Максим Шраер - Американский романс (лирика) Страница 2

Деревце во саду под окном под моим в бездную высоту тычет перстом кривым.

Листья плывут, плывут, желты их паруса, ветер им царь и плут, соль им дерет глаза.

Ночью наш дом не спит, ночью плывет и он к северу, где океан новых зовет Ион.

ПОЛЬСКИЙ ПОЭТ В НОВОЙ АНГЛИИ

Герцель-шмерцель

кровиночку-жидовочку

не признал

Генрих Сапгир

Пасхальные тюльпаны несет под мышкой. "Ту ль панну я выбрал женщиной моей?" На окнах тюль продрогший, подмякшая герань. О, страсти грань!

"Промашки ль нет? Ведь было раньше, летом в Кракове, все селезни по уткам крякали, пруды мелели и цвели, и на еврейском кладбище в забвенье и пыли могилы плыли. В тот день отец моей любимой, старик сухой и нелюдимый, сказал мне, не сходя с крыльца: "Моя святая дочка Сарра не будет отдана любителю угрей и сала!" И я зарекся не любить еврейских дев".

Дрожливый скрип дерев. Два негра с доброю ухмылкой. И полицейский на коне. Поляк волнуется корней английских цокот глинобитный. Что сердце глупое стучит?! Вот, наконец, квартира аспирантская распахнута. Конфедератка на стене. Метанье по квартире. Там на кухне сидит старик пейсатый в лапсердаке и о стол головой стучит.

ПОЦЕЛУИ ПРОШЛОГО

Будет тепло и пасмурно в полдень на пустыре. Вяло облает пес смурной -вот постарел, пострел.

В окнах инфекционного бабы и мужики будут светить циановобелым под музыку.

И санитарка, шаркая, к винному поспешит, и душегрейка жаркая будет ее душить.

И слепота куриная ноздри разгорячит, и обернусь я, ринусь я. Вслед закричат грачи.

Там поцелуи прошлого станут меня домой звать и манить, как пришлого девочкою Москвой.

СТИХИ К ЦИНТИИ

Нам остается только имя:

Чудесный звук, на долгий срок

Осип Мандельштам

К Цинтии писать стихи

теперь невозможно,

слишком стали мы глухи -

лопухи придорожные.

Да и Цинтия уехала в Ньюджерсию

в пригород,

острый запах юности раскаленной жести

променяв на приторный.

Но и не писать о ней

непосильно,

погружаясь в ритм огней

апельсиновых

на хайвэе из Нью Йорка в Филадельфию,

на шоссе из Ленинграда в Финляндию.

Слева море-океан

ворочает дюны,

справа куликует ни о ком

болото лодейное.

Нам остался только звук,

память о звуке

бултыхается, как тюк,

в ржавом кузове

обгоняющего нас

имени:

Цинтия, вернись, весна,

не покинь меня.

ОТ БРУКЛИНСКОГО ПОЭТА УШЛА ЖЕНА

Жена ушла к ростовщику, разлуки пайщику.

Жена ушла к ростовщику, ростовскому риалэстейтщику, проститься бы.

Жена ушла, и серый плащ натягиваю мимо плеч и в лифт бездонный захожу монетку в брючине ужу, вернись, любимая, домой, мне Бруклин кажется тюрьмой, вернись я напишу сонет про то, как валит финский снег, про то, как Ладога легка, про скрип морозного ледка, о, распростертый у виска трилистник губ и языка, вернись, я не могу один, я раб твой, а не господин.

К ростовщику ушла жена, январский дождь целует в щеку.

У МАЯКА

So that was the Lighthouse, was it?

No, the other was also the Lighthouse.

For nothing was simply one thing.

The other was the Lighthouse too

Virginia Woolf

Камбала бьется о доски плечом, рядом стоит будто он ни при чем толстый рыбак и плюет на причал, ветер с моря снасти упрочил.

Вот на песке городская семья, черный философ, забросивший семя в сонное лоно белой жены, даже их тени не ограждены, видишь: бездумный кварцевый пляж выцветил им беспощадный мираж, сын их, беспечный пока ангелок, словно не ведает, в нем уголек да известняк не смешались, сплелись... что разбежавшись однажды девчонка в нем угадает... арапчонка.

Милая, я это так для заставки, прости, лучше до самого счастья проспи, здесь, на окраине, у маяка стыдно на прошлое намекать; крабы шуршат вперемешку с листвой, губы дубов заплатят с лихвой, ветер захлещет по жирным стволам, черный малыш побежит по столам и по скамейкам от родичей прочь, крепче, рыбак, свои снасти торочь, заполыхает чулочный маяк в сумерках, словно опийный мак, мертвая камбала глазом кося бросится на воду ртутная вся.

Милая, нынче такая пора скользких причалов, соленого пара, может и наша любовь не пропала, осень к стопам океана припала.

ШЛЯПНЫЙ ФОКСТРОТ

Ты -- шляпу надев, я -- слепо надеясь, прочь Я лунный навет, пусть ветки на дереве пляшут в окне, шелковых век вовек не целовать.

Ты -- дева иль дива, я -- рыцарь твой льдивый, пускай ядовита музыка рук стыдливых, музыка шляп. Между тобой и мной шагов бесконечный шлях.

