Дмитрий Быков - Блаженство (сборник) Страница 16

Постэсхатологическое

Владимиру Вагнеру

Наше свято место отныне пусто.                          Чуть стоят столбы, висят провода.С быстротой змеи при виде мангуста,                            кто могли, разъехались кто куда.По ночам на небе видна комета —                           на восточном крае, в самом низу.И стоит такое тихое лето, что расслышишь каждую                                                              стрекозу.Я живу один в деревянном доме. Я держу корову,                                                            кота, коня.Обо мне уже все позабыли, крометех, кто никогда не помнил меня.Что осталось в лавках, беру бесплатно.Сею рожь и просо, давлю вино.Я живу, и время течет обратно, потому что стоять ему                                                                не дано.

Я уже не дивлюсь никакому диву.                               На мою судьбу снизошел покой.Иногда листаю желтую «Ниву»,                                и страницы ломаются под рукой.

Приблудилась дурочка из деревни:                        забредет, поест, споет на крыльце —Все обрывки песенки, странной, древней,                               o милом дружке да строгом отце.

Вдалеке заходят низкие тучи,                             повисят в жаре, пройдут стороной.Вечерами туман, и висит беззвучье                                над полями и над рекой парной.В полдень даль размыта волнами зноя,                           лес молчит, травинкой не шелохнет,И пространство его резное, сквозное                           на поляне светло, как липовый мед.

Иногда заедет отец Паисий,                         что живет при церковке, за версту, —Невысокий, круглый, с усмешкой лисьей,                              по привычке играющий в простоту.Сам себе попеняет за страсть к винишку,                             опрокинет рюмочку – «Лепота!» —Посидит на веранде, попросит книжку,                                      подведет часы, почешет кота.

Иногда почтальон постучит в калитку —                                 все, что скажет, ведаю наперед.Из потертой сумки вынет открытку —                                   непонятно, откуда он их берет.Все не мне, неизвестным; еры да яти;                                 то пейзаж зимы, то портрет царя,К Рождеству, дню ангела, дню Печати,                      с Валентиновым днем, с Седьмым ноября.Иногда на тропе, что давно забыта                                    и, не будь меня, уже заросла б,

Вижу след то ли лапы, то ли копыта,                     а вглядеться – так, может, и птичьих лап,И к опушке, к темной воде болота,                                 задевая листву, раздвинув траву,По ночам из леса выходит кто-то                                  и недвижно смотрит, как я живу.

«Тело знает больше, чем душа…»

Бедная пани Катерина! Она многого не знает из того, что знает душа ее.

Тело знает больше, чем душа.Впрочем, так душе и следует:Вяло каясь, нехотя греша,Лишь саму себя и ведает.

Неженка, гуляка, враг труда,Беженка, мечтательница, странница —Улетит неведомо куда,А оно останется.

И тогда, уставшее нестиГруз души, тряпья и бижутерии,Двинется по темному путиПревращения материи.

Лишь оно постигнет наконецЖуть распада, счастье растворения —Кухню, подоплеку, что творецУкрывает от творения.

Так оно узнает, чем жило, —Правду глины, вязкую и точную,Как философ, высланный в селоДля сближенья с отчей почвою.

Спустится в сплетения корней,В жирный дерн кладбищенский и парковый,Все безвидней, глуше и темней,Как по лестнице ламарковой,

И поскольку почве все равно,Как ни режь ее, ни рушь ее, —Не душа узнает, а оноМуку всякой вещи, мрак бездушия,

Но зато и бешеный напор,Жажду роста, жар брожения, —Словно, оскорбившись с давних пор,Мстит живущим за пренебрежение.

И взойдет, прорежется травой,Наполняя лист ее расправленныйРадостью тупой, слепой, живойИ ничем отныне не отравленной.

Лужи, слизни, голыши,Грязь, суглинок, травка без названияЛучше, чем бессмертие души —Скучный ад самосознания.

Сумерки империи

Назавтра мы идем в кино —

Кажется, на Фосса. И перед сеансом

В фойе пустынно и темно.

Мы застали сумерки империи,Дряхлость, осыпанье стиля вамп.Вот откуда наше недовериеК мертвенности слишком ярких ламп,К честности, способной душу вытрясти,К ясности открытого лица,Незашторенности, неприкрытости,Договоренности до конца.

Ненавидя подниматься затемно,В душный класс по холоду скользя,То любил я, что необязательно,А не то, что можно и нельзя:Легкий хмель, курение под лестницей,Фонарей качание в окне,Кинозалы, где с моей ровесницейЯ сидел почти наедине.

Я любил тогда театры-студииС их пристрастьем к шпагам и плащам,С ощущеньем подступа, прелюдииК будущим неслыханным вещам;Все тогда гляделось предварением,Сдваивалось, пряталось, вилось,Предосенним умиротворениемСтарческим пронизано насквозь.

Я люблю район метро «Спортивная»,Те дома конца сороковых,Где Москва, еще малоквартирная,Расселяла маршалов живых.Тех строений вид богооставленный,Тех страстей артиллерийский лом,Милосердным временем расплавленныйДо умильной грусти о былом.

Я вообще люблю, когда кончаетсяЧто-нибудь. И можно не спешаРазойтись, покуда размягчаетсяВременно свободная душа.Мы не знали бурного отчаянья —Родина казалась нам тогдаТемной школой после окончанияВсех уроков. Даже и труда.

