Евгений Клячкин - Песни Страница 24

Последний тост

Посвящается Сене Фрумкину — с любовью

Дружище, как-нибудь!Авось — до встречи.И тот, и этот путьедва намечен.Кто знает,где подловит нас судьба!Нальем по ободоки сдвинем рукиза прямоту дороги стих упругий,за белизнупоследней из рубах.

Мы живы, черт возьми!И это — чудо.Нам в спину дышит мир.Он наш покуда,и мы в нем —не последнее звено.А если небесарешат иначе,то каждый знает сам,что это значит…А впрочем,нам уж будет все равно.

Звучит последний тост,и поднят кубок.Мужчина — это тот,чей шаг — поступок,а за поступкинадо отвечать.Ну что ж, мы, отвечая,поседели,а нынче отмечаемвыбор цели.Как говорится:главное — начать.Как говорится:главное — начать.

Некоторые из моих друзей уезжали, и Сенька, он добрый был человек, очень. Хочу, чтобы ему было там хорошо. Ничего не слышал про него: как он устроился, что… Пусть им всем повезет. У нас всем одинаково не везет, а там может не повезти, а может и повезти. Мы люди равные, они — не совсем.

Последняя игрушка

Т.М.

Зачем меня, как девочку,ты рядышком сажал,по очереди пальчикизачем мне целовал?В какие ж игры, солнышко,осталось нам сыграть?Повыдернуты колышки,и ты сказал — «пора».

Желанненький, послушай —ах, быть, ах, быть беде —последняя игрушка —зайчик на воде.Перебегают зайчики,веселые, как ты…Ах, мостик, не качайся —я у перил крутых.

Последняя цыганочка

День как день —за ним неделя как неделя,свет да тень —и вот полгода пролетели.Год как год —да что за песня, в самом деле?! —жизнь как жизнь!Как ни оглянешься — ползком бежит,и время тянется летя,шутя,оно переползает даты,и «вчера» ушло в «когда-то».

День плюс день —«два» пишем, а в уме «четыре».Всех друзейгода куда-то закатили,нет людей —фигурки плоские, как в тире, —метр на два,а в глубину — как на песке слова,и контур тает на глазах,слезаего смывает, может статься,и уже не достучаться.

День, ты где,когда все абсолютно ясно,день надежд,и нет причин, чтобы бояться.День людей,день гордости за наше братство,день страны,единственной, которой мы нужны,день флагов бело-голубых,любыхна голубом бездонном небе,день, не помнящий о хлебе.

День,ты где?

Последняя шарманка

Дыханье зала — ровный гул;блестит под парусом залив.Какой бы ни служить красе,каким бы ни сверкать талантом, —мы будем все равно в кругу:в орбите спутника Земли,или в кругу своих друзей,иль в круге от настольной лампы.

С трудом припоминаем мыдалекой юности заряд —казалось, он неукротим,а вышло — был неукрощенным.И вот в преддверии зимывстает спокойная заря —хотим мы или не хотим, —но по иным уже законам.

И наступает перелом,и пелена спадает с глаз.Уводит время за порог,так хорошо знакомый людям.Оно нас не уберегло:увы! окончен первый класс.Мы переходим во второй,и в нем нет места для иллюзий.

Хотелось раздавать долги,но катится за годом год.Хотелось самых крупных дел —да мало ли чего хотелось!Но к центру сходятся круги,все уже круг твоих забот.Мы понимаем свой предел,и значит — наступила Зрелость.

Почему

Мне говорят: Ну что ты здесь торчишь?Все, что чего-то стоит, — все уехало,пока, как вольный бард хрипел насмешливо,открыты Вена, Лондон и Париж,

пока вверху не прокатился гром,пока лишь закипает раздражение,и слабый ветер дует в отдалении,пока зависло над листом перо…

И в самом деле — чем не шутит черт!Представится — и сразу же поверится:неоновые буквы над Америкойи над Землей торжественный аккорд.

И вот уж диск мой золотом горит.В какой-нибудь банановой республикемы всей семьею греемся на пузикеи созерцаем местный колорит.

И вспомнится, как давний тяжкий бред,та очередь в окошко за зарплатою —рубли и трешки падали заплатамина ветхий продырявленный бюджет.

И это было небом. А земля?Какие соки нас поили силою?Что выпрямляло ветви над Россиеюи заставляло думать: все не зря?

Какие-то, ей-богу, пустяки!Глаза, воздетые с тоской и верою,сплетенные с натянутыми нервами,как две спасенья ждущие руки.

Да в чавкающей жиже — ряд камней.И эти два — за низкою оградою,что днем и ночью на сердце мне падают,повернутые надписью ко мне.

И холод над холодною Невой,и взгляд на шпиль уколом отзывается —о, как это, скажите, называется?!Мне врут, что я чужой, а я здесь — свой!

Мне говорят: Ну что ты здесь торчишь? —Зачем мне Вена, Лондон и Париж…

Та же линия, что и в «Прощании с Родиной», только шесть лет спустя. Результат почти тот же. 1973 год. Спел «Прощание с Родиной», пять лет ничего не пел в Ленинграде после отеческих вливаний со стороны Комитета. 1979 год. Спел «Почему» в Доме офицеров. Два года ничего не пел после наставлений со стороны общества «Знание». Хотя в песне написано: «Почему ты остаешься?» Но дело не в тонкостях, дело в теме.

Предупредительная песня

Черняв и напорист,предчувствуя скоростьи бросив кудрявый еврейский дымок,буксир обдал сажейленивую баржуи в узкое русло ее поволок…

Закончится вскорепора аллегорий:в руках полицая — всамделишный кнут.А мы тут серьезнойне видим угрозы(как будто с кого-то другого начнут!).

Но вот уже близкои ватник, и миска,и кто-то «шьет дело» любому из нас.Вы крикнете: «Братцы!Пора разобраться!..»Но крикнете поздно, а надо — сейчас.

Ведь нашу Россиюс гербами косымина этом же самом, на горьком путидо полного сходства —всеобщего скотства —однажды уже удалось довести.

И все начиналось,как самая малость,потом затыкались горластые рты,потом — те, кто тише,потом — кто, как мыши,пока до стерильной дошли чистоты.

Не будем, как дети:«Теперь — невозможно». —Возможно! — покуда все спины в дугу…И трусость, и подлость —всегда осторожны:в них плюнешь — утрутся. И вновь — ни гугу.

Поскольку я двадцать лет был не у дел, у предержащих в этом мире должно уже быть какое-то этому объяснение. Конечно, «Предупредительная песня» впрямую объяснение тому.

Мы читали Солженицына в рукописи. Мы слушали Галича… Стали наступать нам на пятки, проверять… У одного — обыск, у другого — обыск, этого отстранили от работы со студентами, другого в партком вызвали… Так появилась песня.

До всякой «Памяти» мне пришло в голову, что чего-то многовато евреев делали революцию! Поэтому дымок этого буксира, тянущего баржу, был именно кудрявым, именно еврейским. Мне задавали такой вопрос, но надо признаться в слабости: я не отвечал на него впрямую, как сейчас. Говорил: «Аллегория, буксир… Почему еврейский? Черт его знает, курчавенький такой…»