Борис Слуцкий - Том 3. Стихотворения, 11972–1977 Страница 24

СЛАВНАЯ НЕВНЯТИЦА

Все щурится, и пятится,и в руки не дается,но славная невнятицапоймется и споется.

Они еще спаяются,разорванные звенья,и шуточкам паяцанайдется объясненье.

А фразы с существительным,с местоименьем фразы,что и не удивительно,разгадываются сразу.

Они потом не снятсяи никому не помнятся.А славная невнятицастабильна, как пословица.

ПОХВАЛА СРЕДНИМ ПИСАТЕЛЯМ

Средние писателивидят то, что видят,пишут то, что знают,а гении,вроде Толстого, Тургенева,не говоря уже про Щедрина и Гоголя,особенно Достоевского,не списывают — им не с кого,не фотографируют — не с кого,а просто выдумывают, сочиняют,не воссоздают,а создают.

В результатесуществует мир как мир,точно и добросовестноописанный средними писателями,и, кроме того,мир Гоголя,созданный Гоголем,мир Достоевского,вымышленный Достоевским,и это — миры,плавающие в эфире,существующие! —вызывающие приливы и отливыв душах людейобычного мира.

КОЛЯ ГЛАЗКОВ

Это Коля Глазков. Это Коля,шумный, как перемена в школе,тихий, как контрольная в классе,к детской               принадлежащий                                              расе.

Это Коля, брошенный намив час поспешнейшего отъездаиз страны, над которой знамяразвевается                      нашего детства.

Детство, отрочество, юность —всю трилогию Льва Толстого,что ни вспомню, куда ни сунусь,вижу Колю снова и снова.

Отвезли от него эшелоны,роты маршевые                                отмаршировали.Все мы — перевалили словно.Он остался на перевале.

Он состарился, обородател,свой тук-тук долдонит, как дятел,только слышат его едва ли.Он остался на перевале.

Кто спустился к большим успехам,а кого — поминай как звали!Только он никуда не съехал.Он остался на перевале.

Он остался на перевале.Обогнали? Нет, обогнули.Сколько мы у него воровали,а всего мы не утянули.

Скинемся, товарищи, что ли?Каждый пусть по камешку выдаст!И поставим памятник Коле.Пусть его при жизни увидит.

ПОЛВЕКА СПУСТЯ

Пишут книжки, мажут картинки!Очень много мазилок, писак.Очень много серой скотинкив Аполлоновых корпусах.

В Аполлоновых батальонахво главе угла, впереди,все в вельветовых панталонах,банты черные на груди.

А какой-нибудь — сбоку, сзади —вдруг возьмет и перечеркнетэтотв строе своем и ладестоль устроенный, слаженный гнет.

И полвека спустя — читается!Изучает его весь свет!Остальное же все — не считается.Банты все!И весь вельвет.

ПЕТРОВНА

Как тоскливо в отдельной квартиреСерафиме Петровне,                                     в чьем мирекоммунальная кухня былаклубом,              как ей теперь одиноко!Как ей, в сущности, нужно не много,чтобы старость успешнее шла!

Ей нужна коммунальная печь,вдоль которой был спор так нередок.Ей нужна машинальная речьвсех подружек ее,всех соседок.

(Раньше думала: всех врагинь —и мечтала разъехаться скоро.А теперь —               и рассыпься, и сгинь,тишина!            И да здравствуют ссоры!)

И старуха влагает перстыв раны телефонного дискаи соседке кричит: — Это ты?Хорошо мне слышно и близко!..

И старуха старухе звонити любовно ругает: — Холера! —И старуха старуху винит,что разъехаться ей так горело.

ВЫПАДЕНИЕ ИЗ ОТЧАЯНИЯ

Впал в отчаяние, но скоро выпал.Быстро выпал, хоть скоро впал.И такое им с ходу выдал,что никто из них не видал.

Иронически извиняется,дерзко смотрит в лицо врагам,и в душе его угомоняетсябуря чувств, то есть ураган.

Он не помнит, как руки ломал,как по комнате бегал нервно.Он глядит не нервно, а гневно.Он уже велик, а не мал.

НА ВСЮ ЖИЗНЬ

И без наглости,и без робости,и не мудро,и не хитро,как подсаживаются в автобусе,как подсаживаются в метро,он подсел в эту жизнь —на всю жизнь,и отсаживаться не захотелось.Вместе ими пилось, и елось.Полностью сбылосьвсе, что пелосьв их сердцах,когда, такт и честьсоблюдаяв мельчайшей подробности,он без наглостии без робостией сказал:— Позвольте присесть!

ЗЕРКАЛЬЦЕ

— Ах, глаза бы мои не смотрели! —Эти судорожные трелииспускаются только теперь.Счет закрылся. Захлопнулась дверь.

И на два огня стало меньше,два пожара утратил взгляд.Все кончается. Даже у женщин.У красавиц — скорей, говорят.

Из новехонькой сумки лаковойи, на взгляд, почти одинаковойстарой сумки сердечной                                            онавынимает зеркальце. Круглое.И глядится в грустное, смуглое,отраженное там до дна.

Помещавшееся в ладони,это зеркальце мчало еепобыстрей, чем буланые кони,в ежедневное бытие.

Взор метнетили прядь поправит,прядь поправити бросит взгляд,и какая-то музыка славитвсю ее!Всю ее подряд!

Что бы с нею там ни случилось —погляди и потом не робей!Только зеркальцем и лечиласьото всех забот и скорбей.

О ключи или о помадузвякнет зеркальце на бегу,и текучего счастья громадавдруг зальет, разведет беду.

Столько лет ее не выдавалаплощадь маленького овала.Нынче выдала.Резкий альт!Бьется зеркальце об асфальт.

И, преображенная гневомот сознания рубежа,высока она вновь под небом,на земле опять хороша.

И ДЯДИ И ТЕТИ

Дядя, который похож на кота,с дядей, который похож на попа,главные занимают места:дядей толпа.

Дяди в отглаженных сюртуках.Кольца на сильных руках.Рядышком с каждым, прекрасна на вид,тетя сидит.

Тетя в шелку, что гремит на ходу,вдруг к потолкувоздевает глазаи говорит, воздевая глаза:— Больше сюда я не приду!

Музыка века того: граммофон.Танец эпохи той давней: тустеп.Ставит хозяин пластиночку. Онвежливо приглашает гостей.

Я пририсую сейчас в уголке,как стародавние мастера,мальчика с мячиком в слабой руке.Это я сам, объявиться пора.

Видите мальчика рыжего там,где-то у рамки дубовой почти?Это я сам. Это я сам!Это я сам в начале пути.

Это я сам, как понять вы смогли.Яблоко, данное тетей, жую.Ветры, что всех персонажей смели,сдуть не решились пушинку мою.

Все они канули, кто там сидел,все пировавшие, прямо на дно.Дяди ушли за последний пределс томными тетями заодно.

Яблоко выдала в долг мне судьба,чтоб описал, не забыв ни черта,дядю, похожего на попа,с дядей, похожего на кота.

СТАРИННЫЙ СОН