Николай Краснов - Живите вечно.Повести, рассказы, очерки, стихи писателей Кубани к 50-летию Победы в Великой Отечественной войне Страница 17

— Брот у меня там, — говорит Иван часовому. — Хлеб.

— Шнель! — разрешает немец.

Иван вытряхивает из мешочка последние крохи хлеба, высыпает в рот, сует за голенище складную вилку с ложкой и идет за очередным снарядом. Свалив его под закопченную стенку, затаивается у кирпичной колонны, наблюдает за часовым. Сейчас, сию секунду, что‑то свершится: или пан, или пропал.

Слева от входа в цех, метрах в пятнадцати — деревянный сарай для сушки кирпича. Вроде бы и недалеко до него. А ну как за это время часовой успеет зыркнуть в его сторону?..

Ивану кажется, что взгляды его и немецкого автоматчика сталкиваются. Он ясно видит белки глаз, тонкие фиолетовые губы. Противный озноб ползет по груди, обручем стягивает сердце: неужто приметил? Нет, он Ивана не видит. Лицо немца кривится в брезгливой гримасе: из‑под свода выходит, шатаясь, изнуренный пленный.

Откуда‑то, из вязкой черни печи, голос:

— Под пули хочешь?!.

От его гула у Ивана колики пошли по телу. Всего несколько секунд немец отвлекается на отощавшего вконец пленного. Но за это время Иван собрал в одно усилие оставшиеся силы, рванул из‑за колонны. Бежал без мысли, без чувства, в неизъяснимом страхе, когтившем его душу: сарай‑то насквозь просматривается. Сердце леденит холод. Быстрей, еще быстрей! От сарая до забора метров двадцать. Он падает ничком, ползет. Забор из тонкой шелевки. Вышибить доску — мгновение.

Иван высовывает голову в пролом забора. Женщина в фуфайке опасливо смотрит на него, не уходит.

— Немцы сюда не смотрят? — спрашивает он.

— Нет, — тихо отвечает она.

Иван поднимается:

— Не бойтесь! Я сейчас уйду.

Пока добрался до Пашковской, стемнело. Как быть? Идти в ночь? Немцы сочтут за партизана, пристрелят. Попроситься к кому‑нибудь на ночлег? В родной станице арестовали, а» здесь…

Иван решил идти.

Мороз к ночи усилился — губы не сведешь. Ветер пронизывал до костей. Закрывая лицо рукавицей, Иван обходит стороной курган и натыкается на полуторку ГАЗ — АА. Возле нее копошатся два немца. Деваться некуда. Степь. Не спрячешься. Немцы тоже его заметили. Один из них потянулся в кабину за винтовкой.

Иван идет прямо на них.

— Гутен абенд! — приветствует он.

— Гутен апп — п-ппент! — отвечают немцы, дрожа от холода.

На головах у них поверх пилоток намотаны женские шерстяные платки.

— Что тут у вас? — стараясь казаться спокойным, интересуется Иван. — Мотор заглох? Что ж, попробуем…

Ничего не понимая в двигателях — его, как офицера, научили только баранку крутить, — Иван лезет под капот, трогает один проводок, другой…

— А ну, крутни!

Немцы охотно крутят.

— А ну еще.

Солдаты разогрелись, повеселели. А мотор, проклятый, все не заводится. Наконец он фыркает раз, другой, гулко стреляет. Иван так и не понял, отчего он завелся.

Шофер хлопает Ивана по плечу, молодец, выручил!

— Подвезите, — машет рукой в сторону станицы.

— Я, я! — согласно кивают немцы.

Едут, не включая фар. «Боятся, гады, нашей авиации!»

Туманной полоской выныривает из‑за горизонте! Старокорсунская. Гулко бьется сердце.

Тиха станица и глуха. Иван не идет — крадется по улицам. Под разбитыми сапогами снег скрипит, хоть уши затыкай. Сделает шаг — прислушивается. Еще шаг — снова замрет.

К дому подходит со стороны сада, прячется за деревьями.

Будет ли этот побег из плена последним? Иван вздрагивает. То ли от пронизывающего холода, то ли от нервного напряжения. Замирает, прислушивается.

Белая хата, дверь в сенцы открыта. Вон как чернеет провалом.

Иван скатывает комочек снега, бросает в дверь: нет ли засады? Никто не выглядывает. Иван осторожно подходит к окну, касается пальцами стекла.

— Ваня!

Мать сердцем угадала его.

— Господи! Услышал, уберег тебя! Обыск у нас был только что… Уберег!..

Уже в зрелые годы Иван Берестов не раз вспоминал об этом уж оче|нь рискованном побеге. И каждый раз приходил в ужас. Как он уцелел?! Ведь немец стоял же совсем рядом. Он мог заметить.

Ему тогда было восемнадцать лет. Хоть и был он к этому времени произведен в офицеры, но умом-то оставался юношей.

