Саша Черный - Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932 Страница 24

Памяти Л. Н. Андреева*

Давно над равниною русской, как ветер печальный и буйный,Кружил он взволнованной мыслью, искал, и томился, и звал.Не верил проклятому быту и, словно поток многоструйный,Срываясь с утесов страданья, и хрипло, и дико рыдал.

С бессонною жаждой и гневом стучался он в вечные двери,И сталкивал смерчи безверья, и мучил себя и других…Прекрасную «Синюю Птицу» терзают косматые звери,Жизнь — черная смрадная яма, костер из слепых и глухих.

Мы знали «пугает — не страшно», но грянуло грозное эхо.И, словно по слову пророка, безумный надвинулся шквал:Как буря, взметнулись раскаты кровавого «Красного Смеха»,Костлявый и жуткий «Царь-Голод» с «Анатэмой» начал свой бал.

С распятым замученным сердцем одно только слово «Россия»,Одно только слово «спасите» кричал он в свой рупор тоски,Кричал он в пространство, метался, смотрел, содрогаясь, на Вия,И сильное, чуткое сердце, устав, разорвалось в куски…

Под сенью финляндского бора лежит он печально и тихо,Чужой и холодной землею забиты немые уста.Хохочет, и воет, и свищет безглазое русское Лихо,Молчит безответное небо, — и даль безнадежно пуста.

«Ах, зачем нет Чехова на свете!»*

Ах, зачем нет Чехова на свете!Сколько вздорных — пеших и верхом,С багажом готовых междометийОсаждало в Ялте милый дом…

День за днем толклись они, как крысы,Словно был он мировой боксер.Он шутил, смотрел на кипарисыИ, прищурясь, слушал скучный вздор.

Я б тайком пришел к нему иначе:Если б жил он, — горькие мечты! —Подошел бы я к решетке дачиПосмотреть на милые черты.

А когда б он тихими шагамиПодошел случайно вдруг ко мне,—Я б, склонясь, закрыл лицо рукамиИ исчез в вечерней тишине.

СТИХОТВОРЕНИЯ, НАПИСАННЫЕ В ЭМИГРАЦИИ И НЕ ВХОДИВШИЕ В ПРИЖИЗНЕННЫЕ ИЗДАНИЯ ПОЭТА

(1920–1932)

РУССКАЯ ПЕЧАЛЬ*

И. А. Бунину*

На виселицы срублены березы.Слепой ордой затоптаны поля —И только в книгах пламенные розы,И только в книгах — русская земля!

Поэт-художник! Странная Жар-ПтицаИз той страны, где только вой да пни…Оазис ваш, где все родное снится,Укроет многих в эти злые дни.

Спасибо вам за строгие напевы,За гордое служенье красоте…В тисках растущего, безвыходного гнева,Как холодно теперь на высоте!

Шагать по комнате, к окну склоняться молча,Смотреть на мертвые, пустые облака…Не раз, не раз, гася приливы желчи,Дрожала ваша скорбная рука…

Когда падет тупое царство низких,—Для всех оставшихся — разбитых и больных —Вы будете одним из самых близких,Одним из самых близких и родных…

Скорбная годовщина*

Толстой! Это слово сегодня так странно звучит.Апостол Добра, пламеневшее жалостью слово…На наших погостах средь многих затоптанных плит,Как свежая рана, зияет могила Толстого.

Томясь и страдая, он звал нас в Грядущую Новь,Слова отреченья и правды сияли над каждым —Увы! Закрывая лицо, отлетела от мира ЛюбовьИ темная месть отравила томление жажды…

Толстой! Это слово сегодня так горько звучит.Он истину больше любил, чем себя и Россию…Но ложь все надменней грохочет в украденный щитИ люди встречают «Осанной» ее, как Мессию.

Что Истина? Трепетный факел свободной души,Исканья тоскующим сердцем пути для незрячих…В пустые поля он бежал в предрассветной тиши,И ветер развеял всю горечь призывов горячих.

Толстой! Это имя сегодня так гордо звучит.Как имя Платона, как светлое имя Сократа —Для всех на земле — итальянец он, немец иль бритт —Прекрасное имя Толстого желанно и свято.

И если сегодня у мирных чужих очаговВсе русское стало как символ звериного быта,—У родины духа, — бескрайняя ширь береговИ Муза Толстого вовеки не будет забыта…

Толстой! Это имя сегодня так свято звучит.Усталость над миром раскинула саван суровый…Нет в мире иного пути: Любовь победит!И Истина встанет из гроба и сбросит оковы.

