Павел Васильев - Стихотворения Страница 2

П. Васильев отбрасывал обветшалые цветовые эпитеты романтиков, угнетенные мистицизмом изыскания символистов, которые стали к тому времени достоянием эпигонов. Небо у него не синее, не голубое, а тяжеловесное. Или:

Небо рассвета темней банных окон,Когда в банной печке ходят пары.

Психологизм его образов удивительно точен и меток. Свежесть определений необыкновенна: «тяжелое солнце», «сутулые коршуны», «пряный обман», «слюдяная пена», «плечистая шуба», «полыни горьки, как тоска полонянок». Если о конских ноздрях — то «пенные розы». Если о рыбах — то «Осетры тяжелые, как бивни, плещутся и падают на дно». Если речь о гостях, о веселье:

То ли правда, то ль прибаска —Приезжают, напролетЦелу ночь по дому пляскаНа кривых ногах идет.

Все видно, реально ощутимо, стереоскопично. А какая уморительно-веселая историческая параллель в строчках из стихотворения «Глафира»:

И вразнобой кричали петухиВ глухих сенях, что пьяные бояре.

Лирика Павла Васильева при жизни поэта не издавалась, хотя и публиковалась в периодике. Отдельной книгой вышла только эпопея «Соляной бунт». Некоторые критики в тридцатых годах априорно, бездоказательно представляли читателю творчество П. Васильева, как чуждое советской действительности. А он писал: «Я не хочу у прошлого гостить — мне в путь пора». И на этом пути возникали стихи о реальной советской жизни, о победных боях Красной Армии, о Турксибе, об индустриализации Казахстана, о строителе Стэнман, о совхознице Рогатиной, о новых городах и электростанциях. А о нем говорили: «Корни его творчества в прошлом». Он отбивался:

Не хочу резным иконостасомПо кулацким горницам стоять!

Теперь, когда написанное Павлом Васильевым почти все собрано, ясно одно, никогда творчество этого выдающегося самобытного поэта не было чуждым нашему народу, напротив — оно глубоко патриотичное, советское.

П. Васильев был изобретателен в поэтической работе. Пуще всего он ненавидел банальность, стереотипные фразы, повторение пройденного в замысле, в строке, в интонации. Мастерство его неоспоримо. Он мог придать строке тайную нежность — «Вся ситцевая, летняя приснись…». Мог заставить задуматься душу о недолговечности человеческого бытия:

Но посмотри на этот пруд —Здесь будет лед, а он в купавах.И яблони, когда цветут,Не думают о листьях ржавых.

Содержание и форма у него так сливались, находились в такой нерасторжимости, что казалось, созданное им, существовало издревле, «соединившись химически». Разве не так, когда он рисует «и дымом и пеплом» образ женщины. А как величаво идет по земле красавица Наталья:

Так идет, что ветви зеленеют,Так идет, что соловьи чумеют,Так идет, что облака стоят.

Черты его поэзии резки, безбожны и оптимистичны, как это бывает у пышащего здоровьем человека. Вот она «Тройка», где «коренник, как баня дышит»:

Стальными блещет каблукамиИ белозубый скалит рот,И харя с красными белками,Цыганская, от злобы ржет.

И дальше о пристяжных:

Ресниц декабрьское сияньеИ бабий запах пьяных кож,Ведро серебряного ржанья —Подставишь к мордам — наберешь.

Какая одержимая экспрессия! И это «ведро серебряного ржанья» с необычным синтаксическим оборотом — незабываемая находка. Постепенное, от строфы к строфе нарастание волнения наконец переходит в экстатическое состояние, и коренник, вожак, «Вонзая в быстроту копыта, полмира тащит на вожжах!». Нет, не в снег, не в грязь, не в земь — копыта, а в быстроту! И далеко видна, оторвавшаяся от земли, летящая гоголевская птица-тройка.

