Джордж Гордон Байрон - Паломничество Чайльд-Гарольда. Дон-Жуан Страница 20

А что же человек? Чего он, жалкий, ждет?

Но прежде чем подняться на высоты,Хочу равнинный восхвалить Морат{213},Где бой пришельцам дали патриотыИ где не покраснеешь за солдат,Хотя ужасен их трофеев склад.Враги свободы, здесь бургундцы пали.Они непогребенные лежат,Их памятником их же кости стали,И внемлет черный Стикс стенаньям их печали.

Как Ватерлоо повторило Канны{214},Так повторен Моратом Марафон.Там выиграли битву не тираны,А Вольность, и Гражданство, и Закон.Там граждане сражались не за трон,То не была над слабыми расправа,И не был там народ порабощен,Не проклинал «божественное право»,Которым облачен тот, в чьих руках держава.

В безлюдном одиночестве одна,Грустит колонна у стены замшелой.Величья гибель видела она,И смотрит в Вечность взгляд бесцветно-белый.Как человек от слез окаменелый,И все ж не ставший чувствовать слабей,Она дивится, что осталась целой,Когда Авентик{215}, слава древних дней,Нагроможденьем стал бесформенных камней.

Здесь Юлия{216} — чья память да святится! —Служенью в храме юность отдалаИ, небом не услышанная жрица,Когда отца казнили, умерла.Его боготворила, им жила!Но суд закона глух к мольбе невинной,И дочь отцовской жизни не спасла.Без памятника холмик их пустынный,Где сердце спит одно, и прах и дух единый.

Таких трагедий и таких именДа не забудет ни один сказитель!Империи уйдут во тьму времен,В безвестность канут раб и победитель,Но высшей добродетели ревнительВ потомстве жить останется навекИ взором ясным, новый небожитель,Глядит на солнце, чист, как горный снег,Забыв на высоте всего земного бег.

Но вот Леман{217} раскинулся кристальный,И горы, звезды, синий свод над ним —Все отразилось в глубине зеркальной,Куда глядит, любуясь, пилигрим.Но человек тут слишком ощутим,А чувства вянут там, где люди рядом.Скорей же в горы, к высям ледяным,К тем мыслям, к тем возвышенным отрадам,Которым чужд я стал, живя с двуногим стадом.

Замечу кстати: бегство от людей —Не ненависть еще и не презренье.Нет, это бегство в глубь души своей,Чтоб не засохли корни в небреженьеСреди толпы, где в бредовом круженье —Заразы общей жертвы с юных лет —Свое мы поздно видим вырожденье,Где сеем зло, чтоб злом ответил свет,И где царит война, но победивших нет.

Настанет срок — и счастье бросит нас,Раскаянье на сердце ляжет гнетом,Мы плачем кровью. В этот страшный часВсе черным покрывается налетом,И жизни путь внезапным поворотомУводит в ночь. Моряк в порту найдетКонец трудам опасным и заботам,А дух — уплывший в Вечность мореход —Не знает, где предел ее бездонных вод.

Так что ж, не лучше ль край избрать пустынныйИ для земли — земле всю жизнь отдатьНад Роною{218}, над синею стремниной,Над озером, которое, как мать,Не устает ее струи питать, —Как мать, кормя малютку дочь иль сына,Не устает их нежить и ласкать.Блажен, чья жизнь с Природою едина,Кто чужд ярму раба и трону властелина.

Я там в себе не замыкаюсь. ТамЯ часть Природы, я — ее созданье.Мне ненавистны улиц шум и гам,Но моря гул, но льдистых гор блистанье!В кругу стихий мне тяжко лишь сознанье,Что я всего лишь плотское звеноМеж тварей, населивших мирозданье,Хотя душе сливаться сужденоС горами, звездами иль тучами в одно.

Но жизнь лишь там. Я был в горах — я жил,То был мой грех, когда в пустыне люднойЯ бесполезно тратил юный пыл,Сгорал в борьбе бессмысленной и трудной.Но я воспрял. Исполнен силы чудной,Дышу целебным воздухом высот,Где над юдолью горестной и скуднойУже мой дух предчувствует полет,Где цепи сбросит он и в бурях путь пробьет.

