Даниил Андреев - Стихотворения и поэмы Страница 17

1941—1950

Василий Блаженный

Во имя зодчих – Бармы и Постника

На заре защебетали лиПо лужайкам росным птицы?Засмеявшись ли, причалилиК солнцу алых туч стада?..Есть улыбка в этом зодчестве,В этой пестрой небылице,В этом каменном пророчествеО прозрачно-детском «да».

То ль – игра в цветущей заводи?То ль – веселая икона?..От канонов жестких ЗападаСозерцанье отреши:Этому цветку – отечествоТолько в кущах небосклона,Ибо он – само младенчествоБогоизбранной души.

Испещренный, разукрашенный,Каждый столп – как вайи древа;И превыше пиков башенныхРдеют, плавают, цветутДевять кринов, девять маковок,Будто девять нот напева,Будто город чудных раковин,Великановых причуд.

И, как отблеск вечно юного,Золотого утра мира,Видишь крылья Гамаюновы,Чуешь трель свирели, – чью?Слышишь пенье АлконостовоИ смеющиеся клирыВ рощах праведного острова,У Отца светил, в раю.

А внутри, где радость начистоБлекнет в сумраке притворов,Где от медленных акафистовИ псалмов не отойти —Вся печаль, вся горечь ладана,Покаяний, схим, затворов,Словно зодчими угаданаТьма народного пути;

Будто, чуя слухом генияДальний гул веков грядущих,Гром великого паденияИ попранье всех святынь,Дух постиг, что возвращениеВ эти ангельские кущи —Лишь в пустынях искупления,В катакомбах мук. Аминь.

1950

Художественному театру

Порой мне казалось, что свят и нетлененЛирической чайкой украшенный зал,Где Образотворец для трех поколенийВершину согласных искусств указал.

Летящие смены безжалостных сроковМелькнули, как радуга спиц в колесе,И что мне до споров, до праздных упреков,Что видел не так я, как видели все?

В губернскую крепь, в пошехонскую дикостьОтсюда струился уют очагов,Когда единил всепрощающий ДиккенсУ пламени пунша друзей и врагов.

То полу-улыбкою, то полу-смехом,То грустью, прозрачной, как лед на стекле,Здесь некогда в сумерках ласковый ЧеховТомился о вечно цветущей земле.

Казалось, парит над паденьем и бунтомВ высоком катарсисе поднятый зал,Когда над растратившим душу Пер ГюнтомХрустальный напев колыбельной звучал.

Сквозь брызги ночных, леденящих и резкихДождей Петербурга, в туманы и в тальСмятенным очам разверзал ДостоевскийПьянящую глубь – и горящую даль.

Предчувствием пропасти души овеяв,С кромешною явью мешая свой бред,Здесь мертвенно-белым гротеском АндреевНа бархате черном чертил свое «нет».

Отсюда, еще не умея молиться,Но чая уже глубочайшую суть,За Белою Чайкой, за Синею ПтицейМы все уходили в излучистый путь.

И если театр обесчещен, как все мы,Отдав первородство за мертвый почет,Он был – и такой полнозвучной поэмыСтолетье, быть может, уже не прочтет.

1950

Обсерватория. Туманность Андромеды

Перед взором Стожар —          бестелесным, безгневным, безбурным —Даже смертный конец          не осудишь и не укоришь…Фомальгаутом дрожа,          золотясь желтоватым Сатурном,Ночь горящий венец          вознесла над уступами крыш.

Время – звучный гигант,          нисходящий с вершин Зодиака, —В строй сосчитанных квант          преломляется кварцем часов,Чтобы дробно, как пульс,          лампы Круглого Зала из мракаНаплывали на пульт          чередой световых островов.

С мягким шорохом свод          и рефрактор плывут на шарнирах,Неотступно следя          в глухо-черных пространствах звезду:Будто слышится ход          струнным звоном звучащего мира,Будто мерно гудят          колесницы по черному льду.

Это – рокот орбит,          что скользят, тишины не затронув;Это – гул цефеид,          меж созвездий летящих в карьер;То – на дне вещества          несмолкающий свист электронов,Невместимый в слова,          но вмещаемый в строгий промер.

