Александр Кушнер - Времена не выбирают… Страница 16

Этот пышный, в тяжелых кистях, балдахин

Не свисал никогда ни над чьей головой,

Этот шелк и муслин,

Этот желто-зеленый, лиловый прибой;

Этот Рим, эта Греция, этот Париж,

В прихотливо-капризный построившись ряд,

Эта дивная цепь полуциркульных ниш,

Переходов, колонн, галерей, анфилад,

Этот Бренна ковровый, узорный, лепной,

Изумрудный, фиалковый, белый, как мел,

Камерона слегка потеснивший собой,

Воронихин продолжил, что он не успел, —

Это невыносимо.

Способность души

Это выдержать, видимо, слишком мала.

Друг на друга в тиши,

Чуть затихнут шаги и придвинется мгла,

Смотрят вазы, подсвечники и зеркала.

Здесь, как облако, гипсовый идол в углу;

Здесь настольный светильник, привыкнув к столу,

Наступил на узор, раззолоченный сплошь,

Так с ним слившись, что кажется, не отдерешь.

Есть у вещи особое свойство – светясь

Иль дымясь, намекать на длину и объем.

И не вещи люблю, а предметную связь

С этим миром, в котором живем.

И потом, если нам удалось бы узор

Разгадать и понять, почему

Он способен так властно притягивать взор,

Может быть, мы счастливей бы стали с тех пор,

Ближе к тайне, укрытой во тьму.

Это залы для призраков, это почти

Итальянская вилла, затерянный рай,

Затопили дожди,

Завалили снега, невозможно зайти,

Не шепнув остающейся жизни: прощай!

Рукотворный элизий с расчетом на то,

Чтобы, взглядом смущенным скользнув по нему,

Проходили гуськом; в этой спальне никто

Не лежал в розовато-кисейном дыму.

А хозяева этих небес на земле,

Этих солнечных люстр, этих звездчатых чаш

Жили ниже и, кажется, в правом крыле.

Золочено-вощеный, предметный мираж!

Всё же был поцелован однажды среди

Этих мраморных снов я тайком, на ходу.

Мы бродили по залам и сбились с пути.

Я хотел бы найти,

Умерев, ту развилку, паркетину ту.

Это чудо на фоне январских снегов,

Афродита, Эрот и лепной виноград,

Этот обморок, матовость круглых белков,

Эта смесь всех цветов, и щедрот, и веков,

А в зеркальном окне – снегопад,

Эти музы, забредшие так далеко,

Что дорогу метель замела,

Ледяное, сухое, как сыпь, молоко,

Голубая защита стекла, —

В этом столько же смелости, риска, тоски

Или дикости, – как посмотреть, —

Сколько в жизни, что ждет, потирая виски,

Не начну ль вспоминать и жалеть

Об исчезнувшей. Нет, столько зим, столько дел,

И забылось, и руку разжал.

И потом, разве снег за окном поредел?

И к тому ж в этих креслах никто не сидел

И в шкатулке бумаг не держал.

«Низкорослой рюмочки пузатой…»

Низкорослой рюмочки пузатой

Помнят пальцы тяжесть и объем

И вдали от скатерти измятой,

Синеватым залитой вином.

У нее такое утолщенье,

Центр стеклянной тяжести внизу.

Как люблю я пристальное зренье

С ощущеньем точности в глазу!

И еще тот призвук истеричный,

Если палец съедет по стеклу!

И еще тот хаос пограничный,

Абажур, подтянутый к столу.

Боже мой, какие там химеры

За спиной склубились в темноте!

И какие страшные примеры

Нам молва приносит на хвосте!

И нельзя сказать, что я любитель,

Проводящий время в столбняке,

А скорее, слушатель и зритель

И вращатель рюмочки в руке.

Убыстритель рюмочки, качатель,

Рассмотритель блещущей – на свет,

Замедлитель гибели, пытатель,

Упредитель, сдерживатель бед.

«Тарелку мыл под быстрою струей…»

Тарелку мыл под быстрою струей

И всё отмыть с нее хотел цветочек,

Приняв его за крошку, за сырой

Клочок еды, – одной из проволочек

В ряду заминок эта тень была

Рассеянности, жизнь одолевавшей…

Смыть, смыть, стереть, добраться до бела,

До сути, нам сквозь сумрак просиявшей.

Но выяснилось: желто-голубой

Цветочек неделим и несмываем.

Ты ж просто недоволен сам собой,

Поэтому и мгла стоит за краем

Тоски, за срезом дней, за ободком,

Под пальцами приподнято-волнистым…

Поэзия, следи за пустяком,

Сперва за пустяком, потом за смыслом.

«Цезарь, Август, Тиберий, Калигула, Клавдий, Нерон…»

Цезарь, Август, Тиберий, Калигула, Клавдий, Нерон…

Сам собой этот перечень лег в стихотворную строчку.

О, какой безобразный, какой соблазнительный сон!

