Анна Ахматова - Стихи любимым Страница 2

5 марта 1966 года Анна Ахматова умерла в подмосковном санатории и была похоронена на кладбище поселка Комарово.

В среде ахматоведов бытует мнение, что Ахматова изменила ход русской поэзии (в поэтический обиход прочно вошел дольник, ахматовские рифмы и синтаксис). Действительно, она проговорила, прописала, сделала поэтически явными некоторые явления, и они укоренились, не нуждаясь более в поэлементном осмыслении; она как бы исподволь «перекодировала» язык Золотого века русской поэзии – в соответствии с духом этого века, но и осовременив его, повлияв на движение русской поэзии своей особой интонацией. И в силу своего мощного дара не могла не воспроизвести основное содержание эпохи, как не могла не «приручить» поэтически любое чувство – и любовь к мужчине, и любовь к Родине.

В стихах, возникших после «Четок», стали заметны патриотические мотивы, на что указывал Осип Мандельштам; Николай Гумилев признал в ней «крупного поэта»; Борис Эйхенбаум и Корней Чуковский отметили воздействие на ахматовскую стилистику поэзии Баратынского. Живость тогдашней критики, ее мгновенный отклик, активное читательское участие в создании и толковании литературных загадок и мифов способствовали видению особой миссии поэта, его избранничества. А ахматовская установка на загадочность и автобиографическую ретроспекцию как нельзя лучше провоцировала трактовки.

Роман Тименчик отмечает, что становление такого поэтического метода Ахматовой, как «обращенность поэтической системы на самое себя», вызывало упреки в самоперепевании. Но возможно, что это возвращение к прошлому опыту было также подспудным следованием законам периодического возрождения природы, что иллюстрируется емким восьмистишием «Перед весной бывают дни такие…» со строками «А песню ту, что прежде надоела,/Как новую, с волнением поешь» (с наступлением весны).

Недосказанность как прием, при последующем изменении ахматовской манеры и расширении круга тем, сопутствовала ее лирике всегда. Хотя, например, Дмитрий Быков считает, что «таинственность» у Ахматовой отсылает к принципиальной непостижимости бытия (говоря о том, что «Ахматова – поэт по преимуществу ветхозаветный, Пастернак – новозаветный»). Но в любом случае наверняка ей были близки слова И. Ф. Анненского: «Если не умеете писать так, чтобы было видно, что вы не все сказали, то лучше не пишите совсем. Оставляйте в мысли». Ахматова в свою очередь говорила по поводу герметичных стихов: «Важно только одно, чтобы сам автор имел нечто в виду».

Анна Ахматова с поразительной точностью передает нюансы чувства и отношений. Стихотворение 1915 года, посвященное Н. В. Недоброво, – «Есть в близости людей заветная черта…» – лежит совершенно вне времени, и трудно вспомнить, чтобы именно это психологическое состояние было описано кем-то еще из поэтов: ему, пожалуй, и нет конкретного названия в словаре любви, хотя оно, несомненно, оттуда.

Редчайший поэтический пример – и известная «Молитва», где бесценное предлагается в обмен на величие России. Это исступление из ряда возможных самопожертвований, звучащее даже, пожалуй, дико (тот случай, когда в поэте хочется увидеть женщину, не способную отдать на заклание ребенка). Но в искренность автора невозможно не верить, тут забываешь, что существует лирическая героиня. И ведь не лирическая героиня, а земная женщина (повинуясь своему творческому предназначению?) позволила родственникам Гумилева «отобрать» (слова Ахматовой, приведенные в дневнике П. Н. Лукницкого) у нее ребенка. Со смиренной простотой поэт пишет и о своей смерти, обращаясь к маленькому сыну: «Буду тихо на погосте/Под доской дубовой спать,/Будешь, милый, к маме в гости/В воскресенье прибегать…».

