Дмитрий Бак - Сто поэтов начала столетия Страница 17

Следующая за многозначительной, графически выделенной увеличенным пробелом паузой, внезапно открытая в себе эмоция жестокого равнодушия к чужой смерти приводит к неизбежному выводу о ее (смерти) убийственной уродливости, отвратительности. Раздражение отталкивающим умиранием другого, убивает меня самого. Причем сразу во всех смыслах – их, этих смыслов, вероятно, не менее трех. Первый смысл: я измучен внешним – уродливым зрелищем близкой смерти близкого человека. Второй: я внутренне умерщвлен, лишен собственной привычной способности к сочувствию. Но есть и последний предельный смысл: я убит собственным убийственным равнодушием и бесчувствием, а это значит, что я по-прежнему жив и открыт сопереживанию, морок омерзения от боли ближнего – не более чем временное затмение чувств. Апофатический круг приводит от инверсии и перверсии чувств к возвращению к собственной подлинности.

Почему нынче невозможна поэзия? Поводов после Аушвица накопилось более чем довольно. Василевский суммирует доводы, говорящие о невозможности искусства, сгущает краски до пределов отрицания любого пути назад к искусству. Жизнь на протяжении тысячелетий бывшая предметом для художественного мимесиса, словно выворачивается наизнанку, как старый чулок, обретает какое-то мезозойское измерение, не предполагающее присутствия зоркого человеческого глаза при доисторических пейзажах. Вокруг никого, кроме кольчецов и усоногих, существование превращено в цепь рефлекторных жестов-реакций, механически регистрирующих звуки и цветовые пятна.

Но и в эту сновидческую реальность поверх всех барьеров проникают вести извне, отблески осмысленности:

утром снилось гудение комаразалетевшего со двора

Гераклит промывает слипшиеся глазасколько стружки внутри и вовне

до утра работала невидимая фрезаневозможно дважды проснуться в одной стране

Вот так штука! Показавшийся за гранью абсолютного равнодушия и бесчувственности серый и безликий контур недожизни без красок и объема, стремительно оборачивается пророческой сверхреальностью, из которой легко и без усилий видится сущность вещей и событий.

новое русло ручья после ливнятраншея после экскаваторамуравью всё едино

для тех кто не понял:с определенной точки зрениянет разницымежду естественным и искусственным

Умозрения Гераклита и Канта через столетия соседствуют не только друг с другом, но и с каким-то призрачными видениями будущего, доступными вроде бы только сивиллам и оракулам, но с каждым днем проясняющими свои контуры для обычных современников некалендарного начала двадцать первого века.

далеко далёкоповорачивается сауроново околюди запада смотрят на европу с востоканочь тепла и густапапа выпишет индульгенциюотвоюем венецию освободим флоренциювсё поставим на свои местамало нас или немаломы вернёмся из-за уралаополченец ребёнок старикпрячет в погребе дробовикчтоб когда-нибудь с этого местаего правнук дошёл до брестаи счастливый вдохнул холодныйатлантический воздух свободный

Непривычная роль пророка в своем отечестве дается именно тому, кто для начала декларировал расставание с малейшим желанием не только пророчествовать, но и воспринимать окружающее в какой бы то ни было осмысленной перспективе. Именно эта болезненная редукция чувств и эмоций оборачивается даром двойного зренья.

сразу за поворотомистория становится фразеологическим оборотом‹снарком и бармаглотом›сном троечника ван сусанинныряет в сумеречную зонукрейсер идет на одессу выходит к херсонувсе равно победа будет за нами

Что это – прямое провидение? Осторожнее со стихами Андрея Василевского – как бы не отыскались еще какие-нибудь рецепты понимания завтрашних и послезавтрашних событий…

Привет Ахметьеву // Новый мир. 2004. № 6.

никто ни при чем // Новый мир. 2007. № 7.

до конца времен // Новый мир. 2009. № 2.

Всё равно. М.: Воймега, 2009.

еще стихи // Новый мир. 2010. № 4.

еще стихи. М.: Воймега, 2010.

Артхаус // Новый мир. 2011. № 2.

Плохая физика. М.: Воймега, 2011.

просыпайся, бенедиктов // Новый мир. 2012. № 6.

Трофейное оружие. М.: Воймега, 2013.

Лермонтов едет в телеге и видит огни // Новый мир. 2014. № 12.

