Болеслав Лесьмян - Запоздалое признание Страница 2

«Вы, сиявшие златом, кипевшие гневом…»

Вы, сиявшие златом, кипевшие гневом —Вы теперь только память о смертной истуге,Хохоток в облаках, щебетанье пичуги,Непотребные другам, немилые девам.Для влюбленных вы стали словами обетов,Для бездельных богов – сторожами юдоли,Кладовыми сравнений для бедных поэтов,Для ребенка – детьми, но не знавшими боли.Вы – цветок-скороцветка для древнего предка,Для воителя – битва, железо и пламя,Для сновидца вы в грезе – пустая проредка,Для меня – целый мир, исчезающий с вами!А русалки, рожденные в струйчатой ясни,Сопричаствуют вам, будто собственной басне…

Радуга

Он слышен был, когда в зеленом житеОн убыстрялся – теплый дождик мая,А солнце, тучу брызгов пронимая,Разъяснивало бисерные нити.

Ударил в пыль трухлявую на шляхе,Нырнул в кусты, шурнул по мокрым сучьям,Прошелся черным по булыжной плахе,Потом притих, заслушавшись беззвучьем.

Он замолкает – и, расцветшей сразу,Безмерье будет радугой объято,Она ж прерывиста и клочковата,Как будто снясь прижмуренному глазу.

Все огоньки сбирая с небосвода,Напоминают призрачные арки,Что даже в день и радостный и яркий,Куда ни прячься, ты стоишь у входа.

И ты, чью душу пожрала дремота,Вперясь в безмерье, вслушиваясь в худо,К зам ирному прошел через ворота,Что за тобой не заперты покуда.

Конь

Конь мой сивый, некрасивый,С колтуном заместо гривы,Люблю твою взмыленную подпружку,Парного дыханья зеленую юшку.

Храп костлявый, да осклабый,С губой мягче грудей бабы,Забрось на плечо мне, как доброму другу,Чтоб шеи упругой я чуял натугу.

Ты, печальный, как потемки,С полосою от постромки,Возьми меня в дружбу, как взял бы вола ты,И будь постояльцем облупленной хаты.

Дам воды я непременно,Дам и сахара, и сена,И кус доброй соли, и свежего хлеба,И через окошко пригну тебе неба.

Ты не супь камыш-бровину,Ты узнай мою кручину,А темная темень замрет у порога —Со мною на пару упрашивай Бога.

Волна

Где-то в море она возрастала глубоко —И небесного трона искать себе взмыла.При рожденье своем недоступна для ока,Тем она исполинней, чем ближе могила.

Поначалу проходит в молчанье угрюмом,Переломится там, где погибла сестрица,И, зачуяв кончину, клокочет, ярится —И с посмертным о берег ударится шумом.

И, шумя, распадается гибельным снегом —И свою вспоминаю тревожную душу:Иль душа моя мчится не этим же бегом?Не ударит еще раз в знакомую сушу?

Распогодилось

Любо-нелюбо – а все жеНудит меня прояснитьсяВместе с порою погожей,Радостью золотолицей.

Счастью – сиять неохота,Я же зову его – «Это»,И обоюдностью счетаНежность моя отогрета.

Солнышко на небе ширя,Вязнет в бахромке ресничьей,И ни единому в миреСердцу – не будет добычей!

В травах оно, в косогоре,В туче и в тучи разрыве;Шаг я потешно ускорю,Чтобы шагалось счастливей.

В солнце бреду я по горло,Счастье глотаю во вздроге;Щеки мне – гибель отерла,Радостью – пружатся ноги.

Рад я и смертным печатям;Чувствую в солнце весеннем:Время каким-то начатьям,Время каким-то везеньям!

Верую – шляхом разминным«Это» – надвинулось тихо,И от него не уйти нам,Как не уходим от лиха.

Кажется радость неловкой;Млея и обесприютя,Я заблудился кочевкойМежду чужих перепутий.

Нужно остаться без дому,Жить ни печалью, ни страстью,Чтобы тянуться к такому —Просто ничейному счастью.

Хрычевская баллада

Молотилось об землю – да сухое полено:Отчекрыжило ногу старичку до колена.

Брел зачем-то куда-то непутевым кочевьемИ застыл возле рощи, но спиною к деревьям.

И бельмом, но краснявым зазирал старичонка,– Ой, да-дана, да-дана! – как речьится речонка.

Извихнулась из глуби водяная девица,Да как брызнула в бельма – аж дедуга кривится.

Ей хотелось быть нежной, и хотелось быть лютой,И улыбить улыбкой, и засмучивать смутой!

И таращила глазья – изумрудные вспуги, —Обняла его ноги – стосковалась по друге.

Целовала щекотно, целовала взажмурку, —Ой, да-дана, да-дана! – деревянную чурку!

