Владислав Ходасевич - Тяжёлая лира Страница 17

Ночь

Измученные ангелы мои!   Сопутники в большом и малом!Сквозь дождь и мрак, по дьявольским кварталам   Я загонял вас. Вот они,

   Мои вертепы и трущобы!О, я не знаю устали, когдаСхожу, никем не знаемый, сюда,   В теснины мерзости и злобы.

Когда в душе всё чистое мертво,   Здесь, где разит скотством и тленьем,Живит меня заклятым вдохновеньем   Дыханье века моего.

   Я здесь учусь ужасному веселью:Постылый звук тех песен обретать,Которых никогда и никакая мать   Не пропоет над колыбелью.

Граммофон

Ребенок спал, покуда граммофон   Всё надрывался «Травиатой».Под вопль и скрип какой дурманный сон   Вонзался в мозг его разъятый?

Внезапно мать мембрану подняла —   Сон сорвался, дитя проснулось,Оно кричит. Из темного зила   Вся тишина в него метнулась…

О, наших душ не потрясай   Твоею тишиною грозной!Мы молимся — Ты сна не прерывай   Для вечной ночи, слишком звездной.

Скала

Нет у меня для вас ни слова,   Ни звука в сердце нет,Виденья бедные былого,   Друзья погибших лет!

Быть может, умер я, быть может —   Заброшен в новый век,А тот, который с вами прожит,   Был только волн разбег,

И я, ударившись о камни,   Окровавлен, но жив, —И видится издалека мне,   Как вас несет отлив.

Дактили

Был мой отец шестипалым. По ткани, натянутой туго,   Бруни его обучал мягкою кистью водить.Там, где фиванские сфинксы друг другу в глаза                              загляделись,   В летнем пальтишке зимой перебегал он Неву.А на Литву возвратясь, веселый и нищий художник,   Много он там расписал польских и русских                              церквей.

Был мой отец шестипалым. Такими родятсясчастливцы.   Там, где груши стоят подле зеленой межи,Там, где Вилия в Неман лазурные воды уносит,   В бедной, бедной семье встретил он счастье свое.В детстве я видел в комоде фату и туфельки мамы.   Мама! Молитва, любовь, верность и смерть —                              это ты!

Был мой отец шестипалым. Бывало, в «сороку-ворону»   Станем играть вечерком, сев на любимый диван.Вот на отцовской руке старательно я загибаю   Пальцы один за другим — пять. А шестой — это я.Шестеро было детей. И вправду: он тяжкой работой   Тех пятерых прокормил — только меня не успел.

Был мой отец шестипалым. Как маленький лишний                              мизинец   Прятать он ловко умел в левой зажатой руке,Так и в душе навсегда затаил незаметно, подспудно   Память о прошлом своем, скорбь о святом ремесле.Ставши купцом по нужде — никогда ни намеком, ни                              словом   Не поминал, не роптал. Только любил помолчать.

Был мой отец шестипалым. В сухой и красивой                              ладони   Сколько он красок и черт спрятал, зажал, затаил?Мир созерцает художник — и судит, и дерзкою волей,   Демонской волей творца — свой созидает, иной.Он же очи смежил, муштабель и кисти оставил,   Не созидал, не судил… Трудный и сладкий удел!

Был мой отец шестипалым. А сын? Ни смиренного                              сердца,   Ни многодетной семьи, ни шестипалой рукиНе унаследовал он. Как игрок на неверную карту,   Ставит на слово, на звук — душу свою и судьбу…Ныне, в январскую ночь, во хмелю, шестипалым                              размером   И шестипалой строфой сын поминает отца.

Похороны. Сонет

Лоб —Мел.БелГроб.

СпелПоп.СнопСтрел —

ДеньСвят!СклепСлеп.

Тень —В ад!

Веселье

Полузабытая отрада,Ночной попойки благодать:Хлебнешь — и ничего не надо,Хлебнешь — и хочется опять.

И жизнь перед нетрезвым взглядомГлубоко так обнажена,Как эта гибкая спинаУ женщины, сидящей рядом.

Я вижу тонкого хребтаПеребегающие звенья,К ним припадаю на мгновенье —И пудра мне пылит уста.

Смеется легкое созданье,А мне отрадно сочетатьНеутешительное знаньеС блаженством ничего не знать.

Я

Когда меня пред божий судНа черных дрогах повезут,

Смутятся нищие сердцаПри виде моего лица.

Оно их тайно восхититИ страх завистливый родит.

Отстав от шествия, тайком,Воображаясь мертвецом,

Тогда пред стеклами витринИз вас, быть может, не один

Украдкой так же сложит рот,И нос тихонько задерет,

И глаз полуприщурит свой,Чтоб видеть, как закрыт другой.

Но свет (иль сумрак?) тайный тотНа чудака не снизойдет.

Не отразит румяный лик,Чем я ужасен и велик:

Ни почивающих тенейНа вещей бледности моей,

Ни беспощадного огня,Который уж лизнул меня.

Последнюю мою приметуЧужому не отдам лицу…

Не подражайте ж мертвецу,Как подражаете поэту.

К Лиле. С латинского

Скорее челюстью своейПоднимет солнце муравей;Скорей вода с огнем смесится;Кентаврова скорее кровьВ бальзам целебный обратится, —Чем наша кончится любовь.

Быть может, самый Рим прейдет;Быть может, Тартар нам вернетНевозвратимого Марона;Быть может, там, средь облаков,Над крепкой высью Пелиона,И нет, и не было богов.

Всё допустимо, и во всёмЗлым и властительным умомПора, быть может, усомниться,Чтоб омертвелою душойВ беззвучный ужас погрузитьсяИ лиру растоптать пятой.

Но ты, о Лила, и тогда,В те беспросветные года,Своим единым появленьемМне мир откроешь прежний, наш,И сим отвергнутым виденьемОпять залюбоваться дашь.

Примечания