Борис Корнилов - Избранное Страница 16

1932

Убийца. — Впервые: «Звезда», 1932, № 7; затем — в книге «Стихи и поэмы».

«Мы хлеб солили крупной солью…»

Мы хлеб солили крупной солью,и на ходу, легко дыша,мы с этим хлебом ели союи пили воду из ковша.

И тучи мягкие летелинад переполненной рекой,и в неуютной, злой постелимы обретали свой покой.

Чтобы, когда с утра природавоспрянет, мирна и ясна,греметь водой водопровода,смывая недостатки сна.

По комнате шагая с маху,в два счета убирать кровать,искать потертую рубахуи басом песню напевать.

Тоска, себе могилу вырой —я песню легкую завью, —над коммунальною квартиройона подобна соловью.

Мне скажут черными словами,отринув молодость мою,что я с закрытыми глазамишаманю и в ладоши бью.

Что научился только лгатьво имя оды и плаката, —о том, что молодость богата,без основанья полагать.

Но я вослед за песней ринусь,могучей завистью влеком, —со мной поет и дразнит примусменя лиловым языком.

<1933>

«Мы хлеб солили крупной солью…» — Впервые в «Книге стихов».

Из летних стихов

Все цвело.Деревья шли по краюрозовой, пылающей воды;я, свою разыскивая кралю,кинулся в глубокие сады.Щеголяя шелковой обновой,шла она.Кругом росла трава.А над ней — над кралею бубновой —разного размера дерева.Просто куст, осыпанный сиренью,золотому дубу не под стать,птичьему смешному населеньювсе равно приказано свистать.И на дубе темном, на огромном,тоже на шиповнике густом,в каждом малом уголке укромноми под начинающим кустом,в голубых болотах и долинахзнай свистии отдыха не жди,но на тонких на ногах, на длинныхподошли,рассыпались дожди.Пролетели.Осветило сновазолотом зеленые края —как твоя хорошая обнова,Лидия веселая моя?Полиняла иль не полиняла,как не полиняли зеленя, —променяла иль не променяла,не забыла, милая, меня?

Вечером мы ехали на дачу,я запел, веселья не тая, —может, не на дачу —на удачу, —где удача верная моя?Нас обдуло ветром подогретыми туманом с медленной воды,над твоим торгсиновским беретомплавали две белые звезды.Я промолвил пару слов резонных,что тепла по Цельсию вода,что цветут в тюльпанах и газонахнаши областные города,что летит особенного вида —вырезная — улицей листва,что меня порадовала, Лида,вся подряд зеленая Москва.Хорошо — забавно — право слово,этим летом красивее я.Мне понравилась твоя обнова,кофточка зеленая твоя.Ты зашелестела, как осина,глазом повела своим большим:— Это самый лучший…Из Торгсина…Импортный…Не правда ль?Крепдешин… —Я смолчал.Пахнýло теплым летомот листвы, от песен, от воды —над твоим торгсиновским беретомплавали две белые звезды.Доплыли до дачи запыленнойи без уважительных причинвстали там, где над Москвой зеленойзвезды всех цветов и величин.

Я сегодня вечером — не скрою —одинокой птицей просвищу.Завтра эти звезды над Москвоюс видимой любовью разыщу.

<1934>

Из летних стихов. — Впервые: «Известия», 1934, 24 мая.

Эдуарду Багрицкому

Так жили поэты.

Охотник, поэт, рыбовод…

А дым растекался по крышам,И гнилью гусиных болотС тобою мы сызнова дышим.

Ночного привала уютИ песня тебе не на диво…В одесской пивной подаютС горохом багровое пиво,

И пена кипит на губе,И между своими деламиВ пивную приходят к тебеИ Тиль Уленшпигель и Ламме.

В подвале сыром и глухом,Где слушают скрипку дрянную,Один закричал петухом,Другой заказал отбивную,

А третий — большой и седой —Сказал:— Погодите с едой.Не мясом единственным сытыМы с вами, друзья одесситы,На вас напоследок взгляну.Я завтра иду на войнуС бандитами, с батькой Махною…

Я, может, уже не споюАх, Черному, злому, ах, морюВеселую песню мою…

Один огорчился простакИ вытер ненужные слезы…Другой улыбнулся:— Коль так,Багрицкий, да здравствуют гёзы! —А третий, ремнями звеня,Уходит, седея, как соболь,И на ночь копыто коня

Он щепочкой чистит особой.Ложись на тачанку.И всяЧетверка коней вороная,

Тачанку по ветру неся,Копытами пыль подминая,Несет партизана во тьму,Храпя и вздыхая сердито,

И чудится ночью емуРасстрел Опанаса-бандита…Охотник, поэт, рыбовод…А дым растекался по крышам,К гнилью гусиных болотС тобою мы сызнова дышим.

