Иосиф Бродский - Урания Страница 19

В окрестностях Александрии

Карлу Профферу

Каменный шприц впрыскивает героинв кучевой, по-зимнему рыхлый мускул.Шпион, ворошащий в помойке мусор,извлекает смятый чертеж руин.

Повсюду некто на скакуне;все копыта — на пьедестале.Всадники, стало быть, просто далидуба на собственной простыне.

В сумерках люстра сродни костру,пляшут сильфиды, мелькают гузки.Пролежавший весь день на «пуске»палец мусолит его сестру.

В окнах зыблется нежный тюль,терзает голый садовый веникшелест вечнозеленых денег,непрекращающийся июль.

Помесь лезвия и сыройгортани, не произнося ни звука,речная поблескивает излука,подернутая ледяной корой.

Жертва легких, но друг ресниц,воздух прозрачен, зане исколотклювами плохо сносящих холод,видимых только в профиль птиц.

Се — лежащий плашмя колосс,прикрытый бурою оболочкойс отделанной кружевом оторочкойзамерзших после шести колес.

Закат, выпуская из щели мышь,вгрызается — каждый резец оскален —в электрический сыр окраин,в то, как строить способен лишь

способный все пережить термит;депо, кварталы больничных коек,чувствуя близость пустыни в коих,прячет с помощью пирамид

горизонтальность свою земляцвета тертого кирпича, корицы.И поезд подкрадывается, как змея,к единственному соску столицы.

Горение

М.Б.

Зимний вечер. Дрова,охваченные огнемкак женская головаветренным ясным днем.

Как золотится прядь,слепотою грозя!С лица ее не убрать.И к лучшему, что нельзя.

Не провести пробор,гребнем не разделить:может открыться взор,способный испепелить.

Я всматриваюсь в огонь.На языке огняраздается «Не тронь»и вспыхивает «меня!»

От этого — горячо.Я слышу сквозь хруст в костизахлебывающееся «еще!»и бешеное «пусти!»

Пылай, пылай предо мной,рваное, как блатной,как безумный портной,пламя еще одной

зимы! Я узнаюпатлы твои. Твоюзавивку. В конце концовраскаленность щипцов!

Ты та же, какой былапрежде. Тебе не впрокраздевшийся до гола,скинувший все швырок.

Только одной тебесвойственно, вещь губя,приравниванье к судьбесжигаемого — себя!

Впивающееся в нутро,взвивающееся вовне,наряженное пестро,мы снова наедине!

Это твой жар, твой пыл!Не отпирайся! Ятвой почерк не позабыл,обугленные края.

Как не скрывай черты,но предаст тебя суть,ибо никто, как ты,не умел захлеснуть,

выдохнуться, воспрять,метнуться наперерез.Назарею б та страсть,воистину бы воскрес!

Пылай, полыхай, греши,захлебывайся собой.Как менада пляшис закушенною губой.

Вой, трепещи, трясивволю плечом худым.Тот, кто вверху еси,да глотает твой дым!

Так рвутся, треща, шелкаобнажая места.То промелькнет щека,то полыхнут уста.

Так рушатся корпуса,так из развалин икрпрядают, небесавызвездив, сонмы искр.

Ты та же, какой была.От судьбы, от жильяпосле тебя — зола,тусклые уголья,

холод, рассвет, снежок,пляска замерзших розг.И как сплошной ожог —не удержавший мозг.

«То не Муза воды набирает в рот…»

М.Б.

То не Муза воды набирает в рот.То, должно, крепкий сон молодца берет.И махнувшая вслед голубым платкомнаезжает на грудь паровым катком.

И не встать ни раком, ни так словам,как назад в осиновый строй дровам.И глазами по наволочке лицорастекается, как по сковороде яйцо.

Горячей ли тебе под сукном шестиодеял в том садке, где — Господь проститочно рыба — воздух, сырой губойя хватал что было тогда тобой?

Я бы заячьи уши пришил к лицу,наглотался б в лесах за тебя свинцу,но и в черном пруду из дурных корягя бы всплыл пред тобой, как не смог «Варяг».

Но, видать, не судьба, и года не те.И уже седина стыдно молвить где.Больше длинных жил, чем для них кровей,да и мысли мертвых кустов кривей.

Навсегда расстаемся с тобой, дружок.Нарисуй на бумаге простой кружок.Это буду я: ничего внутри.Посмотри на него, и потом сотри.

«Я был только тем, чего…»

М.Б.

Я был только тем, чеготы касалась ладонью,над чем в глухую, вороньюночь склоняла чело.

Я был лишь тем, что тытам, внизу, различала:смутный облик сначала,много позже — черты.

Это ты, горяча,ошую, одеснуюраковину ушнуюмне творила, шепча.