Когда ж, ликуя, он освободитсяОт уз, теснящих крыл его размах, —От низкого что может возродитьсяВ ничтожной форме — в жабах иль жуках,И к свету свет уйдет и к праху прах,Тогда узнаю взором ясновидцаПечать бесплотной мысли на мирах.Постигну Разум, что во всем таитсяИ только в редкий миг снисходит нам открыться.

Иль горы, волны, небеса — не частьМоей души, а я — не часть вселенной?И, к ним узнав возвышенную страсть,Не лучше ль бросить этот мир презренный,Чем прозябать, душой отвергнув пленнойСвою любовь для здешней суеты,И равнодушным стать в толпе надменной,Как те, что смотрят в землю, как скоты,Чья мысль рождается рабою темноты.

Продолжим нить рассказа моего!Ты, мыслящий над пастью гроба чернойО бренности, взгляни на прах того,Кто был как свет, как пламень жизнетворный.Он здесь рожден{219}, и здесь, где ветер горныйБальзамом веет в сердце, он созрел,К вершинам славы шел тропой неторнойИ, чтоб венчать бессмертьем свой удел, —О, глупость мудреца! — все отдал, чем владел.

Руссо, апостол роковой печали,Пришел здесь в мир, злосчастный для него,И здесь его софизмы{220} обреталиКрасноречивой скорби волшебство.Копаясь в ранах сердца своего,Восторг безумья он являл в покровахНебесной красоты, и оттогоНад книгой, полной чувств и мыслей новых,Читатель слезы лил{221} из глаз, дотоль суровых.

Любовь безумье страсти в нем зажгла, —Так дуб стрела сжигает громовая.Он ею был испепелен дотла,Он не умел любить, не погибая.И что же? Не красавица живая,Не тень усопшей, вызванная сном,Его влекла, в отчаянье ввергая, —Нет, чистый образ, живший только в нем,Страницы книг его зажег таким огнем.

Тот пламень — чувство к Юлии прекрасной,Кто всех была и чище и нежней,То поцелуев жар, увы, напрасный,Лишь отклик дружбы находивший в ней,Но, может быть, в унынье горьких днейОтрадой мимолетного касаньяДаривший счастье выше и полней,Чем то, каким — ничтожные созданья! —Мы упиваемся в восторгах обладанья.

Всю жизнь он создавал себе врагов,Он гнал друзей, любовь их отвергая.Весь мир подозревать он был готов.На самых близких месть его слепаяОбрушивалась, ядом обжигая, —Так светлый разум помрачала тьма.Но скорбь виной, болезнь ли роковая?Не может проницательность самаПостичь безумие под маскою ума.

И, молнией безумья озаренный,Как пифия на троне золотом{222},Он стал вещать, и дрогнули короны,И мир таким заполыхал огнем,Что королевства, рушась, гибли в нем.Не так ли было с Францией, векамиУниженной, стонавшей под ярмом,Пока не поднял ярой мести знамяНарод, разбуженный Руссо с его друзьями{223}.

И страшен след их воли роковой.Они сорвали с Правды покрывало,Разрушив ложных представлений строй,И взорам сокровенное предстало.Они, смешав Добра и Зла начала,Все прошлое низвергли. Для чего?Чтоб новый трон потомство основало.Чтоб выстроило тюрьмы для него,И мир опять узрел насилья торжество{224}.

Так не должно, не может долго длиться.Народ восстал, оковы сбросил он,Но не сумел в свободе утвердиться.Почуяв силу, властью ослеплен,Забыл он все — и жалость и закон.Кто рос в тюрьме, во мраке подземелий,Не может быть орлу уподоблен,Чьи очи в небо с первых дней глядели, —Вот отчего он бьет порою мимо цели.

Чем глубже рана, тем упорней след.Пускай из сердца кровь уже не льется,Рубец остался в нем на много лет.Но тот, кто знал, за что с судьбою бьется,Пусть бой проигран, духом не сдается.Страсть притаилась и безмолвно ждет.Отчаянью нет места. Все зачтетсяВ час торжества. Возмездие придет.Но Милосердье пусть проверит Мести счет.

