Иосиф Бродский - Урания Страница 21

«Точка всегда обозримей в конце прямой…»

Точка всегда обозримей в конце прямой.Веко хватает пространство, как воздух — жабра.Изо рта, сказавшего все, кроме «Боже мой»,вырывается с шумом абракадабра.Вычитанье, начавшееся с юлыи т. п., подбирается к внешним данным;паутиной окованные углыпридают сходство комнате с чемоданом.Дальше ехать некуда. Дальше неотличить златоуста от златоротца.И будильник так тикает в тишине,точно дом через десять минут взорвется.

К Урании

И. К.

У всего есть предел: в том числе у печали.Взгляд застревает в окне, точно лист — в ограде.Можно налить воды. Позвенеть ключами.Одиночество есть человек в квадрате.Так дромадер нюхает, морщась, рельсы.Пустота раздвигается, как портьера.Да и что вообще есть пространство, еслине отсутствие в каждой точке тела?Оттого-то Урания старше Клио.Днем, и при свете слепых коптилок,видишь: она ничего не скрыла,и, глядя на глобус, глядишь в затылок.Вон они, те леса, где полно черники,реки, где ловят рукой белугу,либо — город, в чьей телефонной книгеты уже не числишься. Дальше, к югу,то есть к юго-востоку, коричневеют горы,бродят в осоке лошади-пржевали;лица желтеют. А дальше — плывут линкоры,и простор голубеет, как белье с кружевами.

ЖИЗНЬ В РАССЕЯННОМ СВЕТЕ

«Снег идет, оставляя весь мир в меньшинстве…»

Снег идет, оставляя весь мир в меньшинстве.В эту пору — разгул Пинкертонам,и себя настигаешь в любом естествепо небрежности оттиска в оном.За такие открытья не требуют мзды;тишина по всему околотку.Сколько света набилось в осколок звезды,на ночь глядя! как беженцев в лодку.Не ослепни, смотри! Ты и сам сирота,отщепенец, стервец, вне закона.За душой, как ни шарь, ни черта. Изо рта —пар клубами, как профиль дракона.Помолись лучше вслух, как второй Назорей,за бредущих с дарами в обеихполовинках земли самозванных царейи за всех детей в колыбелях.

«Ночь, одержимая белизной…»

Ночь, одержимая белизнойкожи. От ветреной резеды,ставень царапающей, до резной,мелко вздрагивающей звезды,ночь, всеми фибрами трепещакак насекомое, льнет, черна,к лампе, чья выпуклость горяча,хотя абсолютно отключена.Спи. Во все двадцать пять свечей,добыча сонной белиберды,сумевшая не растерять лучей,преломившихся о твои черты,ты тускло светишься изнутри,покуда, губами припав к плечу,я, точно книгу читая притебе, сезам по складам шепчу.

Муха

Альфреду и Ирене Брендель

Пока ты пела, осень наступила.Лучина печку растопила.Пока ты пела и летала,похолодало.

Теперь ты медленно ползешь по гладизамызганной плиты, не глядятуда, откуда ты взялась в апреле.Теперь ты еле

передвигаешься. И ничего не стоитубить тебя. Но, как историк,смерть для которого скучней, чем мука,я медлю, муха.

Пока ты пела и летала, листьяпопадали. И легче литьсяводе на землю, чтоб назад из луживоззриться вчуже.

А ты, видать, совсем ослепла. Можнопредставить цвет крупинки мозга,померкшей от твоей, брусчаткесродни, сетчатки,

и содрогнуться. Но тебя, пожалуй,устраивает дух лежалыйжилья, зеленых штор понурость.Жизнь затянулась.

Ах, цокотуха, потерявши юркость,ты выглядишь, как старый юнкерс,как черный кадр документальныйэпохи дальней.

Не ты ли заполночь там то и делонад люлькою моей гудела,гонимая в оконной рамепрожекторами?

А нынче, милая, мой желтый ноготьбрюшко твое горазд потрогать,и ты не вздрагиваешь от испуга,жужжа, подруга.

Пока ты пела, за окошком серостьусилилась. И дверь расселасьв пазах от сырости. И мерзнут пятки.Мой дом в упадке.

Но не пленить тебя не пирамидойфаянсовой давно не мытойпосуды в раковине, ни палаткойсахары сладкой.

Тебе не до того. Тебе недо мельхиоровой их дребедени;с ней связываться — себе дороже.Мне, впрочем, тоже.

Как старомодны твои крылья, лапки!В них чудится вуаль прабабки,смешавшаяся с позавчерашнейфранцузской башней —

— век номер девятнадцать, словом.Но, сравнивая с тем и овомтебя, я обращаю в прибыльтвою погибель,

подталкивая ручкой подлойтебя к бесплотной мысли, к полнойнеосязаемости раньше срока.Прости: жестоко.

О чем ты грезишь? О своих избитых,но не расчитанных никем орбитах?О букве шестирукой, радитебя в тетради

расхристанной на месте плоскомкириллициным отголоскомединственным, чей цвет, бывало,ты узнавала

и вспархивала. А теперь, слепая,не реагируешь ты, уступаяплацдарм живым брюнеткам, женскимужимкам, жестам.

Пока ты пела и летала, птицыотсюда отбыли. В ручьях плотицыубавилось, и в рощах пусто.Хрустит капуста

в полях от холода, хотя одетапо-зимнему. И бомбой где-тобудильник тикает, лицом не точен,и взрыв просрочен.