Ахматова, наверное, последний большой поэт, в свое удовольствие использовавший рифмы «улыбки/ошибки» «березы/слезы», «повесть/совесть» (причем в одном стихотворении – «Три осени»). Означает ли это, что смысл важнее «внешности», или перед нами дань пушкинскому «читатель ждет уж рифмы “розы”»? Или здесь та самая простота, в которую впадают, «как в ересь»? Давид Самойлов, во вступительной статье к избранному Ахматовой, вышедшему в год столетия со дня ее рождения, предлагает ключ к такому поэтическому изъяснению: «Но форма Ахматовой всегда была формой высказывания и больше принадлежит к образу мыслей, чем к стихосложению». А Н. В. Недоброво (правда, применительно к ранним стихам, но Ахматова считала его взгляд определяющим для всего ее творчества, называла его рецензию «Разгадка жизни моей») отмечает «безразличное отношение Ахматовой к внешним поэтическим канонам». Он пишет также следующее: «… если Ахматовой в странствии по миру поэзии случится вдруг направиться и по самой что ни на есть езжалой дороге, мы и тогда следуем за нею с неослабно бодрой восприимчивостью». Чем, как не ахматовской харизмой, можно объяснить, что даже трюизмы в ее стихах порой воздействуют влекуще? Ранняя Ахматова писала преимущественно о несчастной любви и, по словам Недоброво, разработала поэтику «несчастной любви до исключительной многотрудности». Оказывается, «она (несчастная любовь. – Н. Б.) – творческий прием проникновения в человека и изображения неутолимой к нему жажды. Желание напечатлеть себя на любимом, несколько насильническое, но соединенное с самозабвенной готовностью до конца расточить себя, с тем чтобы снова вдруг воскреснуть и остаться и цельным, и отрешенно ясным, – вот она, поэтова любовь. Неверна и страшна такая любовь».

А вот Андрей Платонов, ценя Ахматову как поэта высокого дара, все-таки без обиняков говорит, что в некоторых строках «поэзия оставила автора». Это происходит тогда, когда «в творчестве Ахматовой человеческое сжимается до размеров частного, женского случая, и тогда поэзии в ее стихах не существует. Например:

Муж хлестал меня узорчатым,Вдвое сложенным ремнем..……………………………Как мне скрыть вас, стоны звонкие!В сердце темный, душный хмель.

Трудно представить, чтобы две последние строки написала рука Ахматовой – настолько они плохие».

Однако Недоброво словно бы выдал Анне Андреевне охранную грамоту: «Впечатление стойкости и крепости слов так велико, что, мнится, целая человеческая жизнь может удержаться на них; кажется, не будь на той усталой женщине, которая говорит этими словами, охватывающего ее и сдерживающего крепкого панциря слов, состав личности тотчас разрушится, и живая душа распадется в смерть. И надобно сказать, что страдальческая лирика, если она не дает только что описанного чувства, – нытье, лишенное как жизненной правды, так и художественного значения».

Тем не менее не только чувством силен поэт – Давид Самойлов с первых стихов усматривает «начало беспощадного интеллектуализма поэзии Ахматовой»; кроме того, поэтической системе «лирического реализма», к которому она тяготеет, присущи такие черты, как дисциплина стиха, ясность, сдержанность, сжатость – характерные особенности русской классической традиции.

Многие исследователи едины во мнении, что истоки Ахматовой надо искать в русской прозе девятнадцатого столетия (следует помнить при этом, что к Чехову и Толстому она относилась полемически). Таковы реалистические описания, пейзажные и сюжетные зарисовки, совершенно не страдающие от минимализма стихотворной формы, и даже риторический пафос, претивший Платонову, – возможно, оттуда, хоть это и собственно «женский» признак ахматовских текстов. То есть в прозе он мог служить лирическим приемом, в поэтическом же высказывании – непосредственным выражением авторской души. В том, что ахматовская поэзия «пришла на смену умершей или задремавшей форме романа», Вас. В. Гиппиус уже в 1918 году видел разгадку как успеха и влияния Ахматовой, так и объективного значения ее лирики. Примечательно, что и Пастернак в посвященном Ахматовой стихотворении 1929 года говорит о «прозы пристальных крупицах», заметных еще с первых книг поэтессы.

Среди поэтических же учителей Ахматовой, бесспорно – Анненский и Блок. Иннокентия Анненского сама поэтесса считала своим учителем, а Блок был ее «сокровенным учителем». «Культурный слой» этих поэтов в ахматовских стихах, как и пушкинский, виден невооруженным глазом.

В ахматовском сопряжении с Золотым веком поэзии немаловажно ее увлечение Пушкиным. Начиная с 1925 года она занималась исследованием его жизни и творчества. «Результатом моих пушкинских штудий, – писала Ахматова в автобиографии, – были три работы – о «Золотом петушке», об «Адольфе» Бенжамена Констана и о «Каменном госте»». Известны ее статьи «Александрина», «Пушкин и Невское взморье», «Пушкин в 1828 году». Ахматовское пушкиноведение подразумевало также и пушкинский «цитатный слой», и собственно творчество в стилистике его произведений. Например, повествовательная манера «Рахили» из «Библейских стихотворений» отсылает к «Песни о вещем Олеге», «Сказка о черном кольце» – к пушкинским сказкам. Кроме того, научное погружение в пушкинское наследие, изучение, в частности, самоповторений у Пушкина, по мнению Романа Тименчика, было для Ахматовой подспудно связано с осмыслением собственного художественного метода (упомянутой «обращенности поэтической системы на самое себя»), а также своего положения в истории.