Ты -- Маша-Мария, кара прямая, третий апрель умираю, шляпный мотив смиряя; словно тромбоны ходят твои рамена, -не про меня про меня.

АМЕРИКАНСКИЙ РОМАНС

Загаси ты полночную терпкую трубку, Марианна, разве мало тебе этих глаз огнебыких моих. Ты молчишь и вдыхаешь глоточками марихуанну. Бледнолицый фонарь к нам глядится в постель -- листопадный маяк.

Я тебя тороплю: водолазку зеленую, к дьяволу водолазку! Ты плывешь удивленно по пледу: расслабься, не будь, затянись. Нет, сейчас затушу этот травень, стравляющий довод и ласку, я тебя зацелую закрою запрячу от дымких темниц!

Поздно утром мы вышли на улицу: ты вся в черном, сизокрылая музыка сверху и снизу асфальтовы трещины. На углу, там где дайнер и тополь над ним высоченный "Вы зачем мне?" -- ты вдруг прошептала -- "оставьте вы наши трясины".

Три недели спустя на экране своем крутолобом синагоги окрестной лазоревый купол крутил утреннее кино: твой с плеча крадущийся локон. Я жилетку надел голубую, я желтые астры купил.

Я тебя подстерег в переулочной модной кофейне. Табурет своротив я к тебе подскочил: "Не могу без тебя". Ты поморщилась: "Мне это как-то до фени". А потом, видно сжалившись: "Ну, пойми, я от жизни бегу".

Так кури предоргазменный синий туман, Марианна, за дурман на двоих отдавайся, возьмет кто-нибудь. Ты была мне всю ночь слаще мирры и марихуанны. Как тебе объяснить, как понять, как забыть, как заснуть.

* РАЗДЕЛ 2: В МЭЙНЕ ГАВАНЬ ГОЛУБАЯ (поэма) *

1. МОТЕЛЬ: СТАНСЫ

Просыпаясь в мотеле, куда умотали, разрывая на части наше беглое счастье, сказали друг другу не гортанью, а грудью: станем пыльной геранью, кузовов перегудом, поклянемся на складках простыней и на сладких наших снах опаленных, на зеленых кабинках, на соленом предплечье гаргамелы песчаной, где волна бирюзова разливается снова пиво Mэйнского пляжа обещаний сырая пряжа.

2. МЭЙНСКАЯ ПЛЯСОВАЯ

В Мэйне гавань голубая парусами хлопает, накроши каравая -живо чайки слопают. Я и сам метал им крохи на реке, на Яузе, нынче памяти огрехи потакают язве отпускных воспоминаний -негативов стронутых, ты моя больная память в босоножках стертых. Как влюбленные моллюски на прогретой отмели мы с тобою целовались и от счастья обмерли.

3. НЬЮ-ЙОРКСКИЕ АДВОКАТЫ НА ДАЧЕ

Адвокаты нью-йоркские авокадо смакуют. Носищи ирландские над блюдом снуют. Антикварная такса по пристани бродит -собачья тоска адвокатов не бередит, потому что забыть об отчизне отцов легче стало, чем выть на причале от слов: "Он обвил якоря Этот пояс венерин", -мучая и коря им мерещится Эрин. И тогда, ввечеру, адвокаты горькую пьют: "По-ирландски я в Мэйне помру", -эмигрантские песни поют.

4. НА ПРИЧАЛЕ

В гавань тебя неспроста привел. Слышишь ли, сдобрен отборной ворванью, густо напичкан рыбачьей руганью, подпоясан канатной рванью, воздух врывается в ноздри самые: здесь чураются кровель и правил.

Белый купальник кто-то забыл. Черный причал от страсти завыл. Как я люблю тебя целовать. Лодочный блюз зовет тосковать, Тонкие руки в запястьях ломать -А не ломать, так не миловать.

Игры, в которых язык языку -боцман и шлюха, секс на боку -мы отыграли, но как не кипеть глядя на рыбин, штурмующих смерть, гладя на крабов, пляшущих яблочко. О, твои затаенные ямочки!

Здесь, на границе земли и воды падают ниц океана плоды. Видишь, слетает тунца голова -Лучше сейчас, чем не к месту слова... Вот почему тебя в гавань привел -Нашей любви последний прилив.

5. НОЧНОЙ РАЗГОВОР В БАРЕ

"Родину зачем ты оставил!?"-пьяный шкипер мне говорил. Лед в стакане тончал и таял. Океан накатывался птичьей стаей и в ушах чудно ворожил.

На веранде горела луна и лампады стеарином ангельским по столам и воде. Горизонт тускнел и розовые лампасы официантских улыбок запасливых претили нам, Близнецам и Деве.

Шкипер тупо лез в пивную бутылку: "На кой ляд ты приперся сюда!? Здесь у нас все по-простому, виски да содовая, здесь у нас никто не грустит без толку, поезжай в Россию и там сгорай от стыда!!!"

Я ему в ответ про закат над Сеймом, про цветы степные: короставник, серпуха, чертополох. Это я потерял, но обрел в новом свете самом викенд на Мэйнском пляже, окрест усеянном твоей улыбкою в американских кленах и тополях.

Мой допросчик ярый уже раскидывался на стуле плетеном: рожа с дурной осклабиной. Дальний гром по небу ровно раскатывался. Я-то ждал от тебя хоть одной, хоть слабой торопливой весточки от души родной.