Александр Кушнер - Стихотворения. Четыре десятилетия Страница 21

Если правду сказать, и строка та была сыровата.

И не трогал её, а дотронулся только слегка.

Совершенного вида стесняется несовершенный.

Спи, не плачь. Ты старик. Ну, стихи, ну, строфа, ну, строка.

Твой поступок – пустяк в равнодушной, как старость, Вселенной.

Ай! Не слышат. Ой-ой! Ни одна ни сойдёт, не кричи,

С ненавистной орбиты ревущая зверем громада,

Серный газ волоча. О, возить бы на ней кирпичи,

Как на грузовике, что несётся в пыли мимо сада.

– Ах, вы вот как, вы так? Обещая полнейшую тьму,

Беспросветную ночь, безразличную мглу, переплавку…

Он сказал бы, зачем это сделал, певцу одному,

Если б очную им вдруг устроили личную ставку!

* * *

Разве можно после Пастернака

Написать о ёлке новогодней?

Можно, можно! – звёзды мне из мрака

Говорят, – вот именно сегодня.

Он писал при Ироде: верблюды

Из картона, – клей и позолота –

В тех стихах евангельское чудо

Превращали в комнатное что-то.

И волхвы, возможные напасти

Обманув, на валенки сапожки

Обменяв, как бы советской власти

Противостояли на порожке.

А сегодня ёлка – это ёлка,

И её нам, маленькую, жалко.

Веточка колючая, как чёлка,

Лезет в глаз, – шалунья ты, нахалка!

Нет ли Бога, есть ли Он – узнаем,

Умерев, у Гоголя, у Канта,

У любого встречного, – за краем.

Нас устроят оба варианта.

КОНЬКОБЕЖЕЦ

1

Зимней ласточкой с визгом железным,

Семимильной походкой стальной

Он проносится небом беззвездным,

Как сказал бы поэт ледяной,

Но растаял одический холод,

И летит конькобежец, воспет

Кое-как, на десятки расколот

Положений, углов и примет.

2

Геометрии в полном объеме

Им прочитанный курс для зевак

Не уложится в маленьком томе,

Как бы мы ни старались, – никак!

Посмотри: вылезают колени

И выбрасывается рука,

Как ненужная вещь на арене

Золотого, как небо, катка.

3

Реже, реже ступай, конькобежец…

Век прошел – и чужую строку,

Как перчатку, под шорох и скрежет

Поднимаю на скользком бегу:

Вызов брошен – и должен же кто-то

Постоять за бесславный конец:

Вся набрякла от снега и пота

И, смотри, тяжела, как свинец.

4

Что касается чоканья с твёрдой

Голубою поверхностью льда, –

Это слово в стихах о проворной

Смерти нас впечатлило, туда,

Между прочим – и это открытье

Веселит, из чужого стиха

Забежав с конькобежною прытью:

Все в родстве-воровстве, нет греха!

5

Не споткнись! Если что и задержит,

То неловкость, – и сам виноват.

Реже, реже ступай, конькобежец,

Твой размашистый почерк крылат,

Рифмы острые искрами брызжут,

Приглядимся к тебе и поймём

То, что ласточки в воздухе пишут

Или ветви рисуют на нём.

6

Не расстаться с тобой мне, – пари же,

Вековые бодая снега.

И живи он в Москве – не в Париже,

Жизнь тебе посвятил бы Дега,

Он своих балерин и лошадок

Променял бы, в тулупчик одет,

На стремительный этот припадок

Длинноногого бега от бед.

* * *

Там, где весна, весна, всегда весна, где склон

Покат, и ласков куст, и чёрных нет наветов,

Какую премию мне Аполлон

Присудит, вымышленный бог поэтов!

А ствол у тополя густой листвой оброс,

Весь, снизу доверху, – клубится, львиногривый.

За то, что ракурс свой я в этот мир принёс

И не похожие ни на кого мотивы.

За то, что в век идей, гулявших по земле,

Как хищники во мраке,

Я скатерть белую прославил на столе

С узором призрачным, как водяные знаки.

Поэт для критиков что мальчик для битья.

Но не плясал под их я дудку.

За то, что этих строк в душе стесняюсь я,

И откажусь от них, и превращу их в шутку.

За то, что музыку, как воду в решето,

Я набирал для тех, кто так же на отшибе

Жил, за уступчивость и так, за низачто,

За je vous aime, ich liebe.

* * *

 О. Чухонцеву

Мне приснилось, что все мы сидим за столом,

В полублеск облачась, в полумрак,

И накрыт он в саду, и бутыли с вином,

И цветы, и прохлада в обнимку с теплом,

И читает стихи Пастернак.

