Это я — Елена: Интервью с самой собой. Стихотворения - Елена Щапова-де Карли Страница 25

— Поверь мне, друг Саша, что сквозь весь его здоровый загар я увидела мышиную бледность.

Он приказал всем коклюшным идти на линейку и остался со мной в комнате один. Его самоуверенность ушла вместе с ними. Пушисто-наивные черты лица деревенского парня вдруг спокойно улеглись на его лице. Он присел на край моей постели и, посмотрев на меня взглядом теленка, приговоренного к электрическому стулу, спросил, сколько мне лет. Я ответила, что три дня тому назад исполнилось четырнадцать. Вдруг он заплакал. Я увидела его простые чистые слезы, которые, не стесняясь, побежали по его круглому лицу, и глаза, которым было все равно, что о них подумают. Мне стало жаль его. Я подняла мягкий кошелек его ладони и сказала, обращаясь скорее к его слезам, чем к нему самому:

— Хочешь быть моим другом?

Его «хочу» прозвучало торжественно и почти неслышно:

— Хочу.

— Как тебя зовут?

— Леша.

— «Леша» — это почти как «лапша».

— Зови меня наедине как хочешь, только не в присутствии других. То, что может быть позволено тебе, не позволено остальным.

— Надеюсь, это не потому, что мой отец — профессор по самому трудному экзамену? Извини, я не хотела шантажировать тебя, ты сам меня вынудил своим офицерским поведением, к которому у меня идиосинкразия с детства. Ненавижу солдафонства.

Леша смотрел на меня, как на маковое поле, вдруг выросшее в столовой.

— Ты русская?

— Я?! Конечно, русская. Русская, но не советская.

— Что ты имеешь в виду?

Его изумленный взгляд смешил. Мне хотелось подергать его за несуществующую косичку. Я дернула за красный колокольчик на его шее и сказала:

— Я думаю, что ты — обрусевший китаец, который согласится вырыть для меня кровать и даст мне поспать еще час. Это не каприз, я не умею вставать рано и даже в школу хожу во вторую смену.

— Послушай, что зависит от меня, то — спи, сколько хочешь. Но есть проблема: это — пионерский лагерь, ты подаешь плохой пример, и мне влетит из-за тебя от начальства. Я не могу делать исключения для тебя одной. Мы должны что-то придумать.

— Лешенька, я посплю только полчасика, а потом приду в твою комнату «старшего пионервожатого», и мы обсудим вопрос.

— А разговаривать так ты научилась у своего отца?

— Никогда не думала. Может быть. Впрочем, я с ним почти не разговариваю. Или он со мной почти не разговаривает. Думаю, мстит мне за то, что я родилась девочкой, а не мальчиком, как он ме-че-че-че-тал.

Через час я пришла в Лешину комнату «старшего пионервожатого».

Леша занимался делом: ставил классические пластинки и по рупору запускал на весь лагерь.

— Леша?

— Да. — Он старался на меня не смотреть.

— Леша, тебе самому нравится эта музыка?

— Конечно. Прокофьев, «Петя и волк». Прекрасная музыка. — Он продолжал на меня не смотреть.

— Леша, у меня с собой пластинки. Джонни Холидей и Битлз. Из классики — «Твист эгейн» и «Рок-н-ролл». Почему бы нам не запустить их?

— Ты что, хочешь, чтобы тебя выгнали и меня вместе с тобой?

— Ничего не известно. Разве начальник лагеря тебе когда-нибудь говорил, чