Мария Петровых - Костер в ночи Страница 2

«Убитое сердце», «пепелище сердца моего», «сердце верное, как в преисподней, мается» — Петровых часто жаловалась в стихах на смертоносные житейские невзгоды, утраты в жизни и любви. Упорная работа души помогла вытерпеть невыносимость судьбы.

Голос ее ни разу не прозвучал в лицемерно-бравурном, фальшиво-счастливом хоре голосов, прославлявших враждебную человеку эпоху. Можно сказать, что Мария Петровых победила в неравной борьбе с веком; доказательство победы — ее стихи.

За свою полувековую творческую жизнь Петровых написала немногим более 150 стихотворений. Первое, что бросается в глаза при чтении, — их высокий художественный уровень.

Как часто, знакомясь с творчеством современного поэта, читатель действует, как старатель, — отыскивает в груде пустой породы кусочки драгоценного металла: среди проходных, а иногда и просто слабых стихов — стихи удачные, лучшие. Когда хорошие стихи стоят близко друг к другу — тогда мы имеем дело с мастером. Таков случай Петровых.

Испытав в 20-е годы, в пору учебы на Литературных курсах, увлечение современными ритмами, лексикой, формами, она к началу сороковых годов окончательно пришла к классическому русскому стиху, его словарю, размерам, темам. Нова, единственна, уникальна была интонация. Угол зрения.

Удивительно последовательно придерживалась Петровых «вечных» тем мировой лирики: любовь, творчество, природа, смерть.

Лирическая исповедальная поэзия нашла в Петровых в середине XX века одного из самых преданных своих приверженцев:

Не взыщи, мои признанья грубы,Ведь они под стать моей судьбе.У меня пересыхают губыОт одной лишь мысли о тебе.

Воздаю тебе посильной данью —Жизнью, воплощенною в мольбе,У меня заходится дыханьеОт одной лишь мысли о тебе.

Не беда, что сад мой смяли грозы,Что живу — сама с собой в борьбе,Но глаза мне застилают слезыОт одной лишь мысли о тебе.

Об этом стихотворении, которое являет собой высокий образец гармонии между формой выражения и сутью, наверное, каждый сможет сказать: «Вот то, что я сам чувствовал, но для чего у меня не было слов». А ведь именно так, если верить английскому поэту Томасу Стернзу Элиоту, и должна восприниматься истинная поэзия.

Андрей Белый на вечере памяти Блока сказал: «Когда рассматриваешь творчество поэта в его целом, надо прежде всего нащупать то основное зерно, из которого выветвляются все творчество, все образы; тот поэт не выдерживает разбора, который не обнаруживает внутреннего зерна».

Каково же «основное зерно» Петровых? Кто-то, может быть, скажет, что самое прекрасное в ее творчестве — любовная лирика. Действительно, мало кто из современных поэтов сравнится с Петровых в умении выразить переживания влюбленного сердца. Радость встречи и отчаянье разлуки, прямодушное признание и горечь от сознания того, что любовь угасает, оплакивание умершего возлюбленного и еще много разных оттенков, фаз, коллизий любви запечатлено в стихах. Пожалуй, нет среди них стихов о возникновении, зарождении чувства. Петровых — поэт, так сказать, зрелой, «развитой» любви.

Героиню ее любовной лирики отличает редкая сила чувства, энергия чувств рождает энергию стиха, безупречного в своей завершенности и богатстве стилистических фигур, повторов, звуковых перекличек:

За что же изничтожено,Убито сердце верное?Откройся мне: за что ж оноДымится гарью серною?За что же смрадной скверноюВ терзаньях задыхается?За что же сердце верное,Как в преисподней, мается?……………….Ты все отдашь задешево,Чем сердце это грезило,Сторонкой обойдешь его,Вздохнешь легко и весело…

И все-таки, при всей той высоте, которая достигнута Петровых в стихах о любви, ее «основное зерно», полагаю, в другом. Раннее осознание своего дара и долгая, отчаянная борьба за его развитие и обогащение, против его оскудения — вот тот главный, стержневой сюжет, к которому снова и снова возвращалась она на протяжении своей творческой жизни. Им пронизаны ее стихи разных лет.

«Для стихов планета наша мало оборудована», — написал Маяковский. Он застрелился в 30-м году и не застал многие страшные события. Его иронические слова стали для следующих десятилетий провидческими. Как ни мало были «оборудованы» для поэзии 20-е годы, последующие стали уж и вовсе убийственны для нее.