Леман! Как сладок мир твой для поэта,Изведавшего горечь бытия!От шумных волн, от суетного светаК тебе пришел я, горная струя.Неси ж меня, заветная ладья!Душа отвергла сумрачное мореДля светлых вод, и мнится, слышу я,Сестра, твой голос в их согласном хоре:«Вернись! Что ищешь ты в бушующем просторе?»

Нисходит ночь. В голубоватой мглеМеж берегом и цепью гор окрестнойЕще все ясно видно на земле.Лишь Юра{225}, в тень уйдя, стеной отвесной,Вся черная, пронзила свод небесный.Цветов неисчислимых ароматВосходит ввысь. Мелодией чудеснойРазносится вечерний звон цикад,И волны шепчутся и плещут веслам в лад.

По вечерам цикада веселитсяИ жизнью детства шумного живет.Вот залилась и вдруг умолкла птица,Иль замечтавшись, иль уснув. А вотНеясный шепот от холмов идет.Нет, слух обманут! — Это льют светила(Как девушка о милом слезы льет)Росу, чтоб грудь земную напоила,Живущей в них души сочувственная сила.

О звезды, буквы золотых письменПоэзии небесной! В них таитсяИ всех миров, и всех судеб закон.И тот, чей дух к величию стремится,К ним рвется ввысь, чтоб с ними породниться.В них тайна, ими движет Красота.И все, чем может человек гордиться,«Своей звездой» зовет он неспроста, —То честь и счастье, власть и слава, и мечта.

Земля и небо смолкли. Но не сон —Избыток чувств их погрузил в мечтанье.И тишиною мир заворожен.Земля и небо смолкли. Гор дыханье,Движенье звезд, в Лемане — волн плесканье, —Единой жизнью все напоено.Все существа, в таинственном слиянье,В едином хоре, — говорят одно:«Я славлю мощь творца, я им сотворено».

И, влившись в бесконечность бытия,Не одинок паломник одинокий,Очищенный от собственного «я»,Здесь каждый звук, и близкий и далекий,Таит всемирной музыки истоки, —Дух Красоты, что в бег миров ввелаИ твердь земли, и неба свод высокий,И пояс Афродиты{226} создала,Которым даже Смерть побеждена была.

Так чувствовали персы в оны дни,На высях гор верша богослуженье.Лицом к лицу с природою ониВ молитве принимали очищенье —Не средь колонн, не в тесном огражденье.Сравни тот храм, что строил грек иль гот,С молельнею под небом, в окруженьеЛесов и гор, долин и чистых вод,Где не стеснен души возвышенный полет.

Но как темнеет! Свет луны погас.Летят по небу грозовые тучи.Подобно блеску темных женских глаз,Прекрасен блеск зарницы. Гром летучийНаполнил все: теснины, бездны, кручи.Горам, как небу, дан живой язык,Разноречивый, бурный и могучий,Ликуют Альпы в этот грозный миг,И Юра в ночь, в туман им шлет ответный клик.

Какая ночь! Великая, святая,Божественная ночь! Ты не для сна!Я пью блаженство грозового рая,Я бурей пьян, которой ты полна.О, как фосфоресцирует волна!Сверкая, пляшут капли дождевые.И снова тьма, и, вновь озарена,Гудит земля, безумствуют стихии,И сотрясают мир раскаты громовые.

Здесь, между двух утесистых громад,Проложен путь беснующейся Роной.Утесы, как любовники, стоят,Когда они любовью оскорбленнойИ злобой, в пепле нежности рожденной,Как бездною, разделены навек,И май сердец, в цвету испепеленный,Две жизни ввергнул в вечный лед и снегИ на сердечный ад изгнанников обрек.

Где Рона буйно об утесы бьет,Там ярых бурь приют оледенелый.Их сонмы там — и там передаетОдна другой пылающие стрелы.Вот вспыхнул сноп, извилистый и белый,И, раздвоившись, ринулся в пролет.Он понял: там Отчаянья пределы,Там все разрушил Времени полет,Так пусть же молния последнее убьет.

