Константин Симонов - Жди меня (стихотворения) Страница 19

Летаргия

В детстве быль мне бабка рассказалаОб ожившей девушке в гробу,Как она металась и рыдала,Проклиная страшную судьбу,

Как, услышав неземные звуки,Сняв с усопшей тяжкий гнет земли,Выраженье небывалой мукиЛюди на лице ее прочли.

И в жару, подняв глаза сухие,Мать свою я трепетно просил,Чтоб меня, спася от летаргии,Двадцать дней никто не хоронил.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мы любовь свою сгубили сами,При смерти она, из ночи в ночьПросит пересохшими губамиЕй помочь. А чем нам ей помочь?

Завтра отлетит от губ дыханье,А потом, осенним мокрым днем,Горсть земли ей бросив на прощанье,Крест на ней поставим и уйдем.

Ну, а вдруг она, не как другие,Нас навеки бросить не смогла,Вдруг ее не смерть, а летаргияВ мертвый мир обманом увела?

Мы уже готовим оправданья,Суетные круглые слова,А она еще в жару страданьяЧто-то шепчет нам, полужива.

Слушай же ее, пока не поздно,Слышишь ты, как хочет она жить,Как нас молит – трепетно и грозно —Двадцать дней ее не хоронить!

Музыка

1

Я жил над школой музыкальной,По коридорам, подо мной,То скрипки плавно и печально,Как рыбы, плыли под водой,То, словно утром непогожимДождь, ударявший в желоба,Вопила все одно и то же,Одно и то же все – труба.Потом играли на рояле:До-си! Си-до! Туда-сюда!Как будто чью-то выбивалиИз тела душу навсегда.

2

Когда изобразить я в пьесе захочуТоску, которая, к несчастью, не подвластнаНи нашему армейскому врачу,Ни женщине, что нас лечить согласна,Ни даже той, что вдалеке от нас,Казалось бы, понять и прилететь могла бы,Ту самую тоску, что третий день сейчасТак властно на меня накладывает лапы, —Моя ремарка будет коротка:Семь нот эпиграфом поставивши вначале,Я просто напишу: «Тоска,Внизу играют на рояле».

3

Три дня живу в пустом немецком доме,Пишу статью, как будто воз везу,И нету никого со мною, кромеМоей тоски да музыки внизу.

Идут дожди. Затишье. Где-то тамРаз в день лениво вспыхнет канонада.Шофер за мною ходит по пятам:– Машина не нужна? – Пока не надо.

Шофер скучает тоже. Там, внизу,Он на рояль накладывает рукиИ выжимает каждый день слезуОдной и той же песенкой – разлуки.

Он предлагал, по дружбе, – перестать:– Раз грусть берет, так в пол бы постучали...Но эта песня мне сейчас под статьСвоей жестокой простотой печали.

Уж, видно, так родились мы на свет,Берет за сердце самое простое.Для человека – университетВ минуты эти ничего не стоит.

Он слушает расстроенный рояльИ пение попутчика-солдата.Ему себя до слез, ужасно жаль.И кажется, что счастлив был когда-то.

И кажется ему, что он умрет,Что все, как в песне, непременно будет,И пуля прямо в сердце попадет,И верная жена его забудет.

Нет, я не попрошу здесь: «Замолчи!»Здесь власть твоя. Услышь из страшной далиИ там сама тихонько постучи,Чтоб здесь играть мне песню перестали.

1945

* * *

Над сном монастыря девичьегоВсе тихо на сто верст окрест.На высоте полета птичьегоНад крышей порыжелый крест.

Монашки ходят, в домотканоеОдетые, как век назад,А мне опять, как окаянному,Спешить куда глаза глядят.

С заиндевевшими шоферамиМне к ночи где-то надо быть,Кого-то мучить разговорами,В землянке с кем-то водку пить.

Как я бы рад, сказать по совести,Вдруг ни к кому и никогда,Вдруг, как в старинной скучной повести,Жить как стоячая вода.

Описывать чужие горести,Мечтать, глядеть тебе в глаза.Нельзя, как в дождь на третьей скоростиНельзя нажать на тормоза.

1945

* * *

Да, мы живем, не забывая,Что просто не пришел черед,Что смерть, как чаша круговая,Наш стол обходит круглый год.

Не потому тебя прощаю,Что не умею помнить зла,А потому, что круговаяКо мне все ближе вдоль стола.

1945

* * *

Мы оба с тобою из племени,Где если дружить – так дружить,Где смело прошедшего времениНе терпят в глаголе «любить».

Так лучше представь меня мертвого,Такого, чтоб вспомнить добром,Не осенью сорок четвертого,А где-нибудь в сорок втором.

Где мужество я обнаруживал,Где строго, как юноша, жил,Где, верно, любви я заслуживалИ все-таки не заслужил.

Представь себе Север, метельнуюПолярную ночь на снегу,Представь себе рану смертельнуюИ то, что я встать не могу;

Представь себе это известиеВ то трудное время мое,Когда еще дальше предместияНе занял я сердце твое,

Когда за горами, за доламиЖила ты, другого любя,Когда из огня да и в полымяМеж нами бросало тебя.

Давай с тобой так и условимся:Тогдашний – я умер. Бог с ним.А с нынешним мной – остановимсяИ заново поговорим.