Поиграй, поверти, подержи на руке, как цепочку.

Ни порвать, ни разбить, ни местами нельзя поменять.

Выходили из сумрака именно в этом порядке,

Словно лишь для того, чтобы лучше улечься в тетрадь,

Волосок к волоску и лепные волнистые складки.

Вот теперь наконец я запомню их всех наизусть.

Я диван обогнул, я к столу прикоснулся и стулу.

На таком расстоянье и я никого не боюсь.

Ни навету меня не достать, ни хуле, ни посулу.

Преимущество наше огромно, в две тысячи лет.

Чем его заслужил я, – никто мне не скажет, не знаю.

Словно мир предо мной развернул свой узор, свой сюжет,

И я пальцем веду по нему и вперед забегаю.

«Перевалив через Альпы, варварский городок…»

Перевалив через Альпы, варварский городок

Проезжал захолустный, бревна да глина.

Кто-то сказал с усмешкой, из фляги отпив глоток,

Кто это был, неважно, Пизон или Цинна:

«О, неужели здесь тоже борьба за власть

Есть, хоть трибунов нет, консулов и легатов?»

Он придержал коня, к той же фляжке решив припасть,

И, вернув ее, отвечал хрипловато

И, во всяком случае, с полной серьезностью: «Быть

Предпочел бы первым здесь, чем вторым

или третьим в Риме…»

Сколько веков прошло, эту фразу пора б забыть!

Миллиона четыре в городе, шесть —

с окрестностями заводскими.

И, повернувшись к тому, кто на заднем сиденье

спит —

Укачало его, – спрошу: «Как ты думаешь, изменился

Человек или он всё тот же, словно пиния и самшит?»

Ничего не ответит, решив, что вопрос мой ему

приснился.

Перед статуей

В складках каменной тоги у Гальбы стоит дождевая

вода.

Только год он и царствовал, бедный,

Подозрительный… здесь досаждают ему холода,

Лист тяжелый дубовый на голову падает, медный.

Кончик пальца смочил я в застойной воде дождевой

И подумал: еще заражусь от него неудачей.

Нет уж, лучше подальше держаться от этой кривой,

Обреченной гримасы и шеи бычачьей.

Что такое бессмертие, память, удачливость, власть, —

Можно было обдумать в соседстве с обшарпанным бюстом.

Словно мелкую снасть

Натянули на камень, – наложены трещинки густо.

Оказаться в суровой, размытой дождями стране,

Где и собственных цезарей помнят едва ли…

В самом страшном своем, в самом невразумительном сне

Не увидеть себя на покрытом снежком пьедестале.

Был приплюснут твой нос, был ты жалок и одутловат,

Эти две-три черты не на вечность рассчитаны были,

А на несколько лет… но глядят, и глядят, и глядят.

Счастлив тот, кого сразу забыли.

«Гудок пароходный – вот бас; никакому певцу…»

Гудок пароходный – вот бас; никакому певцу

Не снилась такая глубокая, низкая нота;

Ночной мотылек, обезумев, скользнет по лицу,

Как будто коснется слепое и древнее что-то.

Как будто все меры, которые против судьбы

Предприняты будут, ее торжество усугубят.

Огни ходовые и рев пароходной трубы.

Мы выйдем – нас встретят, введут во дворец и полюбят.

Сверните с тропы, обойдите, не трогайте нас!

Гудок пароходный берет эту жизнь на поруки.

Как бы в три погибели, грузный зажав контрабас,

Откуда-то снизу, с трудом, достают эти звуки.

На ощупь, во мраке… Густому, как горе, гудку

Ответом – волненье и крупная дрожь мировая.

Так пишут стихи, по словцу, по шажку, по глотку,

С глазами закрытыми, тычась и дрожь унимая.

Как будто все чудища Древнего мира рычат,

Все эти драконы, грифоны, быки, минотавры…

Дремучая жизнь и волшебный, внимательный взгляд,

И, может быть, даже посмертные бедные лавры.

«За дачным столиком, за столиком дощатым…»

За дачным столиком, за столиком дощатым,

В саду за столиком, за вкопанным, сырым,

За ветхим столиком я столько раз объятым

Был светом солнечным, вечерним и дневным!

За старым столиком… слова свое значенье

Теряют, если их раз десять повторить.

В саду за столиком… почти развоплощенье…

С каким-то Толиком, и смысл не уловить.

В саду за столиком… А дело в том, что слишком

Душа привязчива… и ей в щелях стола

Все иглы дороги, и льнет к еловым шишкам,

И склонна всё отдать за толику тепла.

«В лазурные глядятся озера́…»

В лазурные глядятся озера́…

Тютчев

В лазурные глядятся озера́

Швейцарские вершины, – ударенье

Смещенное нам дорого, игра

Споткнувшегося слуха, упоенье

Внушает нам и то, что мгла лежит

На хо́лмах дикой Грузии, холмится

Строка так чудно, Грузия простит,