Евгений Рейн - Избранное Страница 20

«Жизнь прошла, и я тебя увидел…»

Жизнь прошла, и я тебя увиделв шелковой косынке у метро.Прежде — ненасытный погубитель,а теперь — уже совсем никто.

Все-таки узнала и признала,сели на бульварную скамью,ничего о прошлом не сказалаи вину не вспомнила мою.

И когда в подземном переходезатерялся шелковый лоскут,я подумал о такой свободе,о которой песенки поют.

Я ЗАБЫЛ СКАЗАТЬ ТЕБЕ…

И медный царь, и Летний сад,и Моховаятеперь в лицо тебе глядят,не узнавая.Смеркается среди глухих,пустых окраин,теперь наш детский край затих,умолк, охаян.И Невка мелкою волноймолчит под утроо том, что знали мы с тобой,но помним смутно,о том, что я совсем забыл,а ты задумал,о всех, кто с нами жил и был,уехал, умер.А может, вместе ты и я —два полубрата,и эта невская струяне виноватыи в том, что нету никакихтеперь известий,и мой звонок к тебе затихв пустом подъезде.

«На Каменноостровском среди модерна Шехтеля…»

Как представляешь ты кружение,Полоску ранней седины?Как представляешь ты крушениеИ смерть в дороге без жены?

На Каменноостровском среди модерна Шехтеля,за вычурным мосточком, изображал ты лектора.Рассказывал, рассказывал, раскуривал свой «Данхилл»,а ветер шпиль раскачивал, дремал за тучей ангел.Ты говорил мне истово о Риме и Флоренции,но нету проще истины — стою я у поленницы,у голубого домика, у серого сарайчикаи помню только рослого порывистого мальчика.А не тебя плечистого, седого, знаменитого…Ты говорил мне истово, но нет тебя, убитого,среди шоссейной заверти,                                       меж «поршем» и «тоётою»,и не хватает памяти… Я больше не работаюжрецом и предсказателем, гадалкой и отгадчиком…Но вижу обязательно тебя тем самым мальчиком.Ты помнишь,                        тридцать лет назад в одном стихотворениия предсказал и дом, и сад, и этих туч парение,я предсказал крушение среди Европы бешенойи головокружение от этой жизни смешанной.Прости мое безумие, прости мое пророчество,пройди со мной до берега по этой самой рощице,ведь было это названо, забыто и заброшено,но было слово сказано, и значит, значит… боже мой!Когда с тобой увидимся и табаком поделимся…Не может быть, не может быть, но все же понадеемся.

ЛЮБОВЬ К ЛИЛОВОМУ

Совсем не осталось писем, и нет почти фотографий,Одни записные книжки исписаны до конца.А выбраться невозможно — как черту из пентаграммы,Пока повелитель духов не повернет кольца.Рассыпались наши фигуры: овал, квадрат, треугольник,Распался карточный домик, заржа́вел магнитофон.Теперь уже не припомнить, кто друг, кто муж,                                                                          кто любовник,Кто просто тянул резину, кто был без ума влюблен.Теперь уже не собраться на Троицкой и Литейном,Молчат телефоны эти, отложены рандеву.Никто не сможет распутать тех сплетен                                                                  хитросплетенье,Поскольку все это было так ясно и наяву.Одиннадцатого апреля и двадцать четвертого маяЯ пью под вашим портретом, читаю ваши стихи.Наземный транспорт бессилен —                                                   уж слишком дута кривая,Воздушный путь покороче, да вот небеса глухи!Жильцы чужих континентов, столицы и захолустий,Кормильцы собственной тени и выкормыши казны,Когда мы сменяем кожу своих обид заскорузлых,У нас остаются только наши общие сны.И тот, кто холодную почту своих кудрявых открытокСодержит в полном забвенье, как заплутавший обоз;И тот, кто честно выводит своих скитаний отрывок, —Уже понимают: бумага не принимает слез.А тот, кто остался дома, как бы наглотался брома:Не видит, не слышит, не знает, не чувствует ничего.Он выбрал себе наркотик — пейзаж,                                                что в окне напротив, —И искренне полагает, что раскусил Вещество.Мы думали: все еще будет, а вышло, что все уже было.На севере коротко лето — не следует забывать!Любовь к лиловому цвету нам белый свет заслонила,Прощай, лиловое лето, — проклятье и благодать!

