Дмитрий Мережковский - Из "Собрания стихов" (1904, 1910), "Полного собрания сочинений" (1912) Страница 2

Уж кроткая Богиня надо мной

Поникла вновь с улыбкою печальной,

И я, как в небо, в очи ей смотрю,

О чистых днях, о детстве говорю.

От Невского с его толпою чинной

Я ухожу к Неве, прозрачным льдом

Окованной: люблю гранит пустынный

И Летний сад в безмолвии ночном.

Мне памятен печальный и старинный,

Там, рядом с мостом, двухэтажный дом:

Во дни Петра вельможею построен,

Он — неуклюж, и мрачен, и спокоен.

Свидетель грустный юных лет моих,

Вдали от жизни, суеты и грома

Столичного, по-прежнему он тих.

Там сердцу мелочь каждая знакома:

Узор обоев в комнатах больших,

Подъезд стеклянный, двор и окна дома.

Не радостный, но милый мне приют,

Где бледные видения встают.

Забытые молитвы, сказки няни

С улыбкою твержу я наизусть,

Родные лица вижу, как в тумане…

Там, в детстве счастья было мало, — пусть!

Как сумрак лунный, даль воспоминаний

В поэзию, в пленительную грусть

Все обращает — радость и мученье:

В душе моей — великое прощенье.

Чиновником усердным был отец,

В делах, в бумагах канцелярских меру

Земных трудов свершил и наконец,

Чрез все ступени, трудную карьеру

Пройдя, упорной воли образец,

Был опытен, знал жизнь, людей и веру,

Ничем не сокрушимую, питал

В практический суровый идеал.

Любил семью, — для нас он жил на свете;

Был сердцем добр, но деловит и строг.

Когда порой к нему являлись дети,

Он с ними быть как с равными не мог.

Я помню дым сигары в кабинете,

Прикосновенье желтых бритых щек,

Холодный поцелуй, — вся нежность наша —

В словах «bonjour» иль «bonne nuit,[4] папаша».

И скукою томительной царил

В семье казенный дух, порядок вечный.

Он все копил, он все для нас копил,

Но наших игр и болтовни беспечной,

И хохота, и шума не любил,

Подозревая в нежности сердечной

Лишь баловства избыток иль причуд,

Смотря на жизнь, как на печальный труд.

Не тратилось на нас копейки лишней.

Коль дети мимо кабинета шли,

Как можно незаметней и неслышней

Старались проскользнуть; от всех вдали,

Хранимые лишь волею Всевышней,

Мы в куче десять человек росли,

Покинутые немке и природе,

Как овощи в забытом огороде.

Володя, Саша, Надя… без конца, —

И в этом мертвом доме мы друг друга

Любили мало; чтоб звонком отца

Не потревожить, так же как прислуга,

Мы приходили с черного крыльца.

А между тем, не ведая досуга,

Здоровья не щадя, отец служил

И все копил, он все для нас копил.

Под бременем запасов гнулись полки

В березовых шкапах — меха, фарфор,

Белье, игрушки, лакомства для елки.

Зайдешь, бывало, в пыльный коридор,

Во внутренность шкапов глядишь сквозь щелки,

И то, чего не видишь, манит взор,

И чувствуешь в восторге молчаливом,

То миндалем пахнет, то черносливом.

Я с ключницей всегда ходить был рад

В таинственный подвал, где кладовая.

Здесь тоже длинные шкапы стоят;

На мрачных сводах — плесень вековая,

Мешков с картофелем и банок ряд…

Трещит тихонько свечка, догорая,

И мышь из-под огромного куля

На нас глядит, усами шевеля.

И только раз в году на именинах

Вся роскошь вдруг являлась на столе.

Сидели дамы в пышных кринолинах

И старички — ряд лиц, как в полумгле

На старомодных, выцветших картинах…

И в мараскинном трепетном желе

Свеча, приятным пламенем краснея,

Мерцала — тонких поваров затея.

Но важный вид гостей пугал меня…

Холодных блюд — остатков именинной

Трапезы нам хватало на три дня.

Все приходило вновь в порядок чинный:

Сестра сидела, скучный вид храня,

С учительницей музыки в гостиной, —

Навстречу ранним пасмурным лучам

Был слышен звук однообразных гамм.

Унылый знак привычек экономных, —

Торжественная мебель — вся в чехлах.

