши санитары. Ложусь в неглубокую ямку. Рядом убитые. Они прикрывают спереди от пуль.

Наша артиллерия продолжает обстрел немецких позиций. Потом снова атака. Мне видны бегущие вперед бойцы. Хотя наступление ведется уже не такой плотной цепью, как прежде, оно радует нас.

Оставшиеся в строю бойцы отделения продолжают бой. Бьем по хатам. Там тоже засели немецкие солдаты. И как накануне, снова в воздухе безнаказанно летают немецкие самолеты, выискивая цель на бреющем полете. Но бойцы второго эшелона все ближе и ближе подбираются к немецким окопам, и все реже, реже стреляют из траншей немцы. Гитлеровцы открывают минометный огонь по наступающим. Меня больно бьет в плечо. На мгновение в глазах потемнело. Рука, опиравшаяся локтем о землю, подворачивается. Оказывается, осколок мины или бомбы, ударив в плечо, раздробил плечевой сустав. Рука как плеть, двигать ею и стрелять уже невозможно. Томительно долго тянутся часы. Обстрел с двух сторон продолжается с той же силой. Не по — мартовски ослепительно яркое солнце иногда совсем исчезает в клубах черного дыма и в тучах взметненной снарядами пыли. Вижу рядом ползущих к своим раненых бойцов своего батальона. Иногда они судорожно вздрагивают и затихают. Значит, в них попал осколок или пуля врага. Сколько замертво легло в те дни на абинской земле молодых солдат. И какое мужество и отвагу проявили они здесь.

Бой продолжается до позднего вечера. Наконец, затихает. Лишь изредка постреливают с двух сторон. Боль в плече невыносимая, но притерпелся и к ней. В сторожкой тишине различаю шаги. Кто‑то движется в мою сторону. Беру левой рукой автомат, окликаю. «Свой!» — раздается голос. Пригибаясь, ко мне подходит молодой солдат, почти ровесник. Спрашиваю, кто он. Отвечает: из пулеметного взвода, который занял позицию левее нас. Солдат послан в разведку, а заодно и посмотреть, есть ли раненые. Он спросил меня: могу ли я двигаться? Отвечаю. «Как стемнеет, пришлем санитаров. Жди!» — заверил он.

Действительно, через несколько часов подошли четыре человека с плащ — палаткой и мой знакомый пулеметчик. Как они разыскали меня в кромешной темноте, до сих пор для меня остается загадкой. Но, видимо, пулеметчик все приметил и дал верные ориентиры. Меня уложили на плащ — палатку и понесли. Несли осторожно, но все же было мучительно больно. Почти в полночь доставили в знакомый лес, где размещалось хозяйство нашего полка.

Я не ел несколько дней. И не хотелось. Но когда комбат приказал налить мне кружку разбавленного спирта, я с жадностью выпил. И озябшее тело сразу наполнилось теплом. Прежде чем направить меня в палатку санбата, он коротко расспросил о том, как проходил бой. Записал фамилии тех, кто ворвался вместе со мной в окопы врага.

О том, как врачи в течение семи месяцев боролись за мою жизнь, сколько я перенес операций в Холмской, Краснодаре, Кисловодске и Тбилиси и как вернулся в родную станицу Староминскую и еще с незакрытыми ранами пошел работать в райком комсомола, нужен уже другой рассказ.

Здесь же скажу, что о том бое командир 1135–го стрелкового полка полковник Иван Иосифович Сцепуро, подводя итоги боя за Абинскую, позже писал в газете: «Особенно упорно и отважно сражалось отделение комсомольца Николая Веленгурина. Солдаты этого отделения первыми ворвались в немецкую траншею и в рукопашной схватке уничтожили до двадцати фашистов. В этом бою Веленгурин был тяжело ранен, но остался в строю. Двое суток отделение удерживало отбитую у врага траншею. Веленгурина ранило вторично. Только на третью ночь его в тяжелом состоянии унесли в тыл».

Вскоре станица Абинская была освобождена от фашистских захватчиков. За этот бой я был награжден орденом Отечественной войны. Получили награды и другие бойцы моего отделения.

