Аля Кудряшева - Открыто: Стихотворения Страница 2

Нет, не будет нынче сна, роль моя уже ясна, и опасна, и трудна, и, конечно, не видна. Не с бутылкою вина напиваться допьяна, не плясать потом, чтоб в тучу от стыда ушла луна. Ночь нежна, а я одна.

Я рассказываю сказки старому креслу, скоро оно замурлыкает и полезет обниматься со мною всеми своими четырьмя ногами.

А еще жила однажды в аквариуме рыба. Не золотая, а темно-синяя, только лицо у нее было зеленое и печальное. Печальное - потому что рыба хотела стать птицей, а в аквариуме было не разбежаться и не взлететь. Но однажды, хозяева взяли рыбу с собой на море. На Черное. И наклонили аквариум случайно. А рыба разбежалась и выпрыгнула, чтобы в полете превратиться в птицу.

А жизнь счастливая штука, так что она и правда превратилась.

В пингвина.

И обнаружила, что жарко и хочется кушать. А если кушать, то рыбу. А рыбу она есть не могла из сострадания. И умерла от огорчения.

А потом ученый нашел этого пингвина, доказал, что в Черном море они водятся, и получил большую премию и жил долго и счастливо.

А в мире творится осень, время плохое,А я становлюсь колючей, как каланхоэ.Сухие листья и даже вино - сухое.

Понимаете, автобусы не летают,И троллейбусы не летают,И даже желтые измученные асфальтовые катки не летают.Потому что они железные,Тяжелые, как земной шар.Они перебирают колесами.Грустно перебирают колесамиИли даже ползут, выдавливая в земле ямки колесами,Ночами в темные норы лезут,Днем по делам спешат.

А над городом летают куртки,Красиво летают куртки,Когда ветер - всегда летают разноцветные куртки,Их так тяжело удержать -Не выходит ни у кого.Джинсовые куртки выглядят, как грозовые тучи,А теплые куртки - как снежные белые тучи,А капроновые куртки - они летучие,Шуршат шаловливо на виражах,Держат курс рукавом.

А троллейбус задирает к небу рога,Иногда даже слишком задирает к небу рога,И пассажиры его видят в нем своего врага -Поскольку он тормозит,А им пора в институт.А автобус даже не может поднять лицо,Он угрюм, он даже не может поднять лицо,А каток полирует асфальт - какое уж тут лицо,А куртки - совсем вблизи,Летают, дразнятся тут…

А автобус уже проехал половину пути,И троллейбус уставший не может больше идти,А куртки - как стаи цветных и крикливых птиц,А ветер вдруг встрепенулся, всхлипнул и стих…

Воздух стал студенисто-плотным, словно желе,Да какое летать - о прошлом только жалеть,А автобусу что? Ну, ехать чуть тяжелей…

Ходят катера по Малой Невке,Дышит сонным воздухом Израиль…Летку-енку пляшет девка ЕвкаСразу после выхода из рая.

Ева пляшет. За забором прятась,Ангелы глазеют через щелку,Как она со лба рукой горячейМокрую откидывает челку,

Как она, шальная и живая,Все смеется, пятками топочет,Как кипят листками-кружевамиТополиные сухие почки.

Рушатся и возникают замки,Прорубает царь окно в Европу…И Адам над хвороста вязанкойЗамер, иногда вздыхая робко

И шепча: «Пойдем, темно уже ведь,Да и что скажу потом отцу, и…»Ева пляшет. Не мешайте Еве -Мир живет, пока она танцует.

Невозможно держать в памяти все человечество. Это - как увидеть завтрашнюю еду в только что вымытой посуде. Ну или, допустим, - как почувствовать тепло шерсти оленя, бегущего в холодной стране. Так что наша жизнь рассчитана совсем на немножко - ну максимум на пару дней. Слышишь - какая тишина? Это просто на небе придумывают новую порцию наших судеб.

Живешь, коллекционируя то, что тебе выпало совершать, все эти мутные стеклышки собираются где-то у тебя внутри, а когда они тебе будут уже не нужны, кто-то скажет: «Смотри, получилось неплохо, из этого вполне могла бы выйти душа».

И хорошо, раз душа. А бывает - только чуть что не так, и оно разлетается заново, будто не собирал. А бывает еще - будто большая дыра, вот заглянешь внутрь - а там только пустота.

И если тебе часов сорок восемь ни разу не придется поспать, неожиданно тебе станет ну как-то совершенно никуда и никак, и это не плохое настроение, не усталость, не депресняк - это просто кончилась твоя жизнь и тотчас началась опять.

И засыпаешь с улыбкой, и видишь во сне облака… А я живу так тихо - небу легко про меня забыть, и я прожил старый осколок, но мне не выдали новой судьбы… пытаюсь за что-нибудь ухватиться, а оно тает у меня в руках.

