Зинаида Миркина - Чистая страница: Избранные стихи (конец 2009 — первая половина 2011) Страница 17

«Апрель холодный, неодетый…»

Апрель холодный, неодетый.Снег сыплет, птицы не слышны.И только трепет голых ветокНа фоне городской стены.Но если к веткам приглядеться,Вмолчась в их тонкий переплёт,То в старость к нам заглянет детство,Иль вечность к нам в окно зайдёт…

«Счастье — этот тот куст неопалимый…»

Счастье — это тот куст неопалимый.Счастье — это свеченье в груди ожога. Счастье — это соединенье с Любимым.Это — вся грудь, просквожённая Богом.Счастье — это предел пределам.Нет ни межей, ни междоусобий.Счастье — это когда ты становишься целым,Наконец-то сложив все дроби.

«О, этот жизнетворный хмель…»

О, этот жизнетворный хмельСияющего дня!Я говорю за эту ель,А птица — за меня.Ни слова не произнесу.Полна душа моя.Запела иволга в лесу,И замолчала я.

«Я чувствую, что дуб с сосной…» (диптих)

Я чувствую, что дуб с соснойЗависли, как весь шар земнойВ средине мировых пустот.Всё неподвижно. И плывётВ ничём. О, как она крепка,Та бестелесная рука,Что держит всех и вся. КакойНепререкаемый покойСейчас расправился в лесу!Нас кто-то держит на весуНад бездною. И просит насНе открывать в испуге глазИ не заглядывать во тьму,Во всём доверившись Ему.

Таинственное равновесье —Земля зависла в поднебесье.И все бесчисленные нитиСвязал незримый ВседержительВ единый узел, вздох любойУравновесив всем Собой.Да, воскресенье, да, объятья,Великий всплеск Господних сил.Но всё-таки никто РаспятьяИ крестных мук не отменил…

«Я существую в этом звуке…»

Я существую в этом звуке,Пронзившем, просквозившем грудь.Я есть внутри великой муки.Моя немеркнущая сутьВ миг этот восстаёт из гроба,Неся единственную весть,Что, где б Христос три дня ни пробыл,Что б ни случилось с Ним, — Он есть.Он сам ответ на вызов муки.Он сам на смерть Свою ответ.Он существует в этом звуке.Он созидает этот свет.

«Ты подошёл ко мне вплотную…» (диптих)

Ты подошёл ко мне вплотную.Ты стёр последнюю черту.Все разделения минуя,Раскрыл такую широту!Не плеск волны, не гул прибоя — Вселенского беззвучья гул.Ты окружил меня Собою.Свой Дух сейчас в меня вдохнул.О, щедрость вечного Владыки —С песчинкой смертною родство. Благодарю за дар великий —Дыханье Бога моего.

Простор, не знающий границы,Седого моря полотно…О, как мне надо умалиться,Чтоб стали мир и я — одно!Стать каплей, вспыхнувшей мгновенноВ пересечении лучей,Стать только точкой во Вселенной,Чтоб неразрывно слиться с ней…И никаких мерил не надо.Я только вход в Тебя — окно.Я меньше всех, а Ты — громада,Но нас не двое, мы — одно.

«Простите меня за молчанье моё…»

Простите меня за молчанье моё.За мой не-ответ на вопрос ваш простите.Я в Божье немое вхожу бытиё,Вдали от всех слов, от страстей и событий.Нельзя шелохнуться мне вместе с сосной,Застышей недвижно в полдневном сиянье.О, если бы вы разделили со мнойВсю тяжесть налитого миром молчанья!

«Нырну в стихи, в свои созвучья…»

Нырну в стихи, в свои созвучья.Но лес мой лучше,Небо — лучше.И птичий хор в начале дняОпять перепоёт меня,Опять зальёт, затопит душу.А мне бы слушать, только слушать…

Об авторе:

Очерк моей жизни

Я родилась 10 января 1926 года в Москве у молодых революционно настроенных родителей. Отец — член партии большевиков с 1920 года, участник Бакинского подполья. Мать — комсомолка в красной косынке. В доме была атмосфера глубокой веры в идеалы революции, аскетизма, жертвы во имя своего идеала. Будучи заместителем директора Теплотехнического института, отец получал партмаксимум, т. е. вчетверо меньше, чем на его месте получал бы беспартийный. Я ребенком не слышала никакой дубовой партийной фразеологии, но партия, какой я ее чувствовала тогда, впрямь казалась мне честью и совестью своей эпохи. Так я и в школе чувствовала — может быть, под влиянием микроклимата семьи.