Когда я шел в атаку под Абинской, у меня на груди, в кармане, лежала характеристика на члена ВЛКСМ Староминской средней школы Веленгурина Николая Федоровича, члена ВЛКСМ с ноября 1939 года, билет № 10906464. В ней сообщалось, что я «за время пребывания в рядах ВЛКСМ Староминской средней школы показал себя дисциплинированным, выдержанным и инициативным комсомольцем и был членом учкома и комитета комсомола, добился улучшения оборонной работы в школе». Заверил характеристику тогдашний секретарь Староминского райкома комсомола Ф. Цыгикало. И дата — 27.04.42 г. Характеристику потребовал военкомат как документ, необходимый для поступления в военное училище. В училище я не поступил, было не до него. А вот характеристику пронес через всю войну и вместе с ней шел в свою последнюю атаку на гитлеровцев. На ней остались следы моей крови, которая после ранения в плечо залила грудь. И она для меня сейчас как свидетельство испытания верности.

И еще есть один документ — бесхитростная запись. В моей записной книжке сохранился небольшой листок, переданный мне Анатолием Тагановым в самом начале нашей кавказской эпопеи:

Нахожусь в пехоте и очень каюсь, что не попросился тогда к вам в артиллерию. Гоняют нас целый день, как Сидоровых коз. Будят рано, не то что в артиллерии. Передай привет бывшему нашему лейтенанту (командиру огневого взвода). Желаю вам всего наилучшего. Кормят нас не очень хорошо, два раза в день чайку, т. е. супику и 500 г. хлеба. Через четыре дня выезжаем на передовую. Хороший у нас был комбат, все спрашивал, как дела. А тут…

Он был нашим ровесником, семнадцатилетним пареньком, занесенным из Донбасса в Староминскую. Как и многие другие, он вскоре пал в бою на кубанской земле.

Иван ДРОЗДОВ

ПОСЛЕРНИЙ ПОБЕГ

«Лета юности! Кто вспоминает о вас без удовольствия? И чем старее мы становимся, тем приятнее вы нам кажетесь», — как‑то воскликнул Николай Михайлович Карамзин.

Иван же никогда не забудет жестоких и неблагодарных людей…

Но то было время войны. Вроде бы как то время их ожесточало. А в мирное?..

К его несчастью, встретились Ивану такие люди и много позже, после войны. Топчут один одного. Своему горю плачут, чужой радости не радуются.

Ну да в семье не без урода.

Сумрак, ясность, ненастье сменяются теперь в его душе, как в непостоянном кубанском апреле.

…Идет Иван Берестов мимо гостиницы «Кавказ», смотрит на ее веселые стекла, на радостные улыбки девушек, столпившихся у дверей ресторана, и ему не верится, что на этом месте был лагерь военнопленных и что здесь звучало немецкое «хальт!»

В боях под Сталинградом Берестов был тяжело ранен и попал к немцам в плен. Его привезли в цимлянские лагеря военнопленных.

Когда его внесли на носилках в сарай, где прямо на сыром полу лежали тяжелораненые, ему показалось, что они укрыты сплошным зеленым бархатом.

Это были зеленые мухи — жирные, прилипчивые. Иван вначале от них отмахивался, но потом смирился. Пальцем не в силах был шевельнуть. Шевельнешь — сразу ощущаешь голод.

Цимлянские лагеря… У Ивана даже сейчас при воспоминании о них сердце стынет. Чего только фашисты не придумывали, чтобы унизить человеческое достоинство. Горше всех доставалось евреям. Их каждое утро заставляли «форсировать» выгребную яму лагерного отхожего места. В этой яме утонуть можно. И кто был маленького роста, того евреи повыше поддерживали на плаву, чтобы не захлебнулся…

Беглецов же, независимо от национальности, развешивали «зелеными фонариками» вокруг лагеря, для острастки. Неделями качались они на виселицах. Дизентерия сотнями косила пленных.

Ивана спасла от смерти девушка Валя, командир конной разведки, тоже плененная под Сталинградом. Она его и выходила. Она и помогла ему бежать из лагеря.

На костылях через линию фронта не перейти, и Берестов решил пробраться на Кавказ, к отцу, в партизаны. По пути зашел в родную станицу Старокорсунскую узнать у мамы: где, в каких горах он партизанит?

Мать, Мавра Дмитриевна, несказанно обрадовалась, что ее первенец Ваня жив. Перед уходом в партизаны отец получил на Ивана похоронку.

— А как папа? — поинтересовался Иван.

Мавра Дмитриевна потемнела лицом, с трудом промолвила:

— Немцы повесили. Люди видели, как он висел на вербе за Кубанью.

И разрыдалась. На ее руках пятеро детей. Четверо за юбку держатся, пятая — у груди.

Маленькая, сухонькая, она смотрит на сына своими серыми глазами как на единственную опору. Куда ей в одиночку с такой оравой?

— Мама, я должен пробраться к партизанам, — виновато бормочет Иван.