Гарри Гордон - Птичьи права Страница 15

«Первобытны, словно дети…»

Первобытны, словно дети —Камень в руку, палец в нос.Сколько ж нас на белом светеУмерло, не родилось…

Из тумана, из-под елиКто сквозит, непостижим…Скорость множим, время делим,О пространстве говорим.

«До крематория экспрессом от метро…»

До крематория — экспрессом от метро.Минуя ЖЭ, детсад, микрорайон,РУНО, кинотеатр “Активист”,Сквозь лиственную сырость лесопаркаПо глянцевому влажному шоссе.Бетонные постройки АТП,Посты ГАИ, колонки АЗС,Вагончиками МИНМОНТАЖСПЕЦСТРОЯУкрашен развороченный пустырь.Вперед, вперед. Почтовый ящик, ДОК,Бульдозер, прикорнувший на краюКарьера. Панцирные сетки от кроватей,И общий вид металлургии черной —Какие-то конвертеры и печи.Вот кладбища зеленый островок,Салатовая чистая часовня,На горизонте нужный нам объектИз мрамора, стекла и травертина —Аэропорт или Дворец культуры.Обратно тем же способом —Экспресс, мимо часовни, мимо ветра в поле,Сквозь розовое облачко КамАЗа,Сооруженья, здания, ГАИ,Обочины, шоссе с простывшим следом,Вперед, вперед. Сквозь аббревиатуры,Кинотеатр, очередь за водкой,А там метро. И поминай, как звали.

«Колыбельная выстыла вслед за молитвой…»

Колыбельная выстыла вслед за молитвой,Нежить нежная вымерзла в светлых домах,Розовеют рябины на землях залитых,Как интимные письма в последних томах.

Календарь пролистать, присоседиться к дате,Бросить несколько бревнышек в темную пасть,Пробудиться в ночи, поглодать благодати,И, очей не смыкая, в ничтожество впасть.

Человечиной пахнет средь глины и праха,Тень гиены сквозит меж берез и осин.Апокалипсис — детство позора и страха,Так — Шекспир или Чехов, Толстой и Расин.

Хоть изнанкой, к битью, это время предстало,А Господние промыслы все ж хороши:Можно радугой взвыть на изломе кристалла,Можно горько блаженствовать в зуде парши.

Красной нитью трассируют братские узы,Междометьями древними в новых ролях —Старикам к ноябрю подарили рейтузы,Мне связали носки к двадцать третьему февраля…

«Из прошлогодней земли выперли семядоли…»

Из прошлогодней земли выперли семядоли.Крестиками погоста, Спасами на Крови.Все еще впереди. Заморозки на поле,И, как ни странно, на почве верности и любви.

Дрожь пробирает смотреть на голую эту отвагу,Злость забирает видеть этот победный бросок,Жалость берет, как вспомнишь, что многие завтра полягут,Страшно подумать о том, как терний над ними высок.

Ахнувшая земля с жадностью напилась, иДолго сама не разнюхает — дерево или злак…Единогласно прут, не созревшие до разногласий,Похожие друг на друга, как гены добра и зла.

Который год теребит грозная эта заявка,Бурное это начало долготерпенье таит.Все еще впереди. И кормовая травкаПо горло в холодной росе солдатиком постоит.

И все-таки хорошо, что проступает вечер,Морозные облака почти что на самом дне,И в холоде этом большом, собачьем и человечьем,Можно еще пока не думать о завтрашнем дне.

«А как подумаешь, что скоро помирать…»

А как подумаешь, что скоро помирать,Не то, чтобы за правду, а взаправду,Без всякой позы и без всякой пользы —Чернила сохнут на конце пера.

И снова гром шарахается оземь,Безумный кот махнул через ограду, —Раз навсегда отлаженный порядок,Условия игры, но не игра.

Какая, Боже, может быть игра.Вначале слезы, а в конце нора,Или нора вначале, после — слезы…Чернила сохнут на конце пера.

РОЖДЕСТВЕНСКАЯ НОЧЬ

«Я не должен никому…»

Я не должен никому —Ни таланту, ни уму,Ни арийцу, ни еврею.Я еще поднатореюИ скажу свое «му-му».

«Проступает серый свет…»

Проступает серый свет,Подтекает под герани,В этой самой ранней раниНе прозренье, а навет.

Возрастает подозренье,И ползет сквозь переплетТо ли холод озаренья,То ли ненависти лед.

Беспризорны, оробелы,Взявшись за руки, летятАнгел черный, ангел белый,Друг на друга не глядят.