Ночь, буря, тучи, взрывы молний, гром,Река, утесов черные громады,Душа, в грозе обретшая свой дом, —До сна ли здесь? — Грохочут водопады,И сердца струны откликаться радыРодным бессонной мысли голосам.Куда ты, буря, гонишь туч армады?Иль бурям сердца ты сродни? Иль там,Среди орлиных гнезд, твой облачный сезам?

О, если бы нашел я воплощеньеИ выразил хотя б не все, хоть частьТого, что значит чувство, увлеченье,Дух, сердце, разум, слабость, сила, страсть.И если б это все могло совпастьВ едином слове «молния» и властноСказало бы, что жить дана мне власть, —О, я б заговорил! — но ждать напрасно:Как скрытый в ножнах меч, зачахнет мысль безгласно.

Восходит утро, — утро, все в росе,Душисто, ярко и, как розы, ало,И так живит, рассеяв тучи все,Как будто смерти на земле не стало.Но вот и день! И снова все сначала:Тропою жизни — дальше в путь крутой!Лемана зыбь, деревьев опахала —Все будит мысль и говорит с мечтой,Вливая в путника отраду и покой.

Кларан, Кларан! Приют блаженства милый!Твой воздух весь любовью напоен.Любовь дает корням деревьев силы,Снегов альпийских озаряет сон.Любовью предвечерний небосклонОкрашен, и утесы-великаныХранят покой влюбленного, чтоб онЗабыл и свет, и все его обманы,Надежды сладкий зов, ее крушений раны.

В Кларане всё{227} — любви бессмертной след,Она везде, как некий бог, которыйДарует тварям жизнь, добро и свет.Здесь трон его, ступени к трону — горы,Он радужные дал снегам уборы,Он в блеске зорь, он в ароматах роз,Его, ликуя, славят птичьи хоры,И шорох трав, и блестки летних рос,И веянье его смиряет ярость гроз.

Все — гимн ему. И темных сосен рядНад черной бездной — сень его живая, —И звонкий ключ, и рдяный виноград,И озеро, где нежно-голубая,К его стопам незримым припадая,Поет волна, и тень седых лесов,Где зелень, как Веселье, молодая,Ему и всем, кто с ним прийти готов,В безлюдной тишине дарит радушный кров.

Там среди пчел и птиц уединенье,Мир многоцветен там и многолик,Там краткой жизни радостно кипенье,И бессловесный ярче слов язык.Вот сквозь листву горячий луч проник,В ручье проворном блики заблестели,И Красота во всем, и ты постиг,Что этот запах, краски, свист и трели —Все создала Любовь для некой высшей цели.

Кто гнал любовь, здесь устремится к нейИ тайн ее волшебных причастится,А любящий начнет любить сильнейИ не захочет с пустынью проститься,Куда людскому злу не докатиться.Любовь растет иль вянет. Лишь застойНесвойствен ей. Иль в пепел обратится,Иль станет путеводною звездой,Которой вечен свет, как вечен мира строй.

Недаром здесь Руссо капризный генийОстановил мечты своей полетИ приютил для чистых наслажденийДве избранных души. У этих водПсихеи{228} пояс распустил Эрот,Благословив для счастья эти склоны.Там тишина и нега. Там цвететГармония. Над ложем светлой РоныТам Альп возносятся блистательные троны.

Лозанна и Ферней{229}! Святой предел,Где двух титанов обитают тени,Где смертных вел тропой бессмертных делНа штурм небес отважившийся гений.Здесь разум на фундаменте сомненийДерзнул создать мятежной мысли храм,И если гром не сжег ее творений,Так значит, не впервые небесамУлыбкой отвечать на все угрозы нам.

Один из них Протей{230} был — вечно новый,Изменчивый, ни в чем не знавший уз,Шутник, мудрец, то кроткий, то суровый,Хронист, философ и любимец муз,Предписывавший миру мненья, вкус,Оружьем смеха исправлявший нравы,Как ветер вольный, истинный француз,Прямой, коварный, добрый, злой, лукавый,Бичующий глупцов, колеблющий державы,

Другой{231} — пытлив, медлителен, глубок,Упорством мысли изощрял суждения,Оттачивал иронии клинок,Отдав труду ночей бессонных бденья,Насмешкой низвергал предубежденья,И — бог сарказма! — яростью глупцовБыл ввергнут в ад на муки искупленья, —Там, если верить россказням попов,Для усомнившихся ответ па все готов.

