Евгений Рейн - Избранное Страница 22

ФОНТАНЧИК

В коктебельском парке фонтан убогий,Вылетает струйка: разлетается прахомВодяным, но, однако же, сколь угоднойОна кажется мне, да и местным птахам,Что хватают в полете пыльцу золотуюОт высокого солнца и в радужной сетке,И фонтанчик докладывает: «СалютуюОком вод, разлетевшимся на фасетки».Припадая губами, подставь ладошку —Ничего, что мало, важней — старанье,Ты живи и пей себе понемножку,Выпьешь вечность — предсказываю заране.Подставляй под струйку седые букли,Пусть течет за шиворот — так и надо.Вот под майкой соски наконец набухли,Это — женственность мужества (см. Паллада).Подсчитай мне время мое, клепсидра,И налей стаканчик еще с походом,Ты, струя, единая не обрыдла,Ибо схожа ты со слезой и потом.Ибо что-то родное, совсем родное,Что-то братское видно в твоем паденьеВ эту землю, жадную к перегною,Безысходно-вечную почву тленья.

«…И В ДАЛЬНИЙ ПУТЬ НА ДОЛГИЕ ГОДА…»

Через одну личность средних лет вы получите большую радость. Совершайте начатое дело. В трудный час вам помогут.

Мне морская свинка нагадалаРовно тридцать лет тому назадГде-то у Обводного канала,Где вокзал и где районный сад.Там по воскресеньям барахолкаСоставляла тесные ряды,В тех рядах я разбирал подолгуМодернистов ветхие труды.Мне там попадались: Северянин,«Аполлон», «Весы», «Гиперборей»…И томился вечер у окраинПетроградской юности моей.Торговали книгами, игралиВ карты и крутили патефон,Там-то мне как раз и нагадалиДолгий путь под гулкий перезвонДовоенных джазиков гавайских,Медленного «Танго соловья»…Белой ночью и в потемках майскихНа дорогу эту вышел я.«Совершайте начатое дело,Кто-то вам поможет в трудный час».И печально свинка поглядела,Рафинад поймала, изловчась.Видно, что-то знала эта свинка,Только не хотела рассказать…И вопила старая пластинка,Что пора бы руки нам пожать.Это пел неугомонный Козин,И гремел разболтанный трамвай.Помню я, как, весел и серьезен,Веял кумачами Первомай.Помню я, что навсегда приметилЭту свинку и ее совет.Никогда никто мне не ответил,Угадала свинка или нет.Кто помог мне в бедный, пылкий, трудныйВ три десятилетья долгий час?Может быть, от свинки безрассуднойВся моя удача началась?Белой ночью, сумрачною раньюДешево купили вы меня,И лежит билетик ваш — гаданьеВ книге Михаила Кузмина.

В СТАРОМ ЗАЛЕ

В старом зале, в старом зале,над Михайловской и Невским,где когда-то мы сиделито втроем, то впятером,мне сегодня в темный полденьпоболтать и выпить не с кем —так и надо, так и надои, по сути, поделом.Ибо что имел — развеял,погубил, спустил на рынке,даже первую зазнобу,даже лучшую слезу.Но пришел сюда однаждыи подумал по старинке:успею, все сумею,все забуду, все снесу.Но не тут, не тут-то было —в старом зале сняты люстры,перемешана посуда, передвинуты столы,потому-то в старом залеи не страшно и не грустно,просто здесь в провалах светаслишком пристальны углы.И из них глядит такое,                                что забыть не удается, —лучший друг, и прошлый праздник, и —                                                    неверная жена.Может быть, сегодня это наконец-то разобьетсяи в такой вот темный полдень будет жизнь разрешена.О, вы все тогда вернитесь, сядьте рядом, дайте словоникогда меня не бросить и уже не обмануть.Боже мой, какая осень! Наконец, какая проседь!Что сегодня ночью делать?                                      Как мне вам в глаза взглянуть!Этот раз — последний, точно, я сюда ни разу больше…Что оставил — то оставил, кто хотел — меня убил.Вот и все: я стар и страшен,                                        только никому не должен.То, что было, все же было.                                            Было, были, был, был, был…

МАСТЕРСКАЯ

С.P.

В большой пустой мастерскойна улице Малой Морскойу милого друга в гостяхя жил, а он второпяхотозван был в худсовет.Я мрачно жевал обед.

Двенадцать оконных рамс цветным стеклом пополамсмешивали свет дневнойнад моей головой.И был я тих, одинок,и ни один звонокне потревожил менядо исхода дня.