И молодость — горькой и злойКидается, бьется по жилам,По Черному морю и в бой —Чем радовался и жил он.

Ты песни такой не отдашь,Товарищ прекрасной породы.Приходят к нему на этажМеханики и рыбоводы,

Поэты идут гуртомК большому, седому, как заметь,Садятся кругом — потомПриходят стихи на память.

Хозяин сидит у стены,Вдыхая дымок от астмы,Как некогда дым войны,Тяжелый, густой, опасный.

Аквариумы во мглуТекут зеленым окружьем,Двустволки стоят в углу —Центрального боя ружья.

Серебряная ножнаКавалерийской сабли,И тут же начнет меж насЕго подмосковный зяблик.

И осени дальней цвесть,И рыбам плескаться дружно,И все в этой комнате есть,Что только поэтам нужно.

Охотник, поэт, рыбовод,Венками себя украся,В гробу по Москве плывет,Как по морю на баркасе.

И зяблик летит у плечаЗа мертвым поэтом в погоне.И сзади идут фырчаКавалерийские кони.

И Ламме — толстяк и простак —Стирает последние слезы,Свистит Уленшпигель: коль так,Багрицкий, да здравствуют гёзы…И снова, не помнящий зла,Рассвет поднимается ярок,У моего столаДвустволка — его подарок.

Разрезали воду ужиОзер полноводных и синих.

И я приготовил пыжиИ мелкую дробь — бекасинник, —Вставай же скорее,ВставайИ руку на жизнь подавай.

2 марта 1934

Эдуарду Багрицкому. — Впервые: «Звезда», 1934, № 4. Написано на смерть Багрицкого. Пронизано мотивами его поэзии («Тиль Уленшпигель», «Ламме», «Опанас», «Ах, Черному, злому, ах, морю» и т. д.).

Соловьиха

У меня к тебе дела такого рода,что уйдет на разговоры вечер весь, —затвори свои тесовые воротаи плотней холстиной окна занавесь.Чтобы шли подруги мимо,парни мимои гадали бы и пели бы, скорбя:— Что не вышла под окошко, Серафима?Серафима, больно скучно без тебя… —Чтобы самый ни на есть раскучерявый,рвя по вороту рубахи алый шелк,по селу Ивано-Марьину с оравоймимо окон под гармонику прошел.Он все тенором,все тенором,со злобойзапевал — рука протянута к ножу:— Ты забудь меня, красавица,попробуй…Я тебе тогда такое покажу…Если любишь хоть всего наполовину,подожду тебя у крайнего окна,постелю тебе пиджак на луговинудовоенного и тонкого сукна. —А земля дышала, грузная от жиру,и от омута Соминого левейсоловьи сидели молча по ранжиру,так что справа самый старый соловей.Перед ним вода — зеленая, живая,мимо заводей несется напролом, —он качается на ветке, прикрываясоловьиху годовалую крылом.И трава грозой весеннею измята,дышит грузная и теплая земля,голубые ходят в омуте сомята,пол-аршинными усами шевеля.А пиявки, раки ползают по илу,много ужаса вода в себе таит —щука — младшая сестрица крокодилу —неживая возле берега стоит…Соловьиха в тишине большой и душной…

Вдруг ударил золотистый вдалеке,видно, злой, и молодой, и непослушный,ей запел на соловьином языке:— По лесам,на пустыряхи на равнинахне найти тебе прекраснее дружка —принесу тебе яичек муравьиных,нащиплю в постель я пуху из брюшка.Мы постелем наше ложе над водою,где шиповники все в рóзанах стоят,мы помчимся над грозою, над бедоюи народим два десятка соловьят.Не тебе прожить, без радости старея,ты, залетная, ни разу не цвела,вылетай же, молодая, поскорееиз-под старого и жесткого крыла.

И молчит она,все в мире забывая, —я за песней, как за гибелью, слежу…Шаль накинута на плечи пуховая…— Ты куда же, Серафима?— Ухожу.Кисти шали, словно перышки, расправя,влюблена она,красива,нехитра —улетела.Я держать ее не вправе —просижу я возле дома до утра.Подожду, когда заря сверкнет по стеклам,золотая сгаснет песня соловья —пусть придет она домойс красивым,с теплым —меркнут глаз его татарских лезвия.От нее и от негопахнуло мятой,он прощаетсяу крайнего окна,и намок в росепиджак его измятыйдовоенного и тонкого сукна.

5 апреля 1934