Иоганн Гете - Герман и Доротея Страница 2

ТЕРПСИХОРА

ГЕРМАН

Только в раскрытых дверях показался сын благонравный,Тотчас же пастор в него проницательным оком вгляделся,Весь его облик окинул, следя за его поведеньем,Как наблюдатель, привыкший читать сокровенное в лицах,И, озаряясь улыбкой, приветливо юноше молвил:«Вас подменили как будто, досель не случалось ни разуВидеть веселость такую в глазах ваших, в каждом движенье!Чем-то вы очень довольны! Должно быть, этим несчастнымРоздали вы подаянье и радостью их умилились».

Скромно на эти слова ответствовал юноша чинный:«Стою ли я похвалы — не знаю, но мне повелелоСердце так поступить, как рассказ мой об этом покажет.Матушка, вы, извините, так долго тряпье мне искали,Узел с таким опозданьем сготовили мне на дорогу,Пиво, вино и съестное столь бережно клали в корзины,Что не успел я далеко отъехать от нашего дома,Как потекла мне навстречу толпа горожан любопытных —Жены, ребята. Уж были изгнанники в поле далеко.Я лошадей подхлестнул и быстро помчался в деревню,Где беглецы, как слыхал я, намерены стать на ночевку.Только свернул я с пути на проселок, как вдруг заприметилФуру из крепких жердей, неспешно влекомую паройКрупных и дюжих волов иноземной, как видно, породы.Девушка рядом шагала, привычно и мерно ступая,Длинным бичом на ходу понукая сильных животных.То их подгонит вперед, то движеньем сдержит умелым.Выждав, пока экипаж поравнялся с медлительной фурой,Девушка молвила мне: «Поверьте, подобного горя,С коим встречаетесь вы, доселе судьба нам не слала.Мне подаянье просить еще не привычно, тем болеЧто подают его часто, чтоб нищего только спровадить.Все ж заставляет нужда говорить. На охапке соломыНынче жена богача от бремени тут разрешилась.Мука была для нее на волах по ухабам тащиться.Мы потому и отстали, что еле дышит бедняжка,Новорожденный лежит нагишом у нее в изголовье,Только немногим помочь ей наши попутчики могут,Если в ближайшей деревне, где мы ночевать собирались,Нам их удастся найти, — но боюсь, что они уж в дороге.Может быть, лишний кусок холста раздобудете; еслиНеподалеку живете, тогда помогите несчастной».

Так говорила она, и, бескровная, силясь подняться,Взор обратила ко мне роженица. И отвечал я:«Добрым сердцам вседержитель воистину часто внушаетМысль о нужде, предстоящей неведомым нашим собратьям:Матушка, будто предвидя такую беду, мне вручилаРазного платья, чтоб я оделил им нагих и бездомных».Узел я вмиг распустил и, сверток раскрыв, ей отцовскийПодал халат и вдобавок холстины ей дал и рубашек…Женщина, вся просияв, вскричала: «Не верят счастливцы,Что на земле чудеса и ныне творятся. Лишь в гореВидишь всевышнего перст, указующий людям дорогуК добрым делам. Через вас помог нам господь, и на вас жеМилость прольется его». И ощупывать стала холстинуИ восхвалять, особливо подкладку из теплой фланели.«Время не терпит, — заметила девушка, — едем в деревню,Где до утра на привале пробудут попутчики наши.Там смастерю для ребенка я всякую всячину за ночь».Снова и снова меня поблагодарив на прощанье,Дюжих стегнула волов, и фура поехала. Я жеНаших сдержал лошадей, размышляя, как быть: самому лиЕхать мне в эту деревню и там съестные припасыМежду людьми разделить иль сподручнее тут же на местеДевушке все передать, чтоб голодных сама оделила.Но, порешив на втором, я тронул коней и поехалСледом за нею, догнал и сказал торопливо: «Простите,Добрая девушка! Вот я опять. Не одну лишь холстинуМать уложила в коляску, чтоб мог приодеть я нагого,Не позабыла она о съестном и напитках различных.В ящике, что позади, — того и другого немало.Я и надумал: вручу тебе и эти подарки.Так-то я лучше всего свое порученье исполню.Ты их со смыслом раздашь, а я — положившись на случай».Девушка мне отвечала: «От сердца вам обещаюВправду порадовать ими того, кто нуждается больше».Так мне сказала она. Поспешил я к задку экипажа,Хлеба ковриги извлек, тяжелые вынул колбасы,Фляги с вином и пивом и передал девушке в руки.С радостью дал бы еще, но уже ничего не осталось.Все приношенья у ног роженицы та уложилаИ поспешила в деревню, а я повернул себе в город».