Только безумный дождьвсе шелестел, что хвощ,и рисовал разрезвсех сорока небес.То, расплывчато-ал,переполнял бокал,то, сиренево-хмур,раскачивал абажур.

А я все глядел в окно,и стало совсем темно,и что-то плело наугаддождика веретено.Среди цветного стеклавыступила головаразмытая и сказаланеясные мне слова:

«Мы ждали тебя, дружок,мы знали — ты будешь здесь.Когда-нибудь весь кружокувидишь, сейчас — не весь,поскольку у нас делана разных концах небес».И снова струя теклаи билась о мой навес.

Расплющенным серебромдождь пасмурный колдовал:«О чем вы, о чем, о чем,о чем вы?» Но я-то знал,что здесь накопился мрак,что демоны всех мастейв холстах и среди бумагподлавливают гостей.

Что в том вот темном углустоит антрацит-рояль.Какую еще хулу,какую еще детальизвергнуть и описать?Он сел, приодернул фрак…Хочу вперед забежать,но только не знаю — как.

Когда он уйдет к себе,взлетит через сто стропил,оставит очки в трубе,помнет оперенье крыл,я сразу узнаю, ктотакой он в жизни живой.Но, как говорил Кокто:«Размешивай все водой!»

Поскольку и кровь, и нефть,и краска, и чистый спиртявились на белый светне так, чтоб их просто пить.А нужен должный раствор —тогда и взалкают их!Зачем я болтаю вздор?Зачем пианист затих?

Квадратным своим лицомна клавиши он упал,стократно своим кольцомпо дереву он стучал.Был это условный знак,масонский, а может — нет.И в худшей из передрягбывают конец и свет.

Поскольку я подписалвсе то, что он мне сказал,и подпись горящей свечойна воздухе начертал.И вдруг проступил закат,и кончился темный дождь,и край небес свысокаявил багровую мощь.

И город мой просиялпоследним ярким цветком.Но это я прозевал,поскольку заснул тайком.Явился хозяин мой,закончился худсовет,и даже принес домойрумынский ром «Кабинет».

Мы выпили по сто грамм,включили телеэкран,со всех четырех программвопил Франсуа Легран.Парижский простой певец,он был такой молодец,такой элегантный стервец,такой талант, наконец.

ШЕСТОЕ МАЯ

За десять лет два раза — тот же день,шестого мая, было воскресенье.Медовая московская сирень,лиловое густое сновиденьемотались на углах. На телеграфзачем-то шел я, стиснутый народом,и вдруг нос к носу… И она, задравсвой горборимский, ибо шла с уродом,какой-то смесью чушки и хорька,и потому особенно надменна.Хотя нам было с ней навернякао чем поговорить. Одновременнопролить слезу на теплый тротуаршальной Москвы, пустой, как все столицыв воскресный день. И ветер продувалТверскую и не мог угомониться.Он нес пустые пачки «Мальборо́»,сиреневые гроздья, чьи-то письма…О жизнь, ты возникаешь набело,как из души прорвавшаяся песня.Ты возникаешь наугад, впотьмах,где ищешь выключатели на ощупь.Ну вот и окна вспыхнули в домах,мы двинулись на Пушкинскую площадь.Она была подругой двух друзейв иных местах и временах… когда-то.Ее белье пора продать в музей,и, я ручаюсь, воздадут богато.Все это было в лучшей из систем,где ипокрена бьет на черном хлебе.Зачем, я вопрошаю вас, зачеми почему? И что всего нелепей —остались оба, в общем, в дураках.Не для того ль она, дохнув шампанским,сирень перебирала на рукахздесь, на Тверской, с каким-то иностранцем?Который, явно, был здесь не у дел,на выставках чего-то там наладчик.Из-за чего ж, дружок, ты погорел,мой ученик, мой гениальный мальчик?Из-за чего нешуточный свой дарпринес другой на сей алтарь грошовый?И здесь уже кончался тротуар,и начинать им не хотелось новый.Я видел, как они вошли в такси,и «Волга» побежала по бульварам.Кончаю — ни смущенья, ни тоски,ни ругани — и все-таки недаром…Ведь что-то было. Что-то, хоть слеза,хоть полсловечка, дырочка в перчатке.Я повернул блудливые глаза —из телеграфной двери, из тройчаткипроцеживались словно в решетопестрейшие приезжие пижоны,и булькала толпа у ВТО,синея в джинсовне на все фасоны.Шестое мая — день известный встарь,пятнадцать лет назад он много значил.День ангела жены. Но календарь,как водится, его переиначил.

АНГЕЛ-ИСТРЕБИТЕЛЬ