С выраженьем, по-детски, старательней, чем

Это принято, чуть захмелев,

И смеёмся, и так это нравится всем,

Только Лермонтов: «Чур, – говорит, – без поэм!

Без поэм и вступления в Леф!»

А туда, где сидит Председатель, взглянуть…

Но, свалившись на стол с лепестка,

Жук пускается в долгий по скатерти путь…

Кто-то встал, кто-то голову клонит на грудь,

Кто-то бедного ловит жука.

И так хочется мне посмотреть хоть разок

На того, кто… Но тень всякий раз

Заслоняет его или чей-то висок,

И последняя ласточка наискосок

Пронеслась, чуть не врезавшись в нас.

* * *

Ох, я открыл окно, открыл окно, открыл

На даче, белое, и палочки подставил,

Чтоб не захлопнулось, и воздух заходил,

Как Пётр, наверное, по комнате и Павел

В своём на радости настоянном краю

И сладкой вечности, вздымая занавеску,

Как бы запахнуты в неё, как бы свою

Припомнив молодость и получив повестку.

Ох, я открыл окно, открыл окно, открыл

И, что вы думаете, лёг лицом в подушку!

Такое смутное томленье, – нету сил

Перенести его, и сну попал в ловушку,

Дождём расставленную, и дневным теплом,

И слабым шелестом, и пасмурным дыханьем,

И спал, и счастлив был, как бы в саду ином,

С невнятным, вкрадчивым и неземным названьем.

ВЕНЕЦИЯ

Знаешь, лучшая в мире дорога –

Это, может быть, скользкая та,

Что к чертогу ведет от чертога,

Под которыми плещет вода

И торчат деревянные сваи,

И на привязи, чёрные, в ряд

Катафалкоподобные стаи

Так нарядно и праздно стоят.

Мы по ней, златокудрой, проплыли

Мимо скалоподобных руин,

В мавританском построенных стиле,

Но с подсказкою Альп, Апеннин,

И казалось, что эти ступени,

Бархатистый зелёный подбой

Наш мурановский сумрачный гений

Афродитой назвал гробовой.

Разрушайся! Тони! Увяданье –

Это правда. В веках холодей!

Этот путь тем и дорог, что зданья

Повторяют страданья людей,

А иначе бы разве пылали

Ипомеи с геранями так

В каждой нише и в каждом портале,

На балконах, приветствуя мрак?

И последнее. (Я сокращаю

Восхищенье.) Проплывшим вдвоём

Этот путь, как прошедшим по краю

Жизни, жизнь предстаёт не огнём,

Залетевшим во тьму, но водою,

Ослеплённой огнями, обид

Нет, – волненьем, счастливой бедою.

Всё течёт. И при этом горит.

* * *

 …тише воды, ниже травы…

 А. Блок

Когда б я родился в Германии в том же году,

Когда я родился, в любой европейской стране:

Во Франции, в Австрии, в Польше, – давно бы в аду

Я газовом сгинул, сгорел бы, как щепка в огне.

Но мне повезло – я родился в России, такой,

Сякой, возмутительной, сладко не жившей ни дня,

Бесстыдной, бесправной, замученной, полунагой,

Кромешной – и выжить был всё-таки шанс у меня.

И я арифметики этой стесняюсь чуть-чуть,

Как выгоды всякой на фоне бесчисленных бед.

Плачь, сердце! Счастливый такой почему б не вернуть

С гербом и печатью районного загса билет

На вход в этот ужас? Но сказано: ниже травы

И тише воды. Средь безумного вихря планет!

И смотрит бесслёзно, ответа не зная, увы,

Не самый любимый, но самый бесстрашный поэт.

* * *

Всё нам Байрон, Гёте, мы, как дети,

Знать хотим, что думал Теккерей.

Плачет Бог, читая на том свете

Жизнь незамечательных людей.

У него в небесном кабинете

Пахнет мятой с сиверских полей.

Он встаёт, подавлен и взволнован,

Отложив очки, из-за стола.

Лесосклад он видит, груду брёвен

И осколки битого стекла.

К дяде Пете взгляд его прикован

Средь добра вселенского и зла.

Он читает в сердце дяди Пети,

С удивленьем смотрит на него.

Стружки с пылью поднимает ветер.

Шепчет дядя: этого… того…

Сколько бед на горьком этом свете!

Загляденье, радость, волшебство!

САХАРНИЦА

 Памяти Л. Я. Гинзбург

Как вещь живёт без вас, скучает ли? Нисколько!

Среди иных людей, во времени ином,

Я видел, что она, как пушкинская Ольга,

Умершим не верна, родной забыла дом.

Иначе было б жаль её невыносимо.

На ножках четырёх подогнутых, с брюшком

Серебряным, – но нет, она и здесь ценима,