Только Герман замолк, как вмешался в беседу аптекарьСловоохотливый: «Счастлив, кто в годы смуты, скитанийИ неурядиц живет один-одинешенек в доме.Тот, в ком жена и малютки в тревоге не ищут защиты.Мне это кажется счастьем! Да я ни за что б не решилсяНынче отцом называться, дрожать за жену и детишек.Верите ль: неоднократно подумывал я об отъезде,Лучшее в путь отбирал — старинные деньги и броши,Матери милой наследство, — из них ничего я не продал.Правда, со многим пришлось бы расстаться как с бременем лишним,Даже с лекарственной травкой, добытой с такими трудами.Было б и этого жаль, хоть стоит она и бесценок.Если останется в доме провизор — уйду я спокойно.Спас я наличные деньги и бренное тело, так, значит,Все спасено! Не в пример одинокому легче укрыться».

«С вами, сосед, — возразил убежденно юноша Герман,—Я не согласен. Мне речи подобные дики и чужды.Тот не мужчина, кто в счастье и бедах, ниспосланных свыше,Думает лишь о себе, не стремится ни грусть, ни весельеС ближним делить и к тому побужденья не чувствует даже.Именно в наши дни я б охотно на брак согласился,—Сколько достойных девиц нуждается в мужней опоре,Сколько мужчин без жены лишено утешенья в несчастье».Молвил с улыбкой отец: «Вот это мне радостно слышать,Речью приятной такой ты родителей жаловал редко».

Тут перебила отца добросердная матушка, молвив:«Правда твоя, сынок, — поступай, как мы поступили,Ибо нашли мы друг друга не в пору довольства и счастья.Узами крепкими нас злополучное время связало.Был понедельник — отлично я помню, ведь наканунеСтрашный случился пожар, превративший в пепел наш городДвадцать годов назад, как раз в воскресенье, как нынче.Жаркое выдалось время, и город совсем обезводнел,Шел на гулянье народ, разодетый праздника ради,Кто потянулся в корчму, кто на́ поле, кто на плотину.Где-то в предместье пожар занялся, и пламя вдоль улицВихрем пустилось вперед, самое себя подгоняя…Житницы, полные хлебом, неза́долго снятым, пылали.Улицы сплошь погорели до самого рынка. От искрыДомик отца занялся, а с ним но соседству и этот.Самую малость спасли мы; на выгоне я просиделаВсю эту страшную ночь, сторожа сундуки и постели,Но под конец задремала. Когда ж провозвестница утра,Ранняя свежесть, меня, до костей проняв, разбудила,Дым я увидела, гарь да голые стены и печи.Сердце заныло от боли. Но солнце, обычного крашеИ лучезарней, взошло и наполнило бодростью душу.Я поспешила подняться. Меня потянуло увидеть,Что от дома осталось и живы ль цыплята, которыхТак я любила. Не смейтесь, ведь разум-то был еще детский!Тою порой, как я по развалинам тлевшим бродила,Глядя на пепел и прах — на остатки от дома родного,Ты в стороне показался, чего-то ища сокрушенно:Лошадь застряла в конюшне, но только чернели средь щебняГруды дымящихся бревен; скотины же — как не бывало.Так, в нерешимости, грустно стояли мы друг против друга —Не было больше ограды, что наши дворы разделяла.За руку взял ты меня и сказал неожиданно: «Лизхен,Как ты попала сюда? Уходи! Обгорят ведь подошвы.Пепел горяч, как огонь, сапоги — и то прожигает».Ты меня поднял легко и понес по тропинке, пролегшейВдоль по двору. Ворота́ с полукруглым сводом стоялиТам, как поныне стоят. Это все, что осталось от дома.Наземь меня ты поставил, целуя, а я застыдилась.Ты ж обратился ко мне с приветливой, вкрадчивой речью:«Видишь, в разоре мой дом! Останься! И новый отстроитьМне помоги! А в ответ я отцу твоему порадею».Я ничего не смекнула, покуда к батюшке тайноМать не послал ты и сговор не кончился радостной свадьбой.И с благодарностью чистой поныне я вспоминаюГруду обугленных балок и великолепное утро,Давшие мне дорогого супруга. Первые годыСтрашной разрухи совпали с младенчеством милого сына.Вот почему и хвалю широту твоих побуждений,Сын мой, что в трудные дни о невесте ты помышляешьИ не чураешься брака в годину войны и разора».