И навстречу встает,          как виденье в магическом круге,Воплощенный полет —          ослепительнейшая мечта —Золотая спираль          за кольцом галактической вьюги,Будто райская даль —          белым заревом вся залита.

Будто стал веществом —          белым сердцем в ее средоточье —Лицезримым Добром —          сам творящий материю Свет;Будто сорван покров,          и, немея, ты видишь воочьюСозиданье миров,          и созвездий, и солнц, и планет.

Вот он, явный трансмиф,          глубочайшая правда творенья!Совершенный зенит,          довременных глубин синева!..И, дыханье стеснив,          дрожь безмолвного благоговеньяЖар души холодит          у отверзтых ворот Божества.

1950

У памятника Пушкину

Повеса, празднослов, мальчишка толстогубый,Как самого себя он смог преобороть?Живой парнасский хмель из чаши муз пригубив,Как слил в гармонию России дух и плоть?

Железная вражда непримиримых станов,Несогласимых правд, бушующих идей,Смиряется вот здесь, перед лицом титанов,Таких, как этот царь, дитя и чародей.

Здесь, в бронзе вознесен над бурей, битвой,           кровью,Он молча слушает хвалебный гимн веков,В чьем рокоте слились с имперским славословьемМолитвы мистиков и марш большевиков.

Он видит с высоты восторженные слезы,Он слышит теплый ток ликующей любви…Учитель красоты! наперсник Вечной Розы!Благослови! раскрой! подаждь! усынови!

И кажется: согрет народными руками,Теплом несчетных уст гранитный пьедестал, —Наш символ, наш завет, Москвы священный          камень,Любви и творчества магический кристалл.

1950

Большой театр.

Сказание о невидимом граде Китеже

Темнеют пурпурные ложи:Плафоны с парящими музамиВозносятся выше и строжеНа волнах мерцающей музыки.И, думам столетий ответствуя,Звучит отдаленно и глухоМистерия смертного бедствияНад Градом народного духа.

Украшен каменьем узорным,Весь в облаке вешнего вишенья, —Всем алчущим, ищущим, скорбнымПристанище благоутишное!..Враг близок: от конского ржанияПо рвам, луговинам, курганам,Сам воздух – в горячем дрожании,Сам месяц – кривым ятаганом.

Да будет верховная Воля!Князья, ополченье, приверженцыПадут до единого в полеНа кручах угрюмого Керженца.Падут, лишь геройством увенчаны,В Законе греха и расплаты…Но город! но дети! но женщины!Художество, церкви, палаты!

О, рабство великого плена!О, дивных святынь поругание!..И Китеж склоняет коленаВ одном всенародном рыдании.Не синим он курится ладаном —Клубами пожаров и дымов…– Спаси, о благая Ограда нам,Честнейшая всех херувимов!

Как лестница к выси небесной,Как зарево родины плачущей,Качается столп нетелесный,Над гибнущей Русью маячущий.– О, Матере Звездовенчанная!Прибежище в мире суровом!Одень нас одеждой туманною,Укрой нас пречистым покровом!

И, мерно сходясь над народом,Как тени от крыльев спасающих,Скрывают бесплотные водыМолящих, скорбящих, рыдающих.И к полчищам вражьим доноситсяЛишь звон погруженного града,Хранимого, как дароносица,Лелеемого, как лампада.

И меркнет, стихая, мерцая,Немыслимой правды преддверие —О таинствах Русского краяПророчество, служба, мистерия.Град цел! Мы поем, мы творим его,И только врагу нет проходаК сиянию Града незримого,К заветной святыне народа.

1950

Симфония городского дня

Часть первая

Будничное утро

Еще кварталы сонные                                     дыханьем запотели;Еще истома в теле                                  дремотна и сладка…А уж в домах огромных                                            хватают из постелейЗмеящиеся, цепкие                                  щупальцы гудка.Упорной,                хроматическою,                                            крепнущею гаммойОн прядает, врывается, шарахается внизОт «Шарикоподшипника»,                                       с «Трехгорного»,                                  с «Динамо»,

От «Фрезера», с «Компрессора»,                             с чудовищного ЗИС.            К бессонному труду!            В восторженном чадуДолбить, переподковываться,                  строить на ходу.

