Борис Слуцкий - Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961–1972 Страница 20

«Сельвинский — брошенная зона…»

Сельвинский — брошенная зонагеологической разведки,мильон квадратных километровнадежд, оставленных давно.А был не полтора сезона,три полноценных пятилетки,вождь из вождейи мэтр из мэтров.Он нем! Как тех же лет кино.

Кино немое! Эту пленкудо Марса можно растянуть,да только некому и некогдаи ни к чему ее тянуть.Кино немое! Онемевшеедавным-давно,когда к экранам звуковоешумливо ринулось кино.

Я лекции за ним записывал.Он выставлял отметки мне.От мнения его зависело,обедал я или же не.Но ситуация — иная:уроки сам теперь даю,Сельвинского не вспоминаюи каждый день обедаю.

Да, демон отлетался. Маршалотвоевался. Стих муссон.Увидит и рукою машет,сердечно радуется он.А я душевно и сердечнорад, что он рад. Рад, что он бодр.Рад, что безбедно и беспечноон сыт, одет, обут и горд.

Пять строк в истории всемирной,листок — в истории роднойпоэзии. Лукав, как мирныйчеченец. (Правильней: «мирно́й».)Раздумчив, напряжен, обидчив,в политике довольно сбивчив,в поэтике отлично тверд,одет, обут, и сыт, и горд.

Учитель! К счастью ль, к сожаленью,учился — я, он — поучал.А я не отличался ленью.Он многое в меня вкачал.Он до сих пор неровно дышитк тому, что я в стихах толку.Недаром мне на книгах пишет:любимому ученику.

По воле или по неволемы эту дань отдать должны.Мы не вольны в семье и в школе,в учителях мы не вольны.Учение: в нем есть порукавзаимная, как на войне.Мы отвечаем друг за друга.Его колотят — больно мне.

«Было много жалости и горечи…»

Было много жалости и горечи.Это не поднимет, не разбудит.Скучно будет без Ильи Григорьича.Тихо будет.

Необычно расшумелись похороны:давка, драка.Это все прошло, а прахам поровнувыдается тишины и мрака.

Как народ, рвалась интеллигенция.Старики, как молодые,выстояли очередь на Герцена.Мимо гроба тихо проходили.

Эту свалку, эти дебривыиграл, конечно, он вчистую.Усмехнулся, если поглядел быту толпу горючую, густую.

Эти искаженные отчаяньемстарые и молодые лица,что пришли к еврейскому печальнику,справедливцу и нетерпеливцу,

что пришли к писателю прошенийза униженных и оскорбленных.Так он, лежа в саванах, в пеленах,выиграл последнее сражение.

«Покуда полная правда…»

Покуда полная правдакак мышь дрожала в углу,одна неполная правдавела большую игру.

Она не все говорила,но почти все говорила:работала, не молчалаи кое-что означала.

Слова-то люди забудут,но долго помнить будуткачавшегося на эстраде —подсолнухом на ветру,добра и славы радизатеявшего игру.

И пусть сначала для славы,только потом — для добра.Пусть написано слабо,пусть подкладка пестра,а все-таки он качался,качался и не кончался,качался и не отчаивался,каялся, но не закаивался.

«Когда маячишь на эстраде…»

Когда маячишь на эстрадене суеты и славы ради,не чтобы за нос провести,а чтобы слово пронести,

сперва — молчат. А что ж ты думал:прочел, проговорил стихии, как пылинку с локтя, сдунулсвоей профессии грехи?

Будь счастлив этим недоверьем.Плати, как честный человек,за недовесы, недомерысвоих талантливых коллег.

Плати вперед, сполна, натурой,без торгу отпускай в кредиттому, кто, хмурый и понурый,во тьме безмысленно сидит.

Проси его поверить снова,что обесчещенное словоготово кровью смыть позор.Заставь его ввязаться в спор,

чтоб — слушал. Пусть сперва со злобой,но слушал, слышал и внимал,чтоб вдумывался, понималсвоей башкою крутолобой.

И зарабатывай хлопо́к —как обрабатывают хло́пок.О, как легко ходить в холопах,как трудно уклоняться вбок.

«Умер человек, не собиравшийся»

Умер человек, не собиравшийся,не предполагавший умереть.Гром из тучи, над другим собравшейся,предпочел его с земли стереть.

Шел он, огибая и минуя,уклоняясь, ускользая, шел,но судьбу ничто не обмануло,и чужой конец его нашел.

В долгий ящик, в длинный ящик гробасунуты надежды и дела.Как надежного он жаждал крова!Как ему могила подошла.

«Самоубийство — храбрость труса…»

Самоубийство — храбрость труса,а может быть — и просто храбрость,когда ломается от грузасухих костей пустая дряблость.

Самоубийство — это бегство,но из тюрьмы в освобожденье,всех клятв — и юности и детства —одним ударом — исполнение.

Одним рывком — бросок в свободу,минуя месяцы и годы,минуя все огни и водыи медные трубопроводы.

Самоубийства или войны,на мостовой или в больнице —у мертвецов всегда спокойны,достойны и довольны лица.

ПОРЯДОК

А Блока выселили перед смертью.Шло уплотнение, и Блока уплотнили.Он книги продавал и перелистывал,и складывал, и перевязывал.Огромную, давно неремонтированнуюи неметеную квартиру жизнион перед смертью вымыл, вымел, вымерял,налаживал и обревизовал.

Я помню стол внезапно умершегопоэта Николая Заболоцкого.Порядок был на письменном столе.Все черновое было уничтожено.Все беловое было упорядочено,перепечатано и вычитано.И черный, торжественный, парадныйкостюм, заказанный заранее,поспел в тот день.Растерянный портнойсо свертком в дрогнувших рукахсмотрел на важного, спокойногопоэта Николая Алексеевича,в порядке, в чистой глаженой пижамележащего на вымытом полу.Порядок!

«Самоубийцы самодержавно…»

Самоубийцы самодержавно,без консультаций и утверждении,жизнь, принадлежащую миру,реквизируют в свою пользу.Не согласовав с начальством,не предупредив соседей,не выписавшись, не снявшись с учета,не выключив газа и света,выезжают из жизни.Это нарушает порядок,и всегда нарушало.Поэтому их штрафуют,например, не упоминаютв тех обоймах, перечнях, списках,из которых с такой охотойудирали самоубийцы.

МЫ С БОГОМ

Когда наконец докажетсясуществованье богаи даже местоположенье,координаты его —одновременно выяснится,что толку с него — немного,а если сказать по совести,то вовсе всего-ничего.

Окажется: бог сам по себе,а мы, точно так же, сами по себе.У нас — своя забота.У бога работа своя.И ничего не изменитсяв его судьбеи в нашей судьбе.Лишь резче обозначатсяего и наши края.

И станет еще прохладнеев холодной междупланетности.И станет еще нахальнеена наших материках,когда наконец окажется,что нечего богу нам нести,окажется, что оказываемсямы с богом — в дураках.

«Пляшем, как железные опилки…»