Мир спящим! Те, кто кары заслужили,Уже осуждены на небесах.Не нам судить того, кто спит в могиле!Но тайна тайн раскроется — и страхС надеждой вместе ляжет в тлен и прах.А прах, пусть не распался он покуда,Распасться должен, как и всё в гробах,Но если мертвый встанет, — верю в чудо! —Ему простится все, не то — придется худо,

Но от людских созданий мне пораК созданьям божьим снова обратиться.Уже и так, по прихоти пера,Исписана не первая страница.Вон облаков несется вереницаК альпийским льдам, сияющим вдали.Пора и мне к вершинам устремиться,В лазурь, куда их глетчеры ушли,Где духов неба ждут объятия земли.

А дальше ты, Италия! БессменноВекам несешь ты свет земли своей —От войн, пресекших дерзость Карфагена{232},До мудрецов, поэтов и вождей,Чья слава стала славой наших дней.Империй трон, гробница их живая,Не стал твой ключ слабей или мутней.И, жажду знанья вечную питая,Из римских недр бежит его струя святая.

Я с горьким чувством эту песню пел:Актерствовать, носить чужие лица,Знать, что собой остаться не сумел,И лицедейству каждый миг учиться,На самого себя ожесточиться,Скрывать — о боже! — чувство, мысль и страсть,Гнев, ненависть — все, чем душа томится,И ревности мучительную власть, —Вот что изведал я, что пало мне на часть.

Не думайте, что это все — слова,Прием литературный, обрамленьеЛетящих сцен, намеченных едва,Картин, запечатленных мной в движенье,Чтоб вызвать в чьем-то сердце восхищенье;Нет, слава — это молодости бог,А для меня — что брань, что одобренье,Мне безразлично. Так судил мой рок:Забыт ли, не забыт — я всюду одинок.

Как мир — со мной, так враждовал я с миром,Вниманье черни светской не ловил,Не возносил хвалу ее кумирам,Не слушал светских бардов и сивилл,В улыбке льстивой губы не кривил,Не раз бывал в толпе, но не с толпою,Всеобщих мнений эхом не служил,И так бы жил — но, примирясь с судьбою,Мой разум одержал победу над собою.

Я с миром враждовал, как мир — со мной.Но, несмотря на опыт, верю снова,Простясь, как добрый враг, с моей страной,Что Правда есть, Надежда держит слово,Что Добродетель не всегда сурова,Не уловленьем слабых занята,Что кто-то может пожалеть другого,Что есть нелицемерные уста,И Доброта — не миф, и Счастье — не мечта.

Дочурка Ада{233}! именем твоимВ конце я песнь украшу, как в начале.Мне голос твой неслышен, взор незрим,Но ты мне утешение в печали.И где б мои стихи ни прозвучали, —Пускай нам вместе быть не суждено, —Из чуждых стран, из замогильной далиК тебе — хотя б мой прах истлел давно —Они придут, как вихрь, ворвавшийся в окно.

Следить, как начинаешь ты расти,Знакомишься с вещами в удивленье,И первые шаги твои вести,И видеть первых радостей рожденье,Ласкать тебя, сажая на колени,Целуя глазки, щечки — таково,Быть может, и мое предназначенье?И сердце шепчет: да! Но что с того?Я это счастье знал — я потерял его.

И все же ты со мною, ты не с ними,Ты будешь, ты должна меня любить!Пускай они мое бесчестят имя,Сведут в могилу, — им не разрубитьОтца и дочь связующую нить.В дочерних венах всей их камарильеКровь Байрона другой не заменить.И как бы тень мою ни очернили,Твоя любовь придет грустить к моей могиле.

Дитя любви! Ты рождена былаВ раздоре, в помраченьях истерии,И ты горишь, но не сгоришь дотла,И не умрут надежды золотые,Как умерли мои во дни былые.Спи сладко! С этих царственных высот,Где воскресаешь, где живешь впервые,Тебя, дитя, благословляет тот,Кто от тебя самой благословенья ждет.

«Паломничество Чайльд-Гарольда»