Дилан Томас - Собрание стихотворений 1934-1953 Страница 20

Стая китов, – словно мысы тянулись в простор,–

А в глубине наживка, то золотая, то в цвет коралла,

С дождевыми губами ускользала от тех горбатых гор,

Убегая от плавников, от их любви в  ткущиеся узоры погруженья

(От рева в их легких рушился Иерихон), 

Она ныряла, кусалась, сдавленная любовями, и было ее вращенье,

Словно в воронку воды мяч длинноногий вплетен.

Пока не проревел в развороте каждый зверь длиннохвостый,

И каждая черепаха не выломилась из панцыря, чтоб заорать,

И каждая кость из распахнувшейся земли погоста

Не вскочила, не проорала свое и не упала опять  –

Удачи руке с удочкой пожелаем безмолвно,

Ибо не удилище под пальцами его, а гром,

Золотая блесна становится нитью молнии

Оттого, что яростная леска поет огнем!

Шаланда  в водовороте, в горении его крови

От сетей до ножей взревывает, а над 

Птицы морские, с птенцами, мощные, как здоровье, 

Как быки Бискайи с сонмами их телят

Сотворяют под зеленой зыбью стекляруса 

Длинноногие наживки из прекрасных жен,

К черту черные вести! Пусть на полотнище паруса 

Ритуал вселенской свадьбы в волнах будет изображен!

Над радужными вспышками брызгающегося утра,

Над лязганьем подводных садов встающего дельфиньего дня,

Бей в колокола, не умолкая ни на минуту,

Мачта моей шаланды, колокольня моя! 

Через нос перекатывается вода, пой сквозь нее неустанно,

Ты, осьминог, колокол, идущий на всех ногах,  

Бей, сглаживай волны!  Палубы –  гудящие барабаны.

И хоть поступь полярного орла теряется где-то  в снегах,

Но от солоногубого клюва до удара в корму – всё – песня,

И о том, как тюлень целовал своих мертвых в задубевший рот,

И о том, что каждая оплодотворенная минута-невеста

В жесткую койку старости все равно вплывет.

Над подводным кладбищем под горами и галереями

Соловей ли, гиена одинаково рады той

Будущей смерти, наплывающей по волнам быстрее,

Чем  наползает песок, издающий свирепый вой

Над  тем песком ли, над анемоном, не зная меры,

Над пустой раковиной, из которой была рождена –

(Вечный враг его!) – желанная плоть Венеры,

Которая под видом девы-наживки в море погружена.

Проста как угорь она и стара как вода.

Как хлеб раскиданная по всем по его путям,

Вечное прощай тебе, длинноногая нужда,  

Соленые птицы едят – взмахи крыльев навстречу волнам, 

И в их клювах пенятся колосья земных растений,

Вечное прощай и вам, изменчивые огни лица:  

Ведь крабоспинные предки с их морской постели 

Встали и промчались путем, которому нет конца! 

Когтистый взгляд мертвых холодней снега,

Соблазнитель, что под ресницами показывает спящим,

Одолеваемым желаньями, что такое нега,

Показывает белолунных голых баб над мачтой:  

И ходят по влажному воздуху прелестные тени,

Ибо стыд растворился в невестинских огнях,

И Сусанна утонула в бородах как в пене, 

И около Вирсавии никто не вспомнит о стариках, 

Кроме голодных морских королей, чьи короны – прибои,

Грех в соблазнительном бабьем облике спит, пока

Гребни вод взлетают под небо дневное,

Спит, пока молчание раздувает облака.

Люцифер, эта падающая камнем птица,

С пределов севера прилетевшая, как беда,–

Растаял, потерялся и больше не шевелится,

Сводами ее дыханья  раздавленный навсегда! 

Венера лежит, звездным ударом ранена,

Чувственные руины создают времена 

Года, в том жидком мире, где рассветно-ранняя

Смахивает тьму побеждающая белизна.

Вечное «прощай» звучит  из раковины, где Венера созрела,

Вечное «прощай», – ибо плоть вылеплена теперь на век!

И рыбак сматывает удочку так неохотно, будто бы это дело

Некий призрак делает, а не живой человек.

Вечной удачи желает пернатая, но с плавниками

Птица после заката, и смеется рыба, пока

Паруса выпивают с приветственными громами,

И длиннохвостая молния озаряет рыбака.

Лодка плывет в сторону шестилетней погоды,

Тень от ветра мгновенно замерзает – была и нет,

Вот золотая наживка уже тащит что-то

Из под гор и галерей к гребню волны на свет.

Вот смотри, что там льнет к льняным волосам, 

Пока шаланда летит на крыльях, пьющих ветра.

Хлопья снега подобны белым большим холмам,

Статуи огромного дождя неподвижны с утра.

Пой, бей пеньем твоим по его тяжелой ноше,

Заливай лодку светом, что белее любых снегов,

Заливай палубы насквозь от чудес промокшие:

Как чудо христово о рыбах – твой длинноногий улов!

Из урны размером с человека, не более,

Из комнаты весом всех его несчетных бед,

Из дома, в котором целый город разместился бы вольно

В каменном континенте неисчислимых лет,

И сухие, как эхо с узкими лицами насекомых, 

В шалях праха, один за одним приближаясь, вот

Предки его льнут к ее руке незнакомой

И рука прошлых лет будущее ведет,

Ведет как детей, их, легких, как воздух,

К слепо качающимся верхушкам мачт,

И столетья, отбрасывая назад волосы,

Поют новыми губами, как пела бы только мать:

«Да, Время само беременно новым сыном,

Оно ворочается с искрами боли в лице,

Целый дуб падает в желуде, свалившемся в глину,

И малиновку ястреб убивает еще в яйце»

И тот, кто раздул пламя и умер в его шипении, 

Или шли по земле вечером, пересчитывая не взошедшие семена,

Льнет к ее уплывающим волосам, а кто обучил их пенью,

Карабкается как встающее солнце, ибо ждет его вышина.

Он рыдает в толпе народа, среди льющихся хоров.

Удочка, предугадывая берег, компасной стрелкой его ведет,

И расступаются воды, и появляется сад, который

Подползает к ее руке со зверями, с жителями высот и вод,

С мужчинами и женщинами, с горным голосом водопада.

И сад этот сух, даже в водовороте, пожирающем корабли,

И ошеломленная и спокойная травяной вуали прохлада

Над песком времен хранит легенды и песни земли.

Пророчество на выжженных дюнах. Долина охватывает бедра,

А время и место ей подпирают соски,

Она переполнена облаками и временами года,

И пресные воды касаются ее руки.

Вокруг волочащегося запястья эти воды вьются, 

Там рыбы снуют, там гремят обточенные голыши,

Вверх и вниз на волнах морских раскачиваясь, рыбы несутся,

И смешиваясь с морем, дышащая река спешит.

Пой про улов: это в его полях под ветром колосья гнутся,

Это все море до горизонта засеяно ячменём его. 

Это его стада на пене морской пасутся,

И холмы отгоняют волну от подножия своего. 

На холмах дикие морские кобылы в уздечках промокших, 

Соленые жеребята – вокруг ног их морские ветра,

И все лошади его улова, чудесного, невозможного

Через зеленые горбящиеся фермы скачут уже с утра,

Или бегут рысцой, а над ними чайки – всё мимо,

В гривах сверкают молнии и тают вдали,

О, завтрашний Лондон – судьбы Содома и Рима,  

Булыжными городками покрылся прилив земли.

Тучу, наброшенную на ее плечо, протыкают шпили,

А улицы, по которым рыбак жилища достиг своего –

Как эти длинные ноги, которые ветрами в пламени были, 

А все прочее – страстью охотника, сутью желания его.

Улицы? Это же ее волосы вьются: не он поймал, а его поймали,

Его привели живого. В ее щедрый дом привели,

Как блудного сына к яростному закланию

Тельца. В отеческом доме. В доме любви.

Внизу, внизу, внизу под качающимися деревнями

Ворочается тоскующий по воде город рыб.

Город  на цепях у луны, цепко удерживающей лучами

Каждую улочку среди холмов и скалистых глыб,

Ничего не осталось от моря, кроме близкого гула.

Но где-то в глубинах твоих еще колобродит оно,

На смертных ложах садов, где его шаланда уснула

И наживка тонет в стогах, невидимая давно.

Земля. Земля. Земля – более ничего не осталось

От ровной походки моря, кроме голоса рыбака.

В его болтливые семь морей столько могил затесалось,

Сквозь церковные плиты ныряет якорь. Пока,