Павел Васильев за короткий творческий срок (а прожил он всего 26 лет) создал в отечественной литературе многогранный и прекрасный мир своей поэзии. Вот как оценил его творчество в 1956 году Борис Пастернак: «В начале тридцатых годов Павел Васильев производил на меня впечатление приблизительно того же порядка, как в свое время, раньше, при первом знакомстве с ними, Есенин и Маяковский. Он был сравним с ними, в особенности с Есениным, творческой выразительностью и силой своего дара и безмерно много обещал, потому что, в отличие от трагической взвинченности, внутренне укоротившей жизнь последних, с холодным спокойствием владел и распоряжался своими бурными задатками. У него было то яркое, стремительное и счастливое воображение, без которого не бывает большой поэзии и примеров которого в такой мере я уже больше не встречал ни у кого за все истекшие после его смерти годы. Помимо печатавшихся его вещей („Соляной бунт“ и отдельных стихотворений), вероятный интерес и цену должно представлять все то, что от него осталось».

С. Поделков

Стихотворения

Азиат

Ты смотришь здесь совсем чужим,Недаром бровь тугую супишь.Ни за какой большой калымТы этой женщины не купишь.Хоть волос русый у меня,Но мы с тобой во многом схожи:Во весь опор пустив коня,Схватить земли смогу я тоже.Я рос среди твоих степей,И я, как ты, такой же гибкий.Но не для нас цветут у нейВ губах подкрашенных улыбки.Вот погоди, — другой придет,Он знает разные манерыИ вместе с нею осмеетСтепных, угрюмых кавалеров.И этот узел кос тугойСегодня ж, может быть, под вечерНе ты, не я, а тот, другой,Распустит бережно на плечи.Встаешь, глазами засверкав,Дрожа от близости добычи.И вижу я, как свой арканУ пояса напрасно ищешь.Здесь люди чтут иной законИ счастье ловят не арканом!(… … … … … … … … … … …)По гривам ветреных песковПройдут на север караваны.Над пестрою кошмой степейЗаря поднимет бубен алый.Где ветер плещет гибким талом,Мы оседлаем лошадей.Дорога гулко зазвенит,Горячий воздух в ноздри хлынет,Спокойно лягут у копытПахучие поля полыни.И там, в предгории Алтая,Мы будем гости в самый раз.Степная девушка простаяВ родном ауле встретит нас.И в час, когда падут туманыШирококрылой стаей вниз,Мы будем пить густой и пьяныйВ мешках бушующий кумыс.

1928

«Затерян след в степи солончаковой…»

Затерян след в степи солончаковой,Но приглядись — на шее скакунаВ тугой и тонкой кладнице шевровойСтаринные зашиты письмена.

Звенит печаль под острою подковой,Резьба стремян узорна и темна…Здесь над тобой в пыли многовековойПоднимется курганная луна.

Просторен бег гнедого иноходца.Прислушайся! Как мерно сердце бьетсяСтепной страны, раскинувшейся тут,Как облака тяжелые плывутНад пестрою юртою у колодца.Кричит верблюд. И кони воду пьют.

1929

Киргизия

Замолкни и вслушайся в топот табунный, —По стертым дорогам, по травам сырым,В разорванных шкурах   бездомные гунныСтепной саранчой пролетают на Рим!..

Тяжелое солнце   в огне и туманах,Нахлынувший ветер горяч и суров.Полыни горьки, как тоска полонянок,Как песни аулов,   как крик беркутов.Безводны просторы. Но в полдень   прольетсяШафранного марева пряный обман,И нас у пригнувшихся древних колодцевВстречает гортанное слово — аман[1]!

Отточены камни. Пустынен и страшенНа лицах у идолов отблеск души.Мартыны и чайки   кричат над Балхашем,И стадо кабанье грызет камыши.

К юрте от юрты, от базара к базаруВерблюжьей походкой размерены дни,Но здесь, на дорогах ветров и пожаров,Строительства нашего встанут огни!

Совхозы Киргизии!   Травы примяты.Протяжен верблюжий поднявшийся всхлип.Дуреет от яблонь весна в Алма-Ата,И первые ветки раскинул Турксиб.

Земля, набухая, гудит и томится,Несобранной силой косматых сноповЗеленые стрелы   взошедшей пшеницыПроколют глазницы пустых черепов.

Молчит и готовится степь к перемене.В песках, залежавшись,   вскипает руда, —И слушают чутко Советы селений,Как ржут у предгорий, сливаясь, стада.

1930