А больше — ничего не слышно.Дома отбрасывают свет покрышнообратно в облако. Трава пожухла.Немного жутко.

И только двое нас теперь — заразыразносчиков. Микробы, фразыравно способны поражать живое.Нас только двое:

твое страшащееся смерти тельце,мои, играющие в земледельцас образованием, примерно восемьпудов. Плюс осень.

Совсем испортилась твоя жужжалка!Но времени себя не жалкона нас растрачивать. Скажи спасибо,что — неспесиво,

что совершенно небрезгливо, либо —не чувствует, какая липаему подсовывается в виде вялыхбольших и малых

пархатостей. Ты отлеталась.Для времени, однако, старостьи молодость неразличимы.Ему причины

и следствия чужды де-юре,а данные в миниатюре— тем более. Как пальцам в спешке— орлы и решки.

Оно, пока ты там себе мелькалапод лампочкою вполнакала,спасаясь от меня в стропила,таким же было,

как и сейчас, когда с бесцветной пыльюты сблизилась, благодаря бессильюи отношению ко мне. Не думайс тоской угрюмой,

что мне оно — большой союзник.Глянь, милая, я — твой соузник,подельник, закадычный кореш;срок не ускоришь.

Снаружи осень. Злополучье голыхветвей кизиловых. Как при монголах:брак серой низкорослой расыи желтой массы.

Верней — сношения. И никому нет деладо нас с тобой. Мной овладелооцепенение — сиречь, твой вирус.Ты б удивилась,

узнав, как сильно заражает сонностьи безразличие рождая, склонностьрасплачиваться с планетойее монетой.

Не умирай! сопротивляйся, ползай!Существовать не интересно с пользой.Тем паче, для себя: казенной.Честней без оной

смущать календари и числаприсутствием, лишенным смысла,доказывая посторонним,что жизнь — синоним

небытия и нарушенья правил.Будь помоложе ты, я б взор направилтуда, где этого в избытке. Ты жестара и ближе.

Теперь нас двое, и окно с поддувом.Дождь стекла пробует нетвердым клювом,нас заштриховывая без нажима.Ты недвижима.

Нас двое, стало быть. По крайней мере,когда ты кончишься, я факт потериотмечу мысленно — что будет эхомтвоих с успехом

когда-то выполненных мертвых петель.Смерть, знаешь, если есть свидетель,отчетливее ставит точку,чем в одиночку.

Надеюсь все же, что тебе не больно.Боль места требует и лишь окольнок тебе могла бы подобраться, с тыланакрыть. Что было

бы, видимо, моей рукою.Но пальцы заняты пером, строкою,чернильницей. Не умирай, покудане слишком худо,

покамест дергаешься. Ах, гумозка!Плевать на состоянье мозга:вещь, вышедшая из повиновенья,как то мгновенье,

по-своему прекрасна. То есть,заслуживает, удостоясьовации наоборот, продлиться.Страх суть таблица

зависимостей между личнойбеспомощностью тел и лишнейсекундой. Выражаясь сухо,я, цокотуха,

пожертвовать своей согласен.Но вроде этот жест напрасен:сдает твоя шестерка, Шива.Тебе паршиво.

В провалах памяти, в ее подвалах,среди ее сокровищ — палых,растаявших и проч. (вообще ихни при кощеях

не пересчитывали, ни, тем паче,позднее) среди этой сдачис существования, приют нежесткийтвоею тезкой

неполною, по кличке Муза,уже готовится. Отсюда, муха,длинноты эти, эта как бы свитабукв, алфавита.

Снаружи пасмурно. Мой орган треньяо вещи в комнате, по кличке зренье,сосредоточивается на обоях.Увы, с собой их

узор насиженный ты взять не в силах,чтоб ошарашить серафимов хилыхтам, в эмпиреях, где царит молитва,идеей ритма

и повторимости, с их колокольни —бессмысленной, берущей корнив отчаяньи, им — насекомымтуч — незнакомом.

Чем это кончится? Мушиным Раем?Той пасекой, верней — сараем,где над малиновым вареньем соннымкружатся сонмом

твои предшественницы, издаваязвук поздней осени, как мостоваяв провинции. Но дверь откроем —и бледным роем

они рванутся мимо нас обратнов действительность, ее опрятноукутывая в плотный саванзимы — тем самым

подчеркивая — благодаря мельканью, —что души обладают тканью,материей, судьбой в пейзаже;что, цвета сажи,

вещь в колере — чем бить баклуши —меняется. Что, в сумме, душилюбое превосходят племя.Что цвет есть время

или стремление за ним угнаться,великого Галикарнасцацитируя то в фас, то в профильхолмов и кровель.

Отпрянув перед бледным вихрем,узнаю ли тебя я в ихнемзаведомо крылатом войске?И ты по-свойски

спланируешь на мой затылок,соскучившись вдали опилок,чьим шорохом весь мир морочим?Едва ли. Впрочем,

дав дуба позже всех — столетней! —ты, милая, меж них последнейокажешься. И если примут,то местный климат

с его капризами в расчет принявши,спешащую сквозь воздух в нашипределы я тебя увижувесной, чью жижу

топча, подумаю: звезда сорвалась,и, преодолевая вялость,рукою вслед махну. Однаконе Зодиака

то будет жертвой, но твоей душою,летящею совпасть с чужоюличинкой, чтоб явить навозуметаморфозу.

«Вечер. Развалины геометрии…»