Как путники в бурю, на темном чужом кораблеПлывем мы в тумане… Ни вести, ни зова…Сегодня мы все на далекой, родимой земле —У тихой могилы Толстого…

Памяти А. Блока*

В аду томился серафим.Кровавый свод висел над ним…Чтоб боль отчаянья унять,Он ад пытался оправдать.

Но странно: темная хвалаКипела гневом, как хула…Он смолк. На сломанном крылеДрожали тени в дымной мгле.

У врат — безжалостный дракон.Мечта — распята, воля — сон…Неспетых песен скорбный ройПоник над арфою немой.

Уснул… На кроткое челоСиянье светлое легло.Все громче плач, все злей разгул…

                                         Уснул…

Е. А. Полевицкой*

Так долог путь: ни вехи, ни приюта…Ушли в века дни русского уюта,Бессмысленно ревет, смывая жизнь, гроза.И вновь к былому тянутся глаза.

В чужом театре — остров русской речи.Недвижно замерли склонившиеся плечи.И над рядами реет грустный сонО русской девушке тургеневских времен.

Она — предчувствие позорной нашей были…Не ей ли там сквозь сердце меч пронзили?И не она ли — мать, жена, сестра —Горит-трепещет в красной мгле костра?

Благословен Ваш нежный образ Лизы!Ее души волнующие ризыКоснулись нас в час ночи грозовойНадеждою нетленной и живой.

Галоши счастья*

Посвящается тем, кто мечтает о советской визе

Перед гаснущим камином щуря сонные глаза,Я смотрел, как алый уголь покрывала бирюза.Вдруг нежданной светлой гостьей, между шкафом и стеной,Андерсеновская фея закачалась предо мной.Усадил ее я в кресло, пледом ноги ей покрыл,Дождевик ее росистый на корзине разложил…Лучезарными глазами улыбаясь и маня,Фея ласково спросила: «Что попросишь у меня?»В сумке кожаной и грубой, — уж меня не проведешь,—Угадал я очертанья старых сказочных галош:Кто б ты ни был, резвый мальчик или сморщенный старик,Чуть надел их, все что хочешь, ты увидишь в тот же миг…«Фея, друг мой, вот газеты… чай и булки… Будь добра:Одолжи Галоши Счастья, посиди здесь до утра!»И пока она возилась, вскинув кудри над щекой,—Предо мной встал пестрый город за широкою рекой:Разноцветные церквушки, пятна лавок и ларьков,Лента стен, собор и барки… Ах, опять увижу Псков!Влез в галоши… Даль свернулась. Шпалы, ребра деревень…Я на площади соборной очутился в серый день.

По базару вялым шагом, как угрюмые быки,Шли в суконных шлемах чуйки, к небу вскинувши штыки.Дети рылись в грудах сора, а в пустых мучных рядахЗябли люди с жалким хламом на трясущихся руках.«Возвратились?» — тихо вскликнул мой знакомый у ворот,И в глазах его запавших прочитал я: «Идиот».«Батов жив?» — «Давно расстрелян». — «Лев Кузьмич?» —                                                          — «Возвратный тиф».—Все, кого любил и знал я, отошли, как светлый миф…Ветер дергал над Чекою палку с красным кумачом,На крыльце торчал китаец, прислонясь к ружью плечом,Молчаливый двор гостиный притаился, как сова,Над разбитою лампадой — совнархозные слова…На реке Пскове — пустыня. Где веселые ладьи?Черт слизнул и соль, и рыбу, и дубовые бадьи…Как небритый старый нищий, весь зарос навозом вал,Дом, где жил я за рекою, комсомольским клубом стал.Кровли нет. Всех близких стерли. Постоял я на углу —И пошел в Галошах Счастья в злую уличную мглу.Странно! Люди мне встречались двух невиданных пород:У одних — избыток силы, у других — наоборот.Ах, таких ужасных нищих и таких тревожных глазНе коснется, не опишет человеческий рассказ…У пролома предо мною некто в кожаном предстал:«Кто такой? Шпион? Бумаги!» Вскинул нос — Сарданапал!Я Галоши Счастья сбросил и дрожащею рукойРазмахнулся над безмолвной, убегающей рекой.

На столе письмо белело, — потаенный гордый стон,Под жилетною подкладкой проскользнувший за кордон.Фея — вздор. Зачем датчанке прилетать в Passy ко мне?Я, отравленный посланьем, в старый Псков слетал во сне.

Соловьиное сердце*