1945

* * *

В чужой земле и в городе чужомМы наконец живем почти вдвоем,Без званых и непрошеных гостей,Без телефона, писем и друзей,

Нам с глазу на глаз можно день прожить,И, слава богу, некому звонить.Сороконожкой наша жизнь была,На сорока ногах она ползла.

Как грустно – так куда-нибудь звонок,Как скучно – мигом гости на порог,Как ссора – невеселый звон вина,И легче помириться вполпьяна.

В чужой земле и в городе чужомМы наконец живем почти вдвоем.Как на заре своей, сегодня вновьБеспомощно идет у нас любовь.

Совсем одна от стула до окна,Как годовалая, идет она.И смотрим мы, ее отец и мать,Готовясь за руки ее поймать.

1945

* * *

До утра перед разлукойСвадьба снилась мне твоя.Паперть... Сон, должно быть, в руку:Ты – невеста. Нищий – я.

Пусть случится все, как снилось,Только в жизни обещай —Выходя, мне, сделай милость,Милостыни не давай.

1945

* * *

Стекло тысячеверстной толщиныРазлука вставила в окно твоей квартиры,И я смотрю, как из другого мира,Мне голоса в ней больше не слышны.

Вот ты прошла, присела на окне,Кому-то улыбнулась, встала снова,Сказала что-то... Может, обо мне?А что? Не слышу ничего, ни слова...

Какое невозможное страданьеОпять, уехав, быть глухонемым!Но что, как вдруг дана лишь в оправданьеНа этот раз разлука нам двоим?

Ты помнишь честный вечер объясненья,Когда, казалось, смеем все сказать...И вдруг – стекло. И только губ движенье,И даже стука сердца не слыхать.

1946

* * *

Я в эмигрантский дом попалВ сочельник, в рождество.Меня почти никто не знал,Я мало знал кого.

Хозяин дома пригласилВсех, кого мог созвать, —Советский паспорт должен былОн завтра получать.

Сам консул был. И, как ковчег,Трещал японский дом:Хозяин – русский человек, —Последний рубль ребром.

Среди рождественских гостей,Мужчин и старых дам,Наверно, люди всех мастейСо мной сидели там:

Тут был игрок, и спекулянт,И продавец собак,И просто рваный эмигрант,Бедняга из бедняг.

Когда вино раз пять сквозь залПрошлось вдоль всех столов,Хозяин очень тихо всталИ так стоял без слов.

В его руке бокал винаДрожал. И он дрожал:– Россия, господа... Она...До дна!.. – И зарыдал.

И я поверил вдруг ему,Хотя, в конце концов,Не знал, кто он и почемуПокинул край отцов.

Где он скитался тридцать лет,Чем занимался он,И справедливо или нетОн был сейчас прощен?

Нет, я поверил не слезам, —Кто ж не прольет слезы! —А старым выцветшим глазам,Где нет уже грозы,

Но, как обрывки облаков,Грозы последний след,Иных полей, иных снеговВдруг отразился свет;

Прохлада волжского песка,И долгий крик с баржи,Неумолимая тоскаПо василькам во ржи.

По песне, петой где-то там,Уже бог весть когда,А все бредущей по пятамВ Харбин, в Шанхай, сюда.

Так плакать бы, закрыв лицо,Да не избыть тоски,Как обручальное кольцо,Что уж не снять с руки.

Все было дальше, как всегда,Стук вилок и ножей,И даже слово «господа»Не странно для ушей.

И сам хозяин, как ножомПроткнувший грудь мою,Стал снова просто стариком,Всплакнувшим во хмелю.

Еще кругом был пир горой,Но я сидел в углу,И шла моя душа босойПо битому стеклу

К той женщине, что я видалВсегда одну, одну,К той женщине, что покидалЯ, как беглец страну,

Что недобра была со мной,Любила ли – бог весть...Но нету родины второй,Одна лишь эта есть.

А может, просто судеб судЕсть меж небес и вод,И там свои законы чтутИ свой законов свод.

И на судейском том столеЕсть век любить законТу женщину, на чьей землеТы для любви рожден.

И все на той земле не так,То холод, то пурга...За что ж ты любишь, а, земляк,Березы да снега?

А в доме открывался бал;Влетев во все углы,За вальсом вальс уже скакал,Цепляясь за столы.

Давно зарывший свой талант,Наемник за сто иен,Тапер был старый музыкант —Комок из вспухших вен.

Ночь напролет сидел я с ним,Лишь он мне мог помочь,Твоим видением томимЯ был всю эту ночь.

Был дом чужой, и зал чужой,Чужой и глупый бал,А он всю ночь сидел со мнойИ о тебе играл.

И, как изгнанник, слушал я,Упав лицом на стол,И видел дальние краяИ пограничный столб.

И там, за ним, твое лицоОпять, опять, опять...Как обручальное кольцо,Что уж с руки не снять.

Я знаю, ты меня самаПыталась удержать,Но покаянного письмаМне не с кем передать.

И, все равно, до стран чужихТвой не дойдет ответ,Я знаю, консулов твоихТут не было и нет.

Но если б ты смогла понятьОтчаянье мое,Не откажись меня принятьВновь в подданство твое.

1946

* * *