Помню – еду в Крым, сижу ли в школе я,Сны ли вижу, с другом ли треплюсь —Все на свете было чем-то болееВидимого: как бы вещью плюс.Все застыло в призрачной готовностиСтать болотом, пустошью, рекой,Кое-как еще блюдя условности,Но уже махнув на все рукой.

Я не свой ни белому, ни черному,И напора, бьющего ключом,Не терплю. Не верю изреченномуИ не признаюсь себе ни в чем.С той поры меня подспудно радуютПереходы, паузы в судьбе.А и Б с трубы камнями падают.Только И бессменно на трубе.

Это время с нынешним, расколотым,С этим мертвым светом без теней,Так же не сравнится, как pre-coitumИ post-coitum; или верней,Как отплытье в Индию – с прибытием,Или, если правду предпочесть,Как соборование – со вскрытием:Грубо, но зато уж так и есть.

Близость смерти, как она ни тягостна,Больше смерти. Смерть всегда черства.Я и сам однажды видел таинствоУмирания как торжества.Я лежал тогда в больнице в Кунцево,Ждал повестки, справки собирал.Под покровом одеяла куцегоВ коридоре старец умирал.

Было даже некое величиеВ том, как важно он лежал в углу.Капельницу сняли («Это лишнее»)И из вены вынули иглу.Помню, я смотрел в благоговении,Как он там хрипел, еще живой.Ангелы невидимые веялиНад его плешивой головой.

Но как жалок был он утром следующим,В час, когда, как кучу барахла,Побранившись с яростным заведующим,В морг его сестра отволокла!Родственников вызвали заранее.С неба лился серый полусвет.Таинство – не смерть, а умирание.Смерть есть плоскость. В смерти тайны нет.

Вот она лежит, располосованная,Безнадежно мертвая страна —Жалкой похабенью изрисованнаяЖелезобетонная стена,Ствол, источенный до основания,Груда лома, съеденная ржой,Сушь во рту и стыд неузнаванияСерым утром в комнате чужой.

Это бездна, внятная, измереннаяВ глубину, длину и ширину.Мелкий снег и тишина растерянная.Как я знаю эту тишину!Лужа замерзает, арка скалится,Клонятся фонарные столбы,Тень от птицы по снегу пластается,Словно И, упавшее с трубы.

Бремя белых

Несите бремя белых,

И лучших сыновей

На тяжкий труд пошлите

За тридевять морей —

На службу к покоренным

Угрюмым племенам,

На службу к полудетям,

А может быть, чертям.

Люблю рассказы о Бразилии,Гонконге, Индии, Гвинее…Иль север мой мне все постылее,Иль всех других во мне живееТот предок, гимназист из Вырицы,Из Таганрога, из Самары,Который млеет перед вывеской«Колониальные товары».

Я видел это все, по-моему, —Блеск неба, взгляд аборигена, —Хоть знал по Клавеллу, по Моэму,По репродукциям Гогена —Во всем палящем безобразии,Неотразимом и жестоком,Да, может быть, по Средней Азии,Где был однажды ненароком.

Дикарка носит юбку длиннуюИ прячет нож в цветные складки.Полковник пьет настойку хинную,Пылая в желтой лихорадке.У юной леди брошь украдена,Собакам недостало мяса —На краже пойман повар-гадинаИ умоляет: «Масса, масса!»

Чиновник дремлет после ужинаИ бредит девкой из Рангуна,А между тем вода разбуженаИ плеском полнится лагуна.Миссионер – лицо оплывшее, —С утра цивильно приодетый,Спешит на судно вновь прибывшееЗа прошлогоднею газетой.

Ему ль не знать, на зуб не пробовать,Не ужасаться в долгих думах,Как тщетна всяческая проповедьПред ликом идолов угрюмых?Ему ль не помнить взгляда карегоСлужанки злой, дикарки юной,В котором будущее заревоУже затлело над лагуной?

…Скажи, откуда это знание?Тоска ль по солнечным широтам,Которым старая БританияБыла насильственным оплотом?О нет, душа не этим ранена,Но памятью о том же взгляде,Которым мерил англичанинаТуземец, нападая сзади.

О, как я помню злобу черную,Глухую, древнюю насмешку,Притворство рабье, страсть покорнуюС тоской по мщенью вперемешку!Забыть ли мне твое презрение,Прислуга, женщина, иуда,Твое туземное, подземное?Не лгу себе: оно – оттуда.

Лишь старый Булль в своей наивности,Добропорядочной не в меру,Мечтал привить туземной живностиМораль и истинную веру.Моя душа иное видела —Хватило ей попытки зряшной,Чтоб чуять в черном лике идолаСамой природы лик незрячий.

Вот мир как есть: неистребимаяНасмешка островного рая,Глубинная, вольнолюбивая,Тупая, хищная, живая:Триумф земли, лиан плетение,Зеленый сок, трава под ветром —И влажный, душный запах тленияНад этим буйством пышноцветным.

…Они уйдут, поняв со временем,Что толку нет в труде упорном —Уйдут, надломленные бременемПоследних белых в мире черном.Соблазны блуда и слиянияСмешны для гордой их армады.С ухмылкой глянут изваянияНа их последние парады.

И джунгли отвоюют нановоТебя, крокетная площадка.Придет черед давно желанного,Благословенного упадка —Каких узлов ни перевязывай,Какую ни мости дорогу,Каких законов ни указывайТуземцу, женщине и Богу.

Призывник