Тут вмешался отец и сказал с большим оживленьем:«Мысли такие похвальны, к тому же не вымысел праздный,Женушка, весь твой рассказ, — он верен от слова до слова.Только что правда — то правда. Не каждому жребий назначенСызнова все начинать, о безделице всякой заботясь,Да и не всем надрываться, как нам и другим приходилось.Благо тому, кто в наследье устроенный дом получает,Приукрашать лишь его остается такому счастливцу,—Трудно начало во всем, а в хозяйстве домашнем тем паче.Уйма вещей нужна человеку тут каждодневно.Все дорожает — и, значит, готовь деньжонок побольше.Вот почему на тебя уповаю, мой Герман, что вскореВ дом отцовский введешь ты невесту с хорошим приданым,Ибо порядочный парень достоин богатой девицы.Ведь особливо приятно, когда за женушкой славнойСледом явится в дом и добро в сундуках и корзинах.Умная мать неспроста запасает для дочки полотна,Из года в год их готовя из тонкой и прочной кудели,Крестный, глядишь, серебро столовое приберегает,И потихоньку отец золотые ссыпает в шкатулкуС тем, чтобы девушке также порадовать было возможноЮношу, ей предпочтенье отдавшего перед другими.Я-то ведь знаю, как вольно жена себя чувствует в доме,Если знакомую утварь на кухне и в комнатах видит.Скатерть своя на столе, одеяло свое на кровати.Только невесту с достатком я принял бы в дом свой охотно!Нищую станет супруг презирать и начнет обходиться,Как со служанкою, с ней, что служанкой пришла с узелочком,Люди несправедливы, а время любви скоротечно.Да, мой сынок, ты б утешил отцовскую старость, когда быВвел в свой родительский дом долгожданную дочку-невестуВот из того голубого, стоящего наискось дома.Ведь богатей-то хозяин. От лавок и фабрик доходыОн каждодневно считает. Купец и теперь не в накладе.Трое детей у него — три дочери. Им по наследствуВсе перейдет. У старшей — жених. Второй же иль третьейМожно еще добиваться, но надобно быть расторопней.Будь я на месте твоем, я не стал бы раздумывать долго.Девушку вмиг отхватил бы, как маменьку я умудрился».