Но чудилась мне тайна в нишах темных,

В двух гипсовых амурах, в зеркалах,

В чуланах низких, в комнатах огромных, —

Все навевало непонятный страх;

И скучную казенную квартиру

Уподоблял я сказочному миру.

Мне жития угодников святых

Рассказывала няня, как с бесами

Они боролись в пустынях глухих.

Почтенная старушка в бедном хламе

Меж душегреек в сундуках своих

Хранила четки, ладонку с мощами

И крестика Афонского янтарь.

Я узнавал, как люди жили встарь;

Как некое заклятие трикраты

Монах над черным камнем произнес

И в воздухе рассыпался проклятый,

Подобно стае воронов, утес;

Я слушал няню, трепетом объятый

И любопытством, полный чудных грез,

От ужаса я «Отче наш» в кроватке

Твердил всю ночь в мерцании лампадки.

Познал я негу безотчетных грез,

Познал я грусть, — чуть вышел из пеленок.

Рождало все мучительный вопрос

В душе моей; запуганный ребенок,

Всегда один, в холодном доме рос

Я без любви, угрюмый, как волчонок,

Боясь лица и голоса людей,

Дичился братьев, бегал от гостей

И ждал чудес в тревоге непрестанной:

Порой не мог заснуть и весь дрожал,

Все кто-то длинный, длинный и туманный,

Чернее мрака в комнате стоял…

Мне ужас веял в душу несказанный,

И громко звал я няню и кричал.

И старшие, вокруг моей постели,

То на меня сердились, то жалели.

И лакомств мне давала мать, отец

Шутил; его насмешливые речи

Я слушал молча, бледный, как мертвец.

И приносили в спальню лампы, свечи:

«Вон там, в углу… смотрите!..» — Наконец

Он исчезал; но жду я новой встречи

С Неведомым и знаю, что опять

Его пред смертью должен увидать.

С тех пор доныне в бурях и в покое,

Бегу ли я в толпу или под сень

Дубрав пустынных, — чую роковое

Всегда, везде, — и в самый светлый день.

То древнее, безумное, ночное

Присутствует в душе моей, как тень,

Как ужаса непобедимый трепет,

Как вещей Парки неотвязный лепет.

Но, на прогулку с нянею спеша,

В знакомой лавке у Цепного моста

Я покупал себе на два гроша

Коврижки белой, твердой, как береста,

И, утреннею свежестью дыша,

Опять на мир смотрел легко и просто;

И для меня был счастия венец

Малиновый прозрачный леденец.

В суровом доме, мрачном, как могила,

Во мне лишь ты, родимая, спасла

Живую душу, и святая сила

Твоей любви от холода и зла,

От гибели ребенка защитила;

Ты ангелом-хранителем была,

Многострадальной нежностью твоею

Мне все дано, что в жизни я имею.

Отец сердился, вредным баловством

Считал любовь; бывало, ты украдкой

Меня спешила осенить крестом,

Склонясь в лампадном свете над кроваткой,

И засыпал я безмятежным сном

При шепоте твоей молитвы сладкой,

Но чувствовал сквозь поцелуй любви

Я жалобы безмолвные твои.

Однажды денег взяв Бог весть откуда,

Она тайком осмелилась купить

Игрушку мне, чудесного верблюда;

Отец увидел, стал ее бранить.

Внутри была бисквитов сладких груда:

И жадности не мог я победить, —

За мать страдая, молча, — как убитый, —

Я с горькими слезами ел бисквиты.

Когда на службе был отец с утра,

Мать в кабинет за стол меня пускала.

Я помню дел казенных нумера,

Сургуч, портрет старинный генерала,

Из хризолита ручку для пера,

Из камня цвета млечного опала

Коробочку для марок, нож, бювар,

Карандаши и ящик для сигар:

Предметы жадных, робких наслаждений!..

Но как-то раз я рукавом свалил

Чернильницу с головкою оленьей:

Ни жив ни мертв, смотрю, как потопил

(Что мне казалось верхом преступлений)

Зеленое сукно поток чернил.

Вдруг — голоса, шаги отца в передней;

Вот, думаю, пришел мой час последний.

Я убежал, чтоб грозного лица

Не увидать; и начались упреки,

Неумолимый гневный крик отца,

На трату денег вечные намеки,

И оправданья мамы без конца.

Я понимал, что грубы и жестоки

Его слова, и слышал я мольбы,