И потом этот случай с автомобилем ГАЗ — АА?.. А если бы мотор не завелся? Наверняка немцы его не отпустили бы, чтобы он не сообщил партизанам оЕ>их несчастье в пути. Оставили бы Ивана при себе до утра. Могли бы и пристрелить для большей надежности.

А он — жив!

Но даже в фантастических рассказах и то требуется описание в удаче побегов. Он же, Иван, без всяких надежд на удачу ринулся. И убежал‑таки.

…Берестов бредет, не разбирая дороги, по Первомайской роще. Здесь, будучи в немецком плену, он мостил булыжником дорогу. Конвоировали их сюда гитлеровцы.

Молодые, сытые, они, молодецки рисуясь, гарцевали на лошадях. От лагеря до рощи гнали пленных рысью, без роздыху. И сразу — к работе. Спины не разгибать! Поднимешь голову — огреют плеткой по лицу так, что кровь брызнет.

А сейчас в роще тепло, затишно, а в сердце просыпается мрачный холод тех лет.

Ветерок прилетел из глубины леса и грустно шепчет Ивану на ухо непонятно что. Нигде уже нет зелени, трава, прибитая морозом, поблекла, деревья без листьев. Мертвая в душе Ивана надежда: страны, которую он защищал, — нет! Насовсем ли?.. Чует, пробил его горький час. И все же верится ему и не верится, может быть, все‑таки все лишнее отшелушится. Берестов почему‑то и здесь надеется на русское авось.

А вдруг…

Где‑то, на окраешке неба, послышался журавлиный, горько волнующий зов.

Сутуля старческие плечи, Берестов выходит к братской могиле. Сюда свозили немцы трупы душегубок. Сколько здесь похоронено неузнанных, потерянных имен?

Камни мемориала отвечают ему почтительным молчанием.

В груди у Ивана что‑то двинулось, до крика толкнуло: лежать бы здесь и его костям, если бы не тот спасительный случай в каптерке лагеря…

И тут послышалось ему, что и роща, и камни мемориала вздохнули или повторили его вздох.

Осенний вечер угасает. Вот уже и луна осветила могилу тех, кто некогда, еще до войны, ликовал при ее свете.

Но где над ними Вечный огонь?

Взгляд, упавший в темноту, разбился о пустое место…

Анатолий ЗНАМЕНСКИЙ

ПРОМЕТЕЙ № 319

В этой зоне нас, пронумерованных, было триста восемнадцать бедолаг.

Триста девятнадцатый появился после, когда никто не ждал пополнения.

Поздней ночью отрывисто хлопнула дверь барака. У порога заклубился мороз и, распластавшись, болотным туманом потянул к нарам. На мокром, осклизлом полу я увидел ноги в рыжих покоробленных сапогах с завернутыми голенищами. Рассмотреть остальное мешали сушившиеся над железной печкой портянки. Смердящие, пожухлые, они висели в несколько рядов, поделив барак на две половины.

Сапоги?

Все мы, триста восемнадцать штрафников — военнопленных, здесь, в Норвегии, давно таскали деревянные колодки и эрзац — лапти. А тут у порога притопывала пара сбитых и все же фасонистых сапог с вызывающе загнутыми носками. С заворотов небрежно свисали порванные ушки.

Я думал, что наблюдаю за вошедшим в одиночку. Вокруг храпел, стонал и мучился после тяжелого дня пленный люд. Ярко пылала пузатая лампа в пятьсот ватт. В разящем свете и лиловых тенях бредово сместились очертания двухъярусных нар, фигур спящих. Слепли от мороза стекла оконных переплетов. Но спали не все.

— Кто там? Проходи! — окликнули новичка.

Подо мной скрипнули нижние нары. Севастьяныч, наш выборный старшой, закряхтел, высунул стриженую угловатую голову навстречу вошедшему.

— Свои… — глухо, равнодушно сказал человек у двери и шагнул на голос. Резкая, на летучую мышь похожая тень сломалась в углу и вдруг, метнувшись книзу, исчезла под сапогами.

Под лампой, в трех шагах от меня, стоял скуластый парень в длинном ватнике без хлястика и немецком зимнем картузе набекрень, с котомкой за плечом. На сером, заморенном лице, как на негативе, белели вылинявшие коротенькие брови. Расстегнутый ворот старой гимнастерки обнажал жилистую шею и крепкие шишаки сходившихся в разрезе ключиц. На них холодно трепетал свет. Новичок был еще силен — плен, видно, не успел еще истощить его тела.

Расспрашивать людей и вообще много говорить в лагере не принято. Но когда всякий новый человек появлялся в нашем бараке, именуемом на немецкий лад «блоком», вместе с ним входила его слава: сюда не попадали случайно. Севернее же. ашего лагеря, по общему мнению, был конец света.

Севастьяныч пытал новичка взглядом и как бы приценивался: было в парне что‑то наособицу отпетое, равнодушная готовность ко всему, что уготовит ему не сегодня — завтра судьба.