Мария Ватутина

или

«Спи, любимый, счастье где-то выше…»

Мария Ватутина в последние годы пишет много, публикуется весьма обильно, ее стихи востребованы, читаемы и обсуждаемы – не только в той среде, которая в прежнее время именовалась «литературной критикой», но и среди читателей, ценителей современной поэзии. Суждения, правда, иной раз высказываются противоположные: от уверенных приветствий в адрес еще одного в полный голос заявившего о себе крупного поэта до попыток назвать Ватутину поэтом одной темы, близкой «широкому» читателю в силу своей подчеркнутой обытовленности и обыденной простоты. Что ж, действительно, стихи Марии Ватутиной «обычному» читателю соразмерны, понятны, близки и по проблематике, и по поэтике. Чтение ее сборников и журнальных подборок не требует, на первый взгляд, никакой специальной подготовки: преимущественно регулярные классические метры, четкий синтаксис, прозрачная образность, ребра жесткости стиховой формы почти неощутимы, на них не задерживается внимание. И еще одна важная вещь – в стихах Марии Ватутиной дело почти никогда не обходится без историй, происходящих с людьми, преобладает интонация рассказа о событиях, которые могут случиться почти с каждым из читателей, живущих в России на рубеже столетий. Многосюжетный сериал о современности и современниках лишь изредка и ненадолго прерывается картинами Флоренции или Рима – впрочем, в этих стихах почти всегда неуместны любые (не только иноземные) картины, пейзажи, имеющие самостоятельное значение, выходящие за рамки рассказанных историй. Нет, конечно же, кроме житейских историй имеются в стихах Ватутиной и метафизические диалоги с Творцом, и исторические экскурсы, однако все это непременно помещено внутрь сознания одного из участников обыденных событий, происходящих с обычными людьми.

Общий знаменатель рассказов – неблагополучие. Люди непрерывно чувствуют неустроенность, страдают от бытовых неурядиц, от отсутствия того, что в старых тостах желали под псевдонимом «личного счастья». Счастливые моменты бывают, но они почти неуловимы, скоропреходящи, растворены в боли и горьки на вкус.

…свобода съемной комнаты где внизустремлены подтеки на обояхи тускл паркет и снег покрыл обоихи сад ветвистой памяти о боляхи голубей слетевших на карнизи музыкой заснежена кроватьпровал хребта подъем бедра лодыжкавы сверху словно в развороте книжкадва текста об одном у вас интрижкаили любовь под снегом не понять

В жизни героев Ватутиной затруднения и несчастья перевешивают прозрения и удовольствия, лишь изредка выпадающие на их долю; боль, немощь и ощущение неуюта – вот константы их земного существования.

Завиточками кафель до кухоньки, платяной в коридорчике шкаф…Что за монстр вылетает из куколки, дребезжащую дверь отыскав, и куда улетает? надолго ли? «Навсегда, –говорит, – навсегда». Сколько опыта мы понадергали, бесполезного, как лебеда, резеда…

Присутствие в стихах Марии Ватутиной немалого количества уменьшительных грамматических форм, междометий и вводных слов, размечающих устную речь, словно бы уравновешивает те несчастья, неблагополучия, которые случаются с ее героями. Все неудачи и боли вставлены внутрь рассказа и тем самым смягчены, отдалены от момента рассказывания, представлены в виде нестрашной (в конечном счете) истории – почти сказки, обращенной к ребенку. Очень характерно в этом смысле стихотворение «Колыбельная», в котором параллельно существуют несколько начал. Неторопливый диалог матери с засыпающим сыном («Пять собак и два больных кота. / Спи, мой сын, вживайся понемножку…») включает обобщения, обращенные вовсе не к нему («Это наша родина, разрез. / От соседки пук чертополоха. / Если очень плохо, можно в лес. / Спи, сынок, такая уж эпоха…»), а также отсылает к евангельским рождественским таинствам:

На конюшне страшно и темно,Лошади, фырча, глядят в решетку.Глаз коня, как круглое окно.Спи, мой мальчик, нужно жить в охотку.………………………………………………….Все пришли в ночлежку на краю:И овечка, и верблюд, и пони.Спи, ребенок, баюшки-баю,Сухо и тепло у нас в загоне.

Неприметный переход от быта к бытию – постоянная логики рассуждений ватутинских героев; так, кстати, дело обстоит и в «Колыбельной»: