Линор Горалик - Подсекай, Петруша Страница 2

Как много, Господи, орудий у тебя.

Всё раскалённые, с шипами.

Идёт душа, качается,

вздыхает на ходу:

"Ох, я сейчас убью и украду,

и возжелаю, — я уже желаю! –

ведь я душа живая.

Я день за днём, от страха чуть дыша,

иду-иду, послушная душа, –

деревенеют ножки, –

и только б не упасть (случайно вправо шаг),

и только б не упасть (случайно влево шаг), –

не сбиться бы с указанной дорожки

от дома до метро,

до дома от метро

сквозь тёмные холодные дворы.

И я едва жива — а досточка качается.

И всё мне не забыть, что досточка кончается, –

и я — я всё равно! — я скоро упаду.

Так пусть уж лучше я убью и украду,

и отравлю колодцы в Пуату,

и Украину уничтожу гладом.

Меня ли испугаешь адом".

Молодой лев Василий

с добычи, сын Божий, поднимается,

над ним заря занимается,

на него ползут танки.

Он сжимается на дне воронки,

хочет отсидеться в сторонке.

Где кончается нейтральная полоса,

сразу начинаются небеса.

С утра говорили про груди, какие особенно хороши.

Сошлись на том, что большие.

Политрук всех крестил, говорил: "Зайки,

через два часа встречаемся у Петровой будки.

Там поют бабы с крыльями, рассасываются спайки,

в облацех полно водки.

Не оставит вождь своё воинство,

обо всяком побеспокоится.

Уготованы нам дебелые немки, у них вот такенные дойки.

Отведут они нас на чистые человеко-койки,

поднесут молоко и мёд, млеко-яйки".

Смертное вот несёт домой вентилятор купило

Смертное просто пахало как вол не пило еле дотащилось

Сметрное по пельменям и ещё малому фокус показывало обещало

Смертное болит животом пьёт «Маалокс» страшно панкретит рак язва СПИД сука Господи ну не надо пожалуйста больше не буду

Смертное постирало майку молодец сделало дело

Смертное лежит считает мама папа Наташа но остались Володя бабушка Лена Серёжа Миша

пять-три в нашу пользу если Миша конечно в субботу операция всё такое

и дай Бог потому что нам вот-вот наследовать Землю

с таким херовым численным перевесом,

а кое-кто ещё клеил в кино под стул жвачки,

кое-кто забывал забрать из школы с катка с продлёнки

кое-кто говорил в телевизоре глупости

а кое-кто смотрел и чревоугодничал жрал на ночь.

А вообще сколько там той Земли и ведь сам обещал поможет чего бояться.

Если конечно Миша в пятницу то есть завтра операция всё такое.

Утром сорок второго она сбежала.

Он разбил копытом зеркало, орал на её мать,

Бывшую монахиню, теперь — талантливую неприятную актрису.

Потом бегал по улицам и звал её,

адским рёвом перекрывая свистки товарных поездов

с торчащими из вентиляционных окон умоляющими руками.

Такая маленькая, беленькая; длинная юбка.

В записке, оставленной на радиоприёмнике, она говорила:

"Папочка! Я знаю, ты делаешь то, что должен.

Но мне кажется, что я схожу с ума".

Он бегал по каким-то кабинетам,

где его, конечно, знали,

вытягивались в струнку до дрожи,

цепенели.

Кто-то куда-то звонил, рассылал школьную фотографию.

В два часа ночи он вернулся к себе и напился,

перевернул пару котлов,

расколошматил вилами радиоприёмник

и заснул страшным сном.

Беленькая, с голубыми глазами.

Длинная юбка, аллергия на бензойную смолу.

Внимание, внимание,

говорит Германия.

Сегодня под мостом поймали девочку с хвостом.

Тихие дни в Калифорнии

и в Виши.

Петен допивает воды, прислушивается к какофонии

канонад. Нарциссы цветут вотще –

в этом году весна не планируется вообще.

Тихие ночи в Калифорнии, в мотеле "Ниагара".

Молодая пара

собирается выйти в город.

У неё от перекиси чешется голова,

он торопится, дописывает главу.

Она рисует на ноге шов

от чулка чёрным карандашом,

смазывает кремом

розовую кромку

возле самых волос. Перекись нехороша.

Та блондинка лежала, вывернувшись, посреди Парижа,

у неё были красные пятна на голубоватой коже,

сквозь нарисованный шов чулка

торчали два волоска.

Нейлон забрали войска.

Он задел сапогом носок её башмака.