И вдруг — тридцать седьмой год. Половина, если не три четверти родителей моих знакомых детей были арестованы. Мама просила меня звать домой тех, у кого арестовали родителей, быть к ним особенно внимательной. Во-первых, говорила она мне, — бывают ошибки, а во-вторых, представляешь, как это страшно — жить, зная, что твои родители враги. Я только много лет спустя оценила эти слова. Да еще узнала, что отец два месяца спал, не раздеваясь, и прощался с нами не только на ночь.

В 14 лет (40-й год) я задумалась о многих несоответствиях идеологии и жизни. Из кризиса меня вывела книга Бруно Ясенского «Человек меняет кожу». Она убедила меня в том, что сам по себе энтузиазм и вера в идеалы, формирующие новые отношения людей и новую атмосферу, и есть главное, и это важнее всех материальных результатов. Я поняла, что само горение души важнее всего, что из этого горения получается. И я как бы присягнула внутренне на верность этому огню. Но через какое-то время я узнала, что Бруно Ясенский сам арестован и объявлен врагом народа…

Дальше — война. Она смыла все вопросы. Эвакуация в Новосибирск. Невероятная ностальгия по Москве в первый год. Невероятное напряжение всех подростковых сил (мне 15–16 лет). Но я до сих пор благодарна 50-й школе Новосибирска, в которой я проучилась в 9-м и 10-м классах. Это была хорошая школа с хорошими учителями. В Новосибирске у меня были первые литературные успехи, пожалуй, более громкие, чем когда-либо потом. Я была редактором школьной стенгазеты и произвела некоторую революцию в этом деле. Выходила газета на семи листах ватмана, занимала весь коридор, и вся наша школа и множество ребят из других школ ломились, чтобы ее прочитать. Но жить было тяжело, мучительный быт. Грань голода. Летом изнурительные работы в совхозе (это называлось трудфронтом)…

В сорок третьем году вернулась в Москву поступать в институт. Поступила на филфак МГУ. Долго сомневалась, имею ли я право заниматься литературой сейчас, когда страна в таком напряжении. Первый год университета дал отрицательный ответ на этот вопрос. То, чем там занимались, показалось мне пустым, суетой. И это тогда, когда гибли люди на фронте… И хотя любила я по-настоящему только литературу, была чистым гуманитарием, я сильно подумывала о том, чтобы сбежать в физику, в инженерию — быть полезной попросту, ощутимо. Только лекции Л. Е.Пинского примирили меня с филфаком. Я почувствовала, что мысль может быть не праздной, занятие литературой и историей мысли — отнюдь не суетой. И поняла я, что этот факультет меньше, чем какой-либо другой, уведет меня от души, от себя самой.

Студенческие годы были очень важным этапом моей жизни. Но, конечно, не университет, как таковой, а то, что происходило с душой, когда я в нем училась. Душа созревала. Очень трудно. Очень болезненно. Меня обступили, кажется, все проклятые вопросы, которые мучили человечество до меня. Но я понятия не имела, что они мучили многих и многих на протяжении веков. Я была одна, наедине с неведомым, с мучительной тайной бытия. Книги, хлынувшие потоком, только подводили к этой тайне, но никаких ответов из них получить я не могла. Библия, с которой я познакомилась примерно в 18 лет, очень захватила, взволновала. Но — только Ветхий Завет. Я чувствовала идущую из него огромную космическую волну, — другой масштаб, другую меру. Новый Завет был мне непонятен. Он ничего не говорил тогда душе. Я выросла в атеистической семье и была убежденной атеисткой. Но примерно к 18-ти годам начала чувствовать, что атеизмом не проживешь, что он мал, куц. И когда прочла у Достоевского (в романе «Идиот») фразу, что все атеисты не про ТО говорят, я поняла, что это так и есть, что эта фраза как бы и из моей души взята.

Огромное место в этот период жизни заняла музыка. Мы с подругой, с друзьями по университету бегали в консерваторию по нескольку раз в неделю, с билетами и без них.