Дмитрий Быков - Статьи из журнала «Эхо планеты» Страница 2

Книга Гитлера плохо написана, ничуть не занимательна и даже в ненависти не заразительна; думаю, её и в нацистской Германии с начала и до конца читали немногие. Полезна же она потому, что, вопервых, разоблачает её автора как человека совершенно бездарного — что нелишне в демифологизации Гитлера, потому что при известном крене психики можно обожествлять злодея, но невозможно молиться на графомана. Вовторых, она с предельной наглядностью обнажает механизмы современного мифотворчества, в основе которого — опора на миф о великом прошлом, об эпохе титанов, когда всё было правильно и мы, белая раса, рулили миром. Это книга о том, как жалка и смешна опора на имманентности, на изначальные данности вроде крови и почвы — даже классовая мораль по сравнению с нацистской выглядит прогрессом.

Наконец, это книга о том, как опасно любить и жалеть себя: это, между нами говоря, последнее дело. Из мужчины это делает истерика, а в перспективе и параноика. Иными словами, Гитлера лучше всего разоблачать, показывая там, где он откровенно слаб: он мог обладать харизмой и даже личной храбростью, мог выглядеть ярким оратором и даже дипломатом, но писатель он был никакой. Минус бесконечность. Так что — издавать и переиздавать. Я бы и цитатники Мао печатал — а то многовато развелось сторонников «китайского варианта». Хорошо бы помнить, что ему предшествовало и чем он оплачен.

Согласитесь, странно издавать «Застольные разговоры Гитлера» — и запрещать книгу куда более откровенную, насквозь параноидальную, слезливую, крикливую и пафосную. Странно печатать какой-нибудь «Удар русских богов», поощрять арийский миф, распространяемый инициаторами совершенно антинаучной свистопляски вокруг Аркаима, — и всё это время держать под запретом документ, объясняющий причину всего этого и не оставляющий камня на камне от мифа о фашистской мудрости, отваге, тайнознании и т. п.

Разоблачать Гитлера надо умеючи — и лучше бы его собственными руками: фильма «Гитлер капут» явно маловато. Бессмысленно показывать бесноватого маньяка — надо дать прочесть его нудные, тяжеловесные, вязкие пассажи; надо проанализировать стилистические сходства этой публицистики с антилиберальной риторикой наших дней; любопытно было бы, думаю, проследить параллели между демагогией Гитлера и, скажем, Грозного в переписке с Курбским (там немало общего).

Фашизм нуждается в изучении — оспа, думаю, до сих пор оставалась бы непобеждённой, если б в своё время Пастер брезгливо отдёрнул руку от пробирки. Да, противно. Но, кстати сказать, не так уж опасно: иной консерватор и конспиролог ещё способен повлиять на умы, но Гитлеру слабо. Скинхед не дочитает, студент заснёт, аспирант поразится дуболомности — «И этому поклонялись?!».

А если уж запретителей так волнует соблазнительность гитлеровской книги, которая сейчас не более чем исторический документ, — пусть они зададутся вопросом: коль скоро опасность фашизма в России так реальна, не сами ли они создают предпосылки для этого? Ведь СССР одержал над фашизмом не только военную, но и идеологическую победу: не вина ли новой России, что фашизм здесь снова стал опасен? И не пора ли, наконец, внятно сформулировать хоть один жизненный принцип этой новой России, чтобы противопоставить его ничтожной и мерзкой книжонке, давно утратившей силу и смысл?

Кстати, найти её в Интернете — пара пустяков. И тут уж никакими запретами дела не поправишь. Если сад запущен, надо не столько вытаптывать сорняки, сколько насаждать культурные растения. А если всю культуру повытоптали из опасения, что она окажется недостаточно лояльной, что ж дивиться, что привлекателен для масс оказался именно фашизм? Чем больше его запрещаешь, тем больше он плодится. Бороться с «их борьбой» можно единственным способом — предлагать альтернативу; это было внятно доказано человечеству в 1945 году. И те, кто пытается сегодня сделать вид, что этой альтернативы не было, — заблуждаются столь глубоко, что разубеждать их бессмысленно. Тем более что история и так всем всё объяснит.