А дух          еще помнит свободу,Мерцавшую где-то сквозь сон,Не нашу – другую природу,Не этот стальной сверхзакон.И, силясь прощально припомнить,Он в сутолоке первых минутНе видит ни улиц, ни комнат,Забыв свою ношу, свой труд.

Но всюду – в окраинах                       от скрипов трамвайных        Души домов                                 рассвет знобит,                  И в памяти шевелится,                  Повизгивает, стелется                  Постылая метелица                  Сует                          и обид.

Гремящими рефренами,                                          упруже ветра резкого,Часов неукоснительней,                                          прямей чем провода,К перронам Белорусского, Саратовского, РжевскогоС шумливою нагрузкою подходят поезда.

Встречаются,                      соседствуют,                                              несутся,                                                             разлучаютсяСледы переплетенные беснующихся шин, —Вращаются, вращаются, вращаются, вращаютсяКолеса неумолчные бряцающих машин.

Давимы, распираемы                                     потоками товарными,Шипеньем оглашаемы                                       троллейбусной дуги,Уже Камер-Коллежское, Садовое, БульварноеСмыкают концентрические плавные круги.

Невидимо притянуты бесплотными магнитами,Вкруг центра отдаленного, покорно ворожбе,Размеренно вращаются гигантскими орбитамиТяжелые троллейбусы медлительного Б.

Встречаются, соседствуют, несутся, разлучаются,Нагрузку неимоверную на доли разделя,Вращаются, вращаются, вращаются, вращаютсяКолесики,                  подшипники,                                          цилиндры,                                                             шпинделя.

Штамповщики,                         вальцовщики,                                             модельщики,                                 шлифовщики,Учетчики, разметчики, курьеры, повара,Точильщики, лудильщики, раскройщики,          формовщики,Сегодня – именитые,                                       безвестные вчера.

                          Четко и остро                          Бегает перо        В недрах канцелярий,                                                контор,                                                              бюро.

Глаза – одинаковы.                                 Руки – точь-в-точь.Мысли – как лаковые.                                 Речь – как замазка…И дух забывает минувшую ночь —                                 Сказку,

Он новую правду восторженно пьетВ заданиях, бодрых на диво,Он выгоду чует, и честь, и почетВ сторуком труде коллектива.

Он видит:                  у Рогожского,                                            Центрального,                                   Тишинского,И там – у Усачевского —                                                   народные моря:Там всякий пробирается в глубь чрева исполинского,В невидимом чудовище монаду растворя.

Витрины разукрашены,                      те – бархатны, те – шелковы,(От голода вчерашнего в Грядущее мосты),Чтоб женщины с баулами, авоськами, кошелкамиСбегались в говорливые, дрожащие хвосты.

А над универмагами, халупами, колоннамиПульсирует багровое, неоновое М,Воздвигнутое магами – людскими миллионами,Охваченными пафосом невиданных систем.

Там статуи с тяжелыми чертами узурпаторов,Керамикой и мрамором ласкаются глаза,Там в ровном рокотании шарнирных эскалаторовСливаются как в бархате шаги и голоса.

Часы несутся в ярости.                                       Поток все полноводнее,Волна остервенелая преследует волну…Поигрывает люстрами сквозняк из преисподней,Составы громыхающие гонит в глубину.

Горланящие месива                                  вливаются волокнамиСквозь двери дребезжащие, юркнувшие в пазы;Мелькающие кабели вибрируют за окнами,Светильники проносятся разрядами грозы…

Встречаются, соседствуют, несутся, разлучаются,С невольными усильями усилья единя,Вращаются, вращаются, вращаются, вращаются,Колеса неустанные скрежещущего дня.

И все над-человеческое                                          выхолостить, выместиЗубчатою скребницею из личности спеша,Безвольно опускается в поток необходимостиБорьбой существования плененная душа.

Часть вторая