«Поморосил по мере сил…»

Поморосил по мере сил,В листве короткий гром исторгнув,Окурок тихо погасил,И почвой принят. Без восторга.

Плескал беспечно, как вином,Тревожным духом заоконным…Но вовремя, по всем законамЗазеленело за окном.

Одно лишь принимал всерьез —Судьбу и ремесло поэта.Рассказывали, что на этоСмотреть нельзя было без слез.

«Под кухонною полкой…»

Под кухонною полкойСвой карандаш грызу,Ругаю втихомолкуТо вьюгу, то грозу.

Вокруг визжат и мчатсяЛихие домочадцы,И жизнь моя легка,Пока живу, пока

Румяный, большеротый,Щербатый лик свободыВ заснеженном окнеПодмигивает мне.

РИСУНОК

Поминая черта всуе,Сереньким карандашомЧеловек метель рисует,Белый снег и черный дом.

Ревность, чаянье, отвагаВ простодушной серой мгле,Рвется писчая бумага,Пища стынет на столе.

И в последнем взрыве страсти,Потеряв находкам счет,Выхватит упругий ластикИ фонарик нанесет.

«А вот уже и в нашей яме…»

А вот уже и в нашей ямеПахнуло злом нездешних нег:Зашелушилось воробьями,И капнуло грачом на снег.

Проснулась тихая старуха,Душа. И Бога не гневит,И, глядя на паренье духа,Она жалеет и болит.

ВЕСНА

Уже раздавлен и расколотВ наплывах желтых теплый лед,Уже артезианский холодПочти до горла достает.

Испятнанный, сырой, хоть выжми,Приляжет ветер на пустырь,Сомнет пырей, сломает пижму,Ворону выбросит в кусты.

Короче говоря, веснаСтоит, свободно и развязно.И снова эта новизна,Которая в зубах навязла.

И снова пред тобой возникЗакон — лепить себя из грязи,Без Божьей помощи, без связи,Без пуповины, черт возьми.

Обсохну посреди двора,А дальше — ливни, птичьи клочья,Средневековая жара,Варфоломеевские ночи.

Везет же людям — тот набухПрелестной золотистой почкой,Тот — пробудился, и под кочкойИздал победный громкий звук.

Пока не загустела грязь,Пока еще не стала вязкой,Я ублажу себя подсказкой,Над ручейком остановясь.

Над маленькой канавкой,где При свете, сумрачном и жидком,Трепещет синенькая жилкаНа расцарапанной воде.

КАНИКУЛЫ

Весенний день прошел без дела.

Когда в бесплодном вдохновеньеТекли весенние мгновеньяВ тени настольного огня,Крылом своим отдохновеньеСлегка царапнуло меня.

Там были таянье и тайна,И ультразвука частота,И трудный хруст произрастанья,И пепельная чистота.

Неторопливо, деловитоЯ зачеркнул свои слова,И произвел глубокий выдох,И, выдохнув, возликовал.

И стало ему беспощадно ясно,Что жизнь прошумела и дальше ушла,

Отпела, оплакала, лампу зажгла,И теплые тени легли по фаянсу.

А я-то, счастливец, не понял еще,Что больше не будет покоя и воли,

Какое покоя и воли — и болиНе боле, чем есть, да и эта не в счет.

Мне самое время, выходит, хлебатьВино вдохновенья, пока не прокисло,И тусклым прозрением поколебатьНеверные сумерки здравого смысла.

А я-то, удачник, не знаю, что лишьУсядешься прочно на письменном стуле,Душа занеможет, как сытая мышь,Попавшая в сладкий заброшенный улей.

Косые блики влажно лягутНа уголок черновика.А жизнь, как прежде, нелегка:То слишком легкая рука,То слишком белая бумага.

Весна приметами бедна:Открытый запах влаги новой,В промокшей купине ольховойПодчеркнутая тишина.

Несет невзрачная рекаУже ненужную бутылку,Цветет подснежная ухмылкаНад бородой у мужика.

А мы отправимся гулять.Пройдем сквозь стройку по дороге,Усердно поднимая ноги,Чтоб башмаки не потерять.

И будем мы оживленыПод искренним влияньем света,Как будто не наживленыИ сквозь петельку не продеты.

А между тем со всех сторонПолощут ситцами оконцаКолхозный выбритый ХаронВесло строгает. Волоконце

Сосновое легко, как дым,Как отражение водыВ открытом небе, там где тениНеузнаваемых растений,

И перистые облака,Как сны Ивана-дурака.

«О, как бы я ему ответил…»