«На старой-старой хроникальной ленте…»

Памяти 10 марта 1966 года

На старой-старой хроникальной лентея вижу снова этот темный день,весь этот сбор — по мелочи, по лепте.И не понять — он больше или меньшевсей прочей жизни — да и думать лень.

Морской собор в застуде и осаде,цепочкой перевитая толпа,два милиционера на ограде.В каком таком Петра и Ленинградепротоптана народная тропа?

Цветы замерзли. Тучи потемнели,автобус принимает пышный гроб.Зачем же вы стоите на панели,неужто вы и вправду не сумеликиностекляшке глянуть прямо в лоб?

О милые, о смазанные лица,прошло сто лет, и вас не различить.Пока дорога снежная пылится,пока скорбит убогая столица,что делать нам? Нам остается жить.

И вы, друзья последнего призыва,кто разошелся по чужим углам,еще вот здесь, на старой ленте, живы,еще шумит, галдит без перерыванемая речь с подсветкой пополам.

НОЧЬ В КОМАРОВЕ

Памяти Анны Андреевны Ахматовой, Ильи Авербаха, Владимира Торопыгина

Три могилы — Илюши, Володи и Анны Андреевны —обошел и отправился вниз по шоссе на залив.Постоял у торосов, последним, растерянным,предзакатным лучом старину осветив.Над заливом на сером, лиловом и клюквенномпроступает лишь серпика узкий ущерб;вот еще полминуты, и куколем угольнымпокрывается все, что глядело наверх.Закрываются дни, отгулявшие намертво, —эти будки, побудки, мечты и мячи;то, что будет еще, навсегда упомянуто;то, что так позабылось, хоть плачь да молчи.Эти розы и слезы, сонеты приморские,эти зимние дачи и пляжные дни,эти теплые плечи, колени замерзшие,на открытом шоссе неземные огни.На разбитом рояле запавшие клавиши,по которым мальчишеский марш проходил,и на этом запущенном маленьком кладбище —три ограды еще не отрытых могил.

АЛЬБОМ МОДИЛЬЯНИ

Всякий раз, открывая альбом Модильяни,я тебя узнаю, но не с первого взгляда.На продавленном нашем кошмарном диванеты вздремнула, и вмешиваться не надо.

В неумытом окне не пленэр Монпарнаса —ленинградские сумерки в бледном разливе,вечный вклад сохранила на память сберкасса,но дает по десятке в несносном порыве.

Надо долго прожить, надо много припомнить,и тогда лабиринт выпускает на волюэту мягкую мебель разрушенных комнат,что была нам укромной и верной норою.

И стена восстает из холодного праха,и гремит колокольчик полночного друга:«Открывай поскорее, хозяин-рубаха,это смерть незаметна и легче испуга».

Собирается дождь над Фонтанкой и Невкой,и архангел пикирует с вестью благою,и на кухне блокадник шурует манеркой.Просыпайся и сонной кивай головою!

Ты не знаешь еще — все уже совершилосьи описано в каждом поганом романе.Я молился, и вышла последняя милость —это жгучее сходство с холстом Модильяни.

КОМЕТА

За Фонтанку, за Международный[12],На Сенную, на Обухов мост…Где заката свет багрянородныйИ кометы черно-бурый хвост.Для чего повисла ты, комета,Над Фонтанкой этой и Сенной?Ты, недостоверная примета,Что ты там твердишь над головой?Или только потакаешь слуху,Посреди завравшихся небес?Через нашу смуту и разрухуОбъяви, что знаешь, наотрез.Говори, к чему ты нас склоняешь,Шьешь и порешь, что портновский нож,Именем забытым окликаешьИли клин вшиваешь в брюки клеш?Но на трубах дальнего заводаВиден ангел Страшного суда,И поет горластая свободаГде-то там, за площадью Труда.Если вправду ты закрыть решилаНаш непоправимый календарь,Ножичком, обточенным до шила,Под лопатку бешено ударь.

ЩЕЛКУНЧИК