Это ты, теребяштору, в сырую полостьрта вложила мне голос,окликавший тебя.

Я был попросту слеп.Ты, возникая, прячась,даровала мне зрячесть.Так оставляют след.

Так творятся миры.Так, сотворив, их частооставляют вращаться,расточая дары.

Так, бросаем то в жар,то в холод, то в свет, то в темень,в мирозданьи потерян,кружится шар.

Сидя в тени

Ветреный летний день.Прижавшееся к стенедерево и его тень.И тень интересней мне.Тропа, получив плетей,убегает к пруду.Я смотрю на детей,бегающих в саду.

Свирепость их резвых игр,их безутешный плачсмутили б грядущий мир,если бы он был зряч.Но порок слепотывремя приобрелов результате лапты,в которую нам везло.

Остекленелый кирпичцарапает голубойкупол как параличнашей мечты собойпространство одушевить;внешность этих громадможет вас пришибить,мозгу поставить мат.

Новый пчелиный ройэти улья займет,производя живой,электрический мед.Дети вытеснят насв пригородные садыпамяти — тешить глазформами пустоты.

Природа научит ихтому, что сама в нуждезазубрила, как стих:времени и т. д.Они снабдят цифру «100»завитками плюща,если не вечность, топостоянство ища.

Ежедневная ложьи жужжание мухбудут им невтерпеж,но разовьют их слух.Зуб отличит им медьот серебра. Листваих научит шуметьголосом большинства.

После нас — не потоп,где довольно весла,но наважденье толп,множественного числа.Пусть торжество икрынад рыбой еще не грех,но ангелы — не комары,и их не хватит на всех.

Ветреный летний день.Запахи нечистотзатмевают сирень.Брюзжа, я брюзжу как тот,кому застать повезлоуходящий во тьмумир, где, делая зло,мы знали еще — кому.

Ветреный летний день.Сад. Отдаленный ревполицейских сирен,как грядущее слов.Птицы клюют из урнмусор взамен пшена.Голова, как Сатурн,болью окружена.

Чем искреннее певец,тем все реже, увы,давешний бубенецвибрирует от любви.Пробовавшая огонь,трогавшая топор,сильно вспотев, ладоньне потреплет вихор.

Это — не страх ножаили новых тенет,но того рубежа,за каковым нас нет.Так способен Луныснимок насторожить:жизнь как меру длиныне к чему приложить.

Тысячелетье и вексами идут к концу,чтоб никто не прибегк бомбе или к свинцу.Дело столь многих рукгибнет не от меча,но от дешевых брюк,скинутых сгоряча.

Будущее черно,но от людей, а неоттого, что оночерным кажется мне.Как бы беря взаймы,дети уже сейчасвидят не то, что мы;безусловно не нас.

Взор их неуловим.Жилистый сорванец,уличный херувим,впившийся в леденец,из рогатки в садуцелясь по воробью,не думает — «попаду»,но убежден — «убью».

Всякая зоркость сутьзнак сиротства вещей,не получивших грудь.Апофеоз прыщейвооружен зрачком,вписываясь в чей круг,видимый мир — ничкоми стоймя — близорук.

Данный эффект — пороктолько пространства, впрокне запасшего клок.Так глядит в потолокпадающий в кровать;либо — лишенный сна —он же, чего скрывать,забирается на.

Эта песнь без концаесть результат родства,серенада отца,ария меньшинства,петая сумме тел,в просторечьи — толпе,наводнившей партерпод занавес и т. п.

Ветреный летний день.Детская беготня.Дерево и его тень,упавшая на меня.Рваные хлопья туч.Звонкий от оплеухпруд. И отвесный луч— как липучка для мух.

Впитывая свой сок,пачкая куст, тетрадь,множась, точно песок,в который легко играть,дети смотрят в ту даль,куда, точно грош в горсти,зеркало, что Стендальбрал с собой, не внести.

Наши развив черты,ухватки и голоса(знак большой нищетыприроды на чудеса),выпятив челюсть, зоб,дети их исказятсобственной злостью — чтобне отступить назад.

Так двигаются вперед,за горизонт, за грань.Так, продолжая род,предает себя ткань.Так, подмешавши дробьв ноль, в лейкоциты — грязь,предает себя кровь,свертыванья страшась.

В этом и есть, видать,роль материи вовремени — передатьвсе во власть ничего,чтоб заселить верто —град голубой мечты,разменявши ничтона собственные черты.

Так в пустыне шатруслышится тамбурин.Так впопыхах икрумечут в ультрамарин.Так марают листызапятая, словцо.Так говорят «лишь ты»,заглядывая в лицо.

«Точка всегда обозримей в конце прямой…»