Скромно ответствовал Герман, отцовскою речью смущенный:«Верно, я вам не перечил в желании вашем и думалДочку соседа просватать. Давненько мы знаем друг друга,Сызмала вместе на рынке играли мы с ней у фонтана.Часто от дерзких мальчишек в ту пору ее защищал я,—Все это прошлое дело. Постарше девушки стали.Время проводят в дому, недостойных забав избегая.Слишком они щепетильны. Ходил я, как старый знакомый,Время от времени к ним, сообразно с желанием вашим,Но неприятно мне было в их пышном и чопорном доме.Там задирали меня, там выслушивать мне приходилось:Дескать, сюртук длиннополый, сукно неказисто и грубо,Дескать, причесан нескладно, и волосы дурно завиты.Тут и взбрело мне на ум нарядиться, подобно тем самымКупчикам, что в воскресенье насупротив ходят, красуясь,И полушелком дрянным щеголяют целое лето.Только я вскоре приметил, что не́ к чему были старанья,Горько мне сделалось, гордость моя возмутилась, всего жеБыло больней потому, что моим побуждениям добрымОтклика я не нашел, особливо у Минхен, у младшей.Ибо, когда напоследок явился я к ним перед пасхойВ новом камзоле, который с тех пор и висит в гардеробе,Был я не хуже других наряжен и причесан по моде.Только вошел я, они захихикали. Я не смутился.За клавикордами Минхен сидела, был тут же родитель.Слушал он дочери пенье, блаженствуя, тая от счастья.В песенке этой, однако, я многого просто не понял,Только и слышал все время «Памина» и следом «Тамино».Вставить словцо захотелось и мне. Лишь Минхен замолкла,Робко спросил я о тексте, об тех неведомых лицах.Прыснули со смеху все, на вопрос не ответя. Отец жеМолвил: «Должно быть, он знает одних лишь Адама и Еву!»Хохот общий раздался. Смеялись девушки звонко,Юноши вторили дружно, отец за бока ухватился.Выронил шляпу из рук я, горя от стыда, а насмешкиНе унимались кругом, что б ни пели они, ни играли.И поспешил я домой, досадой томим, оскорбленный,Запер камзол свой в шкафу, растрепал щегольскую завивку,Дав себе крепкий зарок — в этот дом ни ногою отныне.Был я по-своему прав — бессердечны они и надменны.Ходит молва, что у них я досель прозываюсь «Тамино».

Мать возразила на это: «Не должен бы, Герман, так долгоБыть на девиц ты в обиде, по сути они еще дети.Минхен, ей-богу, добра и тебя посейчас не забыла,Давеча лишь о тебе справлялась, ее и засватай».

Сумрачно сын отвечал: «Не знаю, уж слишком глубокоТо оскорбленье проникло мне в душу, и я не хотел быВидеть ее за клавиром и вновь ее песню услышать».

Вспыхнул мгновенно хозяин и голос на сына возвысил:«Мало ты счастья принес мне! Про это не раз толковал я,Видя, как ты отдаешь предпочтенье лишь коням да плугу.То, что работник последний у честных людей выполняет,Делаешь ты. Между тем отец твой без сына, которыйЧесть бы ему приносил, вращаясь средь граждан достойных.Мать неизменно меня бесполезной надеждой кормилаС дней твоих школьных, когда не хотел ты прилежно учитьсяЧтенью-письму, как другие, и в классе считался последним.Так-то бывает всегда, если малый лишен самолюбьяИ полагает излишним расти и умом возвышаться.Если б со мной возились, как я провозился с тобою,Определили бы в школу, держали б учителя в доме,—Верь мне, я был бы почище хозяина «Льва золотого»!»

Сын поднялся и, ни слова не молвив, направился к двери,Бледный, но с виду спокойный, а следом отец раздраженныйБросил ему: «Убирайся, тебя-то я знаю, упрямец!Ну, и ступай себе с богом хозяйничать, чтоб не серчал я.Лишь на носу у себя заруби, что крестьянскую девкуВ дом ко мне не введешь как жену, — с мужичьем не якшаюсь!Жил я на свете немало и знаю с людьми обхожденье —Я господам угождаю и дамам, и всякий бываетМною доволен, — уж я подольститься к проезжим умею.Но потому и хочу, чтоб невеста сполна возместилаВсе, что я сделал для сына, заботы мои и расходы.На клавикордах пусть дочка играет, и пусть в моем домеЗнать городская всегда с удовольствием, столь же отменным,Ежевоскресно бывает, как там, у соседа». ДвернуюРучку тихонько сын повернул да из комнаты вышел.

ТАЛИЯ