Леонид Корнилов - Корниловский мятеж Страница 2

Чего у них там только нет!

А вот у нас в карманах пусто,

Зато у нас в душе рассвет.

У них богатство за душою.

У нас нет худа без добра.

У нас, брат, самое большое

стихи и песни до утра.

Меняют нары на Канары

И на Майами тянут срок.

Они создали культ навара.

И добрый дядя им помог.

Ох, этот дядя - дядя Боря,

Когда не в шутку занемог,

Он завещал нам выпить с горя

На протяженье его ног.

Помилуй Бог, с какого горя?

У нас в помине горя нет.

У новых русских - дядя Боря.

У нас - другой авторитет.

Да мы плевали на "капусту".

Валюта наша - интеллект.

У новых русских нет искусства,

А значит, будущего нет.

А значит, нам во всяком разе

Судьбу доверила страна.

И на обломках этой власти

"напишут наши имена".

На Тверской

Как будто по Владимирскому тракту,

московский вечер гонит но Тверской

того, кого за "бабки" можно трахнуть

какой угодно половой доской.

На каторжанках кандалы-колготки

до пяток слезли, Боже сохрани.

Они спешат на торфоразработки,

где задом выкорчевывают пни.

В столичных топях гнилью тянет сильно

от сутенерской бешеной слюны.

Взасос целует грязная трясина

принципиальных девушек страны.

Принципиальных, но, увы, без принцев,

Шаром сегодня принцев покати.

И вот еще одна пошла на принцип,

да так пошла, что Господи прости.

Ау, девицы? Всюду лишь блудницы,

оральный ужин жрамши натощак.

Уже, пожалуй, не на ком жениться.

И мы в обьятья заключаем брак.

Когда-нибудь очнувшись после пьянки,

Мы вдруг поймем, что били душу в пах,

Что истребили всех Космодемьянских

и всех Жанн д'Арк спалили на кострах.

По циркуляры плачет сексопильность.

Меня берет предчувствие в штыки,

что лучших баб мы все-таки пропали.

Так что же мы тогда за мужики?

Огрейте, Пушкин, нас двухстопным ямбом,

Мы по Тверской до пошлости дошли.

Уже с головкой нам сливные ямы.

Уже грызет тоска по Натали.

Уже за женщин надо бы стреляться.

Ведь их на пальцах можно перечесть,

имеющих талант - не продаваться,

лелеющих достоинство и честь,

Душа

Я полжизни отчелночил.

За прилавком отышачил.

Супертачку отчерочил

и костюмчик отверсачил.

Все, что можно, отлемонтил,

а потом подумал: баста!

Хоть и выгляжу я классно,

но душа моя в ремонте.

Ой, душа моя, душа,

как была ты хороша!

Если денег ни шиша

пела ты из шалаша.

А теперь в особняке

ты забилась в уголке.

Не смеешься, не поешь,

словно врозь со мной живешь.

Я впадаю в бешенство,

хоть топись, хоть вешайся.

Ведь душа моя никак

не садится в кадиллак.

И не жалует вино,

и не ходит в казино.

На порнушку не глядит.

На Багамы не летит.

Ничего совсем не хочет

из того, что модно очень.

Хочет в средней полосе

босиком да по росе.

Бухнуть в речку нагишом.

Напоить коней в ночном.

Хочет там встречать рассвет,

где в помине "баксов" нет.

И все молится в тиши

за спасение души.

Как мне быть? А может, взять

душу дьяволу продать.

Вызываю дьявола,

говорю, что довела.

Дьявол мой товар берет,

только денег не дает.

Говорит мне сатана:

"Заломил ты до хрена.

Нынче, брат ты мой, душа

уж не стоит ни гроша.

Сколько мертвых душ уже

у наживы на ноже.

Люди же, как Горынычи,

в отношеньях рыночных.

Вижу, ты дурак большой,

так послушай зрелых:

в бизнесе нельзя с душой

относиться к делу.

Если любишь барыши,

отрекайся от души".

Испугалась тут душа,

затаилась, не дыша.

Взял ее я, приласкал

да за просто так отдал.

...Я теперь уж не челночу.

В мутном бизнесе рыбачу.

Все, что катится, черочу.

Все, что нравится, версачу.

Круто я теперь кидаю.

Не жалею и не плачу.

За людей теперь считаю

только тех, кто от Версачи.

Коль не хочешь быть горбатым,

отрекайся от лопаты.

Если любишь барыши

отрекайся от души.

Вот такие пироги.

Бизнесмены - ки-бор-ги.

Звезда пацана

Шире шаг! Шире шаг!

Но не ширится он.

Всходят звезды не так

по ступеням погон.

Вот споткнулась одна,

оглянулась назад

на того пацана,

что погиб, как солдат.

