Булат Окуджава - Автобиографические анекдоты Страница 2

В тесной комнате кто сидел, кто стоял. Мне подали гитару. Все замерли. Я чувствовал себя приподнято, хотя, конечно, и волновался: очень хотел угодить слушателям.

- Что же мне вам спеть? - спросил я, перебирая струны, - что-то сразу и не соображу...

- Может быть, "Сапоги"? - шепнул кто-то из своих.

Я подумал, что "Песенка о сапогах" - это военное. Это не ко дню рождения... И посмотрел на Максимова. Он был мрачен.

- Ну, "Неистов и упрям...", - подсказали снова.

- Нет, - сказал я, - начну-ка с "Последнего троллейбуса"... Все-таки московская тема...

Я стал перебирать струны. Одна фальшивила. Принялся настраивать. Было тихо. Правда, в соседней комнате звенела посуда: там суетились, приводя стол в порядок.

"Когда мне невмочь пересилить беду..." - запел я. Максимов опустил голову. Выпевая, я подумал, что следующей будет "Песенка о Леньке Королеве". Да-да, подумал я, хоть и военная, но все-таки московская.

Я пел и попутно обмозговывал свой небогатый репертуар. И вот конец: "...и боль, что скворчонком стучала в виске, стихает..." - и последний аккорд. Кто-то из своих захлопал. И вдруг из дальнего угла крикнули требовательно:

- Веселую давай!.. "Цыганочку"!..

- "Цыганочку"!.. - загудели гости, и кто-то затянул "Ехал на ярмарку ухарь-купец...".

Я не понимал, что происходит. Стоял, обнимая гитару. Тут ко мне подскочил Максимов, дернул меня за руку и прошипел:

- Пошли отсюда!.. - и повел меня насильно в прихожую. - Давай одевайся! Скорей, скорей!.. Пошли отсюда!..

Мы вышли из квартиры. Ноги у меня были деревянные. Голова гудела.

- Я не хотел тебе говорить, - сказал, кипя, Максимов уже на ночной улице, - когда мы пришли, там, на столике в прихожей, лежал список гостей, и возле твоей фамилии было написано - "гитарист"!

БОЛЬШАЯ ЧЕСТЬ

Самое начало шестидесятых. У меня уже некоторая известность. Крутятся магнитофоны. Появляются в газетах бичующие меня фельетоны. Это еще больше усиливает интерес ко мне. Бурное для меня время, очень значительное. Ведь мною интересуется публика, ну, может быть, и не очень широкая, ну и, конечно, интересуются не столько мною, сколько моими песенками, которые они пересказывают друг другу, напевают, находят в них что-то близкое для себя... Большая честь.

И вот однажды звонит мужчина с завода твердых сплавов, где-то в районе Марьиной рощи. Называется председателем профкома. Голос у него какой-то странный, какие-то подозрительные интонации слышатся в его речи. Он долго выспрашивает меня - Окуджава ли я и пою ли я свои песни... Ах, тот самый?.. И выступаете с ними?.. Ну да... ну конечно... и выступаете... Тогда вам нужно срочно к шести часам быть у нас в профкоме. Тут дело чрезвычайной важности... Тут, понимаете, такая каша заварилась!..

Еду. Ломаю голову: что может быть у меня общего с заводом твердых сплавов?! Какие это твердые сплавы?!

В профкоме множество народу. Все смотрят на меня разинув рты, всплескивают руками, ахают, чертыхаются.

- Здравствуйте, - говорю я, - что это случилось?

И председатель профкома, задыхаясь от волнения, рассказывает мне о происшедшем.

О том, как несколько дней назад явился в профком молодой человек высокого роста, широкоплечий. Льняные волосы украшают голову. Голубые глаза дружелюбно распахнуты. Сдержан. Немногословен. Вы про Окуджаву что-нибудь слыхали? Мы говорим, мол, слыхали, слыхали, ну и что? А я и есть Окуджава, ну, здравствуйте. Тут все наши сбежались, и мы начали сговариваться о его выступлении в нашем клубе. Договорились как раз на сегодня, на семь вечера. Он сказал, что ему нужен аванс в пятьдесят рублей, а остальные, мол, после вечера. Ну, мы дали ему аванс, и он ушел. И тут, через полчаса, наш бухгалтер возьми и скажи: по-моему, Окуджава вовсе не такой. Он и постарше, и помельче вроде, худенький такой, и усики у него... Что-то тут не так... Началась у нас паника, и вот сегодня мы к началу вызвали опергруппу после разговора с вами. Скоро он явится, представляете? И возьмут его с поличным, а вы будете свидетелем!

Ко мне подходит лейтенант милиции и спрашивает:

- А документики у вас есть?

Предъявляю ему удостоверение. Все в порядке. Он говорит:

- Прошу всех лишних покинуть помещение.

- Публики полон зал, - говорит кто-то.

Все наэлектризованы. Я больше всех. Дрожь меня сотрясает. Особенно когда думаю о сумме аванса. Ведь в те годы пятьдесят рублей - это была неслыханная плата за выступление, а тут аванс! Я, выступая по разным клубам, получал самое большее тринадцать рублей, а тут аванс!

И вот дело уже к восьми, а мошенника все нет.

- Не придет ваш жулик! - смеется лейтенант. - Что он, дурак, что ли?

- Подождем еще немного, - говорит председатель профкома без всякой надежды.

В восемь часов председатель говорит мне:

- Пойдемте, хоть покажитесь публике... Вот беда!

И вот я выхожу из-за кулис на сцену, и зал меня приветствует, и председатель, вышедший со мной, потерянно говорит в зал:

- Тут, понимаете, вот какая штука получилась... Как бы вам это объяснить...

Я отодвигаю его от микрофона и рассказываю о случившемся. Все хохочут, аплодируют и кричат:

- Пойте! Пойте!..

Председатель шепчет мне:

- Может, выступите?.. Что же теперь-то... Уж теперь придется...

Вдруг у меня мелькает мысль, что все это затеяно специально, чтобы заставить меня выступить!.. Впрочем, эта мысль тут же гаснет, потому что в те годы меня не нужно было уговаривать и всякое приглашение выступить я почитал за большую честь... И все-таки я замотал головой и наотрез отказался, мол, я не готовился, и гитары со мной нет, и вообще вы сами видите, как все сложилось...

Так и разошлись.

Через несколько лет в перерыве одного из выступлений кто-то вручил мне конверт. В нем лежала фотография незнакомого мужчины. На обороте была надпись: "Этот человек на книжной ярмарке выдавал себя за вас и давал автографы на ваших книжках".

Глядя на эту фотографию, я вспомнил ту давнюю историю на заводе твердых сплавов. Этот тоже был молодой человек, высокий и широкоплечий. Но он был брюнет, и у него были пышные украинские усы.

И все-таки большая честь.