№ 32, 2009 год

Демон без мировой революции

Пусть меня не заподозрят в попытке реабилитировать Сталина, но Сталин был для России не худшим вариантом. Троцкий был хуже. Наверное, были и поужаснее Троцкого нет предела совершенству в оба конца; русская земля плодит таких чудаков, что на фоне иного и Лев Давидович покажется гуманистом. Однако при всём омерзении к России сталинской приходится признать, что России троцкистской не было бы вообще. А это вариант наихудший. «Как живет ваш кот?» — «Он живет очень плохо, он умер». 

В конце восьмидесятых дискуссии о троцкистской альтернативе вспыхнули было, но ненадолго. Все как-то очень быстро поняли: в случае победы Троцкого у нас был бы нормальный маоистский Китай или полпотовская Кампучия, что в масштабах шестой части света почти наверняка привело бы к всемирной смуте. В конце концов, троцкистские эксперименты ставились по всему миру, кое-что из них получилось только в Юго-Восточной Азии, отчасти, может быть, в тоталитарных сектах вроде Джонстаунской, и всегда это кончалось либо массовым убийством, либо столь же массовым самоубийством. И поскольку реабилитация Троцкого тогда заглохла, наследие его остается толком не изученным — вернее, изучены мемуары, и то в основном главы, где речь о Сталине.

С теоретическими воззрениями трудно, поскольку их, собственно, и не было. Из всех вождей большевистской партии, у которых вообще с теорией обстояло неважно (на этом фоне ведущим теоретиком считался Бухарин), Троцкий был наименее скован моральными ограничениями и потому меньше всех теоретизировал.

То есть в действительности объём его теоретических работ огромен — но мысль его, так сказать, эпилептоидна, она кружит и вьется вокруг двух-трех тезисов, бесконечно варьируемых. Пресловутая теория перманентной революции — не более чем следствие неутихающего революционного зуда: идейная революция большевистских вождей и теоретиков после 1919 года (после «триумфального шествия советской власти» и начала настоящей, кровопролитной междоусобицы) представляет собою поучительное зрелище. Самые умные — в первую очередь Ленин — очень быстро поняли, что никакой пролетарской революции у них не получилось: пролетариат не взял, а подобрал власть совсем другое дело.

Из этого положения было три выхода. Первый — маневрируя и постепенно отбрасывая марксистскую лексику, осуществлять частичную модернизацию России, на которую у Романовых не было ни сил, ни интеллектуального ресурса, ни легитимности. Это был вариант ленинский — с частичным откатом к НЭПу, с отказом от надежд на мировую революцию, с небольшими идеологическими послаблениями; не исключено, что в результате Ленину пришлось бы вернуться к диктатуре либо пасть жертвой фракционной борьбы, ибо без диктатуры удержать такую экзотическую конструкцию, как советская власть, в такой сложной и богатой стране, как Россия, вряд ли удалось бы.

Был вариант Сталина — постепенный откат к империи, разумеется, упрощённой и обеднённой, без «цветущей сложности», с доминирующим стилем вампир.

И был вариант Троцкого — развивать «перманентную революцию», пока не получится полный марксизм, то есть совершенный Пол Пот. В этом и заключается, увы, несложная суть троцкизма, и председатель Мао, осуществляя акцию «Огонь по штабам», то есть уничтожение былых соратников, бонз, радикальное омоложение партии и т. д., следовал троцкистскому сценарию. Он и был, пожалуй, самым известным и самым успешным троцкистом в истории: единственным, по крайней мере, кому поставили мавзолей. Троцкий обошёлся без.

Троцкий был отнюдь не глуп, хотя далеко не гениален: обладая обостренным чутьём на все деструктивное, точно выбирая худший сценарий из всех (такова, в частности, была позиция «Ни мира, ни войны» в феврале 1918 года), — он сам, кажется, не вполне сознавал масштаб и вектор пославшей его воли. Так, ледоруб, которым был убит Троцкий, вряд ли понимал, какая рука его держит.

Троцкого потому и называли «демоном революции», что человеческая его природа для многих была под вопросом. Сталин, скажем, — очень плохой человек, худший, может быть, в русской истории; но он человек и в человеческих терминах может интерпретироваться. Троцкий — демон, вирус, лишённый всего человеческого: от сочувствия к близким до понятной человеческой симпатии к достойным противникам. Только уничтожение — вот единственная область, в которой ему не было равных; и поскольку эти инстинкты периодически берут верх даже в самых кротких душах, до какого-то момента он России годился. Очень скоро ему стало ясно, что разрушение остановилось. А для созидания — пусть даже такого нерационального, жестокого и кровавого, каким была советская индустриализация, — он не подходил.