Руки, ноги - вразмет.

Он в последнем бреду

по команде "Вперед!"

превратился в звезду.

И звезду пацана

уронил небосклон,

чтоб светила она

с генеральских погон.

Генерал, ты не пей,

бросив звезды в стакан.

Звезды кровью своей

уж обмыл тот пацан.

Генералу еще

орден дан за труды.

Но немеет плечо

от "двухсотой" звезды.

Не война, а вина

убивает сынов.

Не воскреснет страна

на крови пацанов.

Чернорабочий чеченской войны

Выбегу в поле. А там - пустота.

В горы ушедшее, русское поле

ищет на скалах бессмертную долю

на высоте, что посмертно взята.

Ветер "Славянку" играл для страны,

в дуле насвистывал что-то другое.

Лучше живым не вернуться из боя,

Чем неживым возвращаться с войны.

Выкричу горе небу под дых.

Выпадут слезы круглы, как росины.

Ты же не мертвых хоронишь, Россия,

ты же земле предаешь молодых,

чернорабочих чеченской войны.

Коротко стриженный. Думаю, русый.

Богом обиженный, мальчик безусый,

павший в дырявую память страны,

На высоте, что посмертно взята,

названый брат неизвестным солдатам,

слившийся кровью своей с автоматом,

где он твой, Родина-мать, сирота?

Под знаком "двухсотых"

Взвод на "первый-второй" рассчитался сполна.

И вкопался по грудь на высотах.

А наутро солдат рассчитала война

на "двухсотых", и только "двухсотых".

Я в кощунстве страну упрекнуть не могу,

но ее не разжалобишь взводом.

Десять русских "двухсотых" лежат на снегу,

как близняшки с двухтысячным годом.

С грузом "двести" в душе я и сам неживой.

Что творится, сограждане, с нами?

Раньше с фронта писали: погиб, как герой.

А теперь - только цифра с нулями.

Скоро нам телеброкеры сводки потерь

подадут вперемешку с рекламой.

Мы позволили нашим глазам запотеть

и не видим, где криво, где прямо.

А каленые жерла нелепой войны

затыкают нам грохотом уши.

Мы отводим глаза от уставшей страны.

Дал бы Бог отвести еще души.

Грузом "двести" на них навалился Кавказ.

Не укрыться в жилищах высотных.

Эта линия фронта прошла через нас.

Не в двухтысячном мы, а - в "двухсотом".

Солдатка

Цветное фото в черной рамке

все носит девочка с собой.

Ее любовь на пыльном танке

уходит в свой последний бой.

И в нашем веке, двадцать первом,

как в сорок первом, грозовом,

вслед за письмом с признаньем первым

стучится похоронка в дом.

И воскрешая боль утраты,

творят молитву соловьи.

Ее любовь ушла в солдаты

и служит в армии Любви.

Господь, оставь ее влюбленной,

не старой девой, не вдовой.

Страшней любви неразделенной

есть - разделенная войной.

Привыкаю к войне

И я привыкаю к войне.

От сводки тупею, как с водки.

И нету прямее наводки,

чем бить с телебашни по мне.

Испытанным беглым огнем

накрыли экранные профи

мой дом, как окоп в полный профиль.

Как слышишь, Россия, прием?

Не слышу, не слышу сердец.

Все меньше сердечного стука.

И землю со скрежетом в руку

гребет напоследок боец.

И в пыль ударяется кровь,

и падает кровь раньше тела.

Закроем глаза неумело

тому, кто прикроет нас вновь.

Извечный войны лабиринт

не пройден до края ни разу.

"Горячая точка" Кавказа

опять проступает сквозь бинт.

И линия фронта в эфир

выходит. И это не слишком?

Выходит, войны передышку

мы приняли снова за мир.

И бьют с телебашни по мне

бесстрастно экранные профи.

Мой дом, как окоп в полный профиль.

И я привыкаю к войне.

И смерти приказано жить,

А жизни предложено выжить.

Как волк, современника лижет

желанье пойти и убить.

В цепной полоумной тоске

грызет свои ядра реактор.

И палец Кавказ-гладиатор

нам всем отстрелил на руке.

И кажется, все не к добру:

и книги, и вечное небо.

И разум посеяли в небыль,

раз штык прировняли к перу.

И красный закат белым днем.

И солнце крадется ночами.

И спутаны ноги речами.

И как мы, Россия, пойдем.

По душам затоптанным - марш.

По счастью, истекшему в ранах.

И снится на телеэкранах

кошмар государственный наш.

А в яви страшней, чем во сне,

всемирный потоп огнестрельный.

Я тем уже ранен смертельно,

что я привыкаю к войне.

Колыбельная "цинку"