Надо попробовать дотянуть до зимы…

Когда наступает вечер, их становится больше. Они как будто выходят из серых замерзших стен. Какие они несчастные, смешные, помилуй Боже, такие совсем усталые, но гордые вместе с тем. Они шагают по улицам в рваных летних сандалиях, и кажется, что дорога их никак не придет к концу. Ну может быть, их обидел кто, с любимыми поскандалили… и мокрые ветки с радостью хлещут их по лицу.

Они ужасно лохматые, тоненькие, джинсовые, и кажется, будто воздух их раздавит в единый миг, им бы не пути наматывать - а ноги в тепло засовывать, и газ зажигать под чайником, и прятаться за дверьми. А эти шагают - будто бы шагают по тропке узенькой, отсюда - ни шага в сторону, а то совсем пропадешь. А где-то играет музыка. Ты слышишь - тихонько - музыка, такая смешная музыка, печальная, будто дождь.

Когда наступает вечер - они исчезают в принципе, такие, что смотрят ласково, чуть с жалостью на меня. Они большие и сильные, себя ощущают принцами - так пусть они будут принцами, но не на исходе дня. А я улыбаюсь вечеру, а я расплетаю волосы, пускай они там лохматятся по воротнику плаща. И дождь глядит недоверчиво, рисуя косые полосы на темных оконных впадинах и на забытых вещах. А я-то иду - по струночке, в руках моих-вся Вселенная, и шум отшагов - не громче, чем от голоса ящерки. Все выучено - до трещинки, с рождения до взросления, и ясень знакомый бережно коснется моей щеки.

Что ж, все спокойно и радостно, все так, как было задумано, а значит, можно и к чайнику, к халату, к теплой воде… Ну пусть я нынче простужена, ну пусть я круглая дура, но… Встречай меня, мой единственньш! Я где? Я не знаю, где…

А утром выйдешь - и нету их, джинсовых, мокрых, таинственных, которых согреть, утешить бы, да где их теперь найдешь? А нынче снилось, что кто-то там зовет меня: «Мой единственный…» Я вьплянул было в форточку, да слишком уж сильный дождь.

У нее глаза, в глазах ручьи, всем бы хороши, да вот ничьи, у нее глаза, в глазах лучи - светят, да так ярко - хоть кричи, а она смеется - как поет, только повернется - все ее, будто все немы от этих глаз, только были мы - не стало нас. Кругом закружилась голова, а она ушла жива, жива.

Закатилась темень под ребро, будто бы на темя - топором, будто бы метели серебром, будто бы на теле, как пером: «Не грусти, не бойся, не тревожь, небо голубое, ты живешь, если не умеешь - не живи, до свиданья, чао, се ля ви».

Время утекло, завял цветок, можно под стеклом сушить итог, памятный сюжет сложить в альбом и сидеть, стучать о стенку лбом. Натяну пальто, надену шарф, выйду на прогулку не спеша. Тереблю Садовое кольцо, только вдруг - знакомое лицо.

А ведь это мог быть жребий мой, дома муж сидит больной, хромой, холодно и ветрено зимой, а она по льду бредет домой. Доползти до двери, свет зажечь, только ведь она мертва уже.

А вот я больна, стара, пьяна, все брожу по улице одна, все брожу по улице тайком и грожу кому-то кулаком. Все стучу по снегу каблуком, все в грязи рисую молоком - не пойму, с чего бы мне грозить, трудно веселей изобразить. Все же на дворе зима темна, я немолода, зато одна, а зачем порой болит в душе - никому неведомо уже.

Захожу во двор, где нет ветров, спит на темной лавке бомж Петров, знаю сорок лет того бомжа, сорок лет вот так он спит, дрожа. Принесу газету, постелю, может, я тебя, Петров, люблю, и пойду домой еду жевать, ах, зачем же все же я жива…

Не прошу тебя о наградах,Дай мне только, Господи, сына…Трудится в саду виноградарь,Топчется ногами босыми.

Не духов прошу, не косынок,Не дуэлей, не состязаний,Дай мне только, Господи, сына,Сына с голубыми глазами.

Солнце опустилось за скалы,Заалел закат над рекою,Виноградарь ветви ласкаетНежной осторожной рукою.

Не дрожат листки у осины,Филины по чащам хохочут…Дай мне только, Господи, сына,А потом уж делай, что хочешь.

Глупости болтаю, не слушай,Не глумись над глупой гусыней,Пожалей, помилуй. А лучшеПодари мне, Господи, сына.

Был у них январь, было поздно и страшно, приходили волки к ним, под окном выли, младшим братьям сказки рассказывал старший, а быть может, вовсе то не сказки, а были. Подшивал он валенки сестренке беспечной, чтобы разрушшилась, чтоб не заболела, согревал ладони и растапливал печку, и в ладонях пламя и росло, и алело.