У Петровых почти нет стихов, помеченных серединой и второй половиной 30-х годов. Видно, в те годы она могла только в оцепенелом молчании наблюдать за лавиной ужасных событий, которая обрушилась на народ. Творчество Петровых как бы поделено паузой 30-х годов на две части: это ранние стихи, с их ощущением радости бытия, версификаторской мастеровитостью, богатством слов и красок, и зрелая лирика — с начала 40-х годов и до смертного часа: мерная поступь классического слога, умудренность жизнью и выстраданная любовь к ней.

Излюбленной стала тема поэтического творчества, вернее, творческой неудовлетворенности, невоплощенности, немоты, которая для лирической героини хуже смерти. Творческим мукам посвящены трагический сонет «Сквозь сон рванешься ты помериться с судьбою…», короткое ироническое стихотворение «Постылых ни гугу…», ода творчеству «Прикосновение к бумаге…» и эпиграмматически-короткий императив:

Страшно тебе довериться, слово,Страшно, а должно.Будь слишком стáро, будь слишком ново.Только не ложно.

Знала ли она слова Евгения Баратынского: «Дарование есть поручение, нужно исполнить его во что бы то ни стало»? Жила, и писала, и мучилась Петровых так, как будто каждый миг помнила эти слова.

До недавнего времени думалось, что, кроме нескольких превосходных стихов о войне, в лирике Петровых нет и намека на общественные мотивы, гражданский пафос. Эпоха словно стояла в стороне от переживаний ее героини. Подборка стихов, опубликованная в 1989 году («Знамя», № 1), пролила свет на отношение поэтессы к событиям современности. «Без оглядки не ступить ни шагу…», «Есть очень много страшного на свете…» — два эти стихотворения дают правдивую картину эпохи, осмысленную потрясенным свидетелем.

Слова, отражающие суть времени: «пытки», «тюрьма», «безвинная неволя». За много лет до официального — «необоснованные массовые репрессии». Маленькая, хрупкая женщина нашла точные, горькие, страшные в своей правде слова о жестоком, испепеляющем времени. Чтобы только произнести и написать их, нужно было набраться мужества. И тут же — как всегда у Петровых — счет к себе и к своим современникам, укор, что не хватило сил для протеста:

А нас еще ведь спросят — как могли выТерпеть такое, как молчать могли?Как смели немоты удел счастливыйЗаранее похитить у земли?..

И даже в смерти нам откажут дети,И нам еще придется быть в ответе.

Задолго до широких дискуссий советских публицистов и писателей Петровых заговорила о личной и коллективной ответственности поколения за неспособность сопротивляться террору — если не действием, то словом.

Два стихотворения об общественной ситуации 30-х годов проливают свет на истоки того состояния, о котором позднее она напишет: «…меня сковало смертной немотою…» — и инерция которого окрасила последующие годы. Не только психологическими нюансами, но и запретом на правдивое слово объясняются, оказывается, ее творческие муки.

Вот стихи урожайного для Петровых 1967 года, где она как бы подводит итоги:

Ни ахматовской кротости,Ни цветаевской ярости —Поначалу от робости,А позднее от старости.

Не напрасно ли прожитоСтолько лет в этой местности?Кто же все-таки, кто же ты?Отзовись из безвестности!..

О, как сердце отравленоНемотой многолетнею!Что же будет оставленоВ ту минуту последнюю?

Лишь начало мелодии,Лишь мотив обещания,Лишь мученье бесплодия,Лишь позор обнищания.

Лишь тростник заколышетсяТем напевом, чуть начатым…Пусть кому-то послышится,Как поет он, как плачет он.

Суровый, горестный приговор себе. Но какая музыка стиха! Как завораживающе действует именно это сочетание сомнения в себе и — отточенного, высокого мастерства! Признавался ли кто-нибудь более талантливо в собственной несостоятельности?!

Многие поэты так привыкают к стихотворству, что все впечатления бытия «тащат» в стих: что прочитали, что передумали, пережили в череде дней — все становится материалом, и часто благодатным, для поэзии. Петровых пошла другим, редким для поэта XX века, путем: она писала стихи только в минуты сильных душевных волнений, в минуты потрясений, оставив за чертой творчества обыденное течение жизни. В ее стихах нет быта, узнаваемых примет повседневности, почти нет литературных реминисценций.