Эта зябко ёжится, собирает в сумку карандаши,

говорит ему: ну, пошли.

Он откладывает рассказ,

пристёгивает протез,

Говорит ей: "Тихие дни в Виши".

Она говорит: "Шо?"

Вот один из них говорит другому:

"Не хочу работать, останусь дома.

Не покину тебя, не могу, не буду".

А другой говорит: "Перестань, Алёша

(или кем ты там станешь, — Серёжа, Саша).

Перестань, не маленький, — так уж вышло.

И при чём тут ты? Просто так бывает.

Так бывает, что слабый не выплывает,

а работы при этом не убывает.

Вон у нас из-под ног вода убывает, –

собирайся, а то они паникуют.

И вообще я рад, что всё это было,

только жалко, что пообщались мало.

Остаюсь безгрешным, что очень мило.

Остаюсь тебе братом, такому гаду,

говнюку, подонку, — шучу, не буду.

Выметайся, Андрей (или, может, Вова),

и паши за себя и того, другого.

Маме больно, не мучай, кончай прощаться".

И ни вод, ни воздуха, не укрыться.

Но один успевает перекреститься

А другой успевает перевернуться

кажется

сгруппироваться

Каждый месяц я вижу, как свято место пустует в соседних яслях,

Потому что мой незачатый сын истекает кровью в двадцатых числах,

Упирается больно, бьётся, хочет родиться,

Кровью плачет, шепчет: мама, я бы мог тебе пригодиться,

Что за чёрт, почему ты не хочешь со мной водиться?

Я пою ему песенку про сестру и братца,

Как они никогда не плачут на аппельплаце.

Скручиваюсь эмбрионом, чтобы помешать ему драться,

К животу прижимаю грелку, чтобы ему согреться,

Говорю: отстань, не дури, обретайся, где обретался,

Радуйся, что ещё один месяц там отсиделся,

Ты бы кричал от ужаса, когда бы увидел, где очутился.

Он говорит: уж я бы сам разобрался.

Я читаю ему стишок про девочку из Герники,

Про её глаза, не видящие того, что делают руки.

Он говорит мне: ты думаешь, это страшней, чем гнить от твоей таблетки,

Распадаться на клетки, выпадать кровавой росой на твои прокладки,

Каждый месяц знать, что ты не любишь меня ни крошки,

Не хочешь мне дать ни распашонки, ни красной нитки,

Ни посмотреть мне в глаза, ни узнать про мои отметки?

Полюби меня, мама, дай мне выйти из клетки.

Я рассказываю ему сказку про мою маму,

Как она плакала сквозь наркоз, когда ей удалили матку,

Я говорю ему: ладно, твоя взяла, я подумаю, как нам быть дальше;

Я не люблю тебя, но я постараюсь стать лучше,

Чувствовать тоньше, бояться тебя меньше,

Только не уходи далеко, не оставляй меня, слышишь?

Он говорит: ладно, пора заканчивать, я уже почти что не существую,

Так — последние капли, черный сгусток сердца, красные нитки.

Мы, говорит, ещё побеседуем, мама, я ещё приду к тебе не родиться,

Истекать кровью, плакать, проситься, биться,

Клясться, что я бы смог тебе пригодиться,

Плакать, просить помочь мне освободиться.

Где-то в двадцатых числах приду к тебе повидаться.

Молочный брат молочную сестру

щипает за молочное предплечье,

да так, что остаётся желтячок, –

помарка масла на молочном супе,

нечёткое родимое пятно,

единое на весь состав детсада.

Кто наших лет, тот нам молочный брат:

мы вскормлены одной молочной кухней.

О чём ты, Саш, какая "Пепси-кола".

Какая Родина, какое, ты чего.

Подлетает и смотрит: у этого тоже на рукаве нашивка,

не разобрать, какая.

Подлетает, а тот улыбается и вот так рукою:

"Юрочка, прилетай ещё, помни: люблю, жалею".

А этот к нему подлетает и пялится в иллюминатор, а тот смеётся.

А этот, конечно, пялится, не оторваться.

А тот ему думает: "Бедный Юрочка, я тебя не выдам,

никому не стану рассказывать, что я тебя видел, –

ни Петру, ни Павлу, ни Сенечке, ни Андрюше, –

никому, короче, из наших.

И они мне, конечно, такие: "Даёшь, папаша, –

если он и вправду летал, чего ж ты его не видел?"

А я не гордый, Юрочка, я тебя не выдам.

Не хочу пугать своих мальчиков, весь этот нежный выводок.