Хохотал он впокатку над поблазницей падкой,Аж запрыгал по травке, аж пустился присядкой.

Аж тряслась бороденка, и подщечья, и губы,Околачивал чурку об жемчужные зубы!

«Отчего ж ты целуешь только эту колоду?Али брезгуешь плотью, что мне дадена сроду?

Убирайся же к черту – бесовская утроба,Ты, русалочья дохлядь, ручьевая хвороба!

Ой, помру я со смеху, а помру – не забуду,Как мою деревяшку искушаешь ко блуду!»

Обхватила объятьем, окрутила, как дзыга:«Так иди же со мною, ты, дедуля-дедыга!

Я тебя полелею на печи из жемчужин,Подприбойную гальку приготовлю на ужин.

Отведу я в хоромы, заживешь ты на славу,А с губы моей выпьешь поцелуев отраву».

За бородку тянула, да за торбу бродяжьюК переглотчивым водам, что залоснились блажью.

Не успел оглянуться – волны хлещут, как плети;Не успел помолиться – перестал быть на свете.

Заворочались воды, размешались размешью,Да и сгинула торба с бороденкой и плешью!

Лишь чурбак перехожий – деревянная рана —Победительно выплыл – ой, да-дана, да-дана!

Мог поплыть себе прямо, мог податься не прямо,От калечья свободный и отмытый от срама!

И хорошей дороги заискал он повсюдно,Будто судна отломок, убежавший от судна.

Отогрел на припеке – да свою мосолыжку,На своем отраженье затевал перепрыжку.

И не мог надивиться своему поособью —И – да-дана, да-дана! – бултыхнулся к загробью.

Свидрига и Мидрига

Не гарцуй, лихая лошадь, на дыбках не прыгай —Пляшут пьяница Свидрига – с пьяницей Мидригой.

Пусть от боли под цепами зернышки не скачут —По лужайке запивохи пятками кулачат.

Окрутила на припеке бледная Полдница,Чтоб Свидриги и Мидриги пляской насладиться.

Зазирала в очи нежно, словно бы в кормушку.«Порешите меж собою – кто возьмет подружку?»

«Это мне, – сказал Свидрига, – грудь белее лилий!»«Это мне, – шипит Мидрига, – а не то – могиле!»

Хвать – один ее ладошку, и другой – ладошку.«Мы разделим полюбовно девицу-немножку!»

А она в лицо смеется, но совсем неслышно.А она в уста им дышит, но совсем бездышно.

Разнялась на половинки – радостной прибавой —И сестрицами предстала – левою и правой.

«Нынче каждому вдосытку – собственный отломок!Нынче с каждым потанцуешь до глухих потемок!

Ты одна – руки четыре, и четыре ляжки!Наповал увеселимся с этакой милашки!»

Исподлобясь перед пляской, ровно перед дракой,Задали переполоху с девкой обоякой!

Скачут наперезадорку, кто кого почище.Серы пыльные подметки, серы голенища.

Вот закрутка, перекрутка и опять закрутка:Чабрецу, тимьяну жутко – и ромашкам жутко!

Тот орал: «А ну-ка, сдохни!» – а другой: «В порядке!»Это пляска до улежки, пляска до покатки!

Так умаяли девицу в диком поединке,Что погибли в одноразье обе половинки.

«Закопаем на погосте мы и ту, и эту:Вместе прыгали по свету – и уйдут со свету.

Закопаем на погосте – и приветец девке:Будет правке – отходная, отходная – левке».

Ей одна была могила, но два разных гроба.Эхом охнула округа – заплясали оба!

Оба сыты, оба пляшут, да с разгульной страстью,То и дело разеваясь незабитой пастью.

Скачут, будто захотели вырыгнуть погадку, —На присядку, на закрутку, снова на присядку!

Даже смерть пошла поскоком в пляске двоегробой,Даже старое кладбище екает утробой!

Безначальным, бесконечным проносились кругом,Аж подземные глубины гукали под лугом!

В голове Свидримидриги мутно от усилья,Словно вихрем нашвырнуло на ветрячьи крылья!

И повыдуло им память с первого повева,Где на белом свете право, где на свете лево, —

И в каком гробу какие скачут полмолодки,И кому какие милы для любовной сходки.

Так перхает в очи тьмою вихорь-торопыга,Что не знают, кто Свидрига, кто из них Мидрига.

Отворяется им смерти черная хорома:«Будет вам по домовине, будете как дома!

Вон таращится загробье глазом, ровно зевом:Для тебя, Свидрига, – правым, для Мидриги – левым!»

И попадав на коленки, заплясали живоНа коленках, на коленках – прямо у обрыва.

А потом – на четвереньках, а потом – на пузе,Дружка дружку обнимая, а потом валтузя.

И свихрились в домовины, как ненужный сметок,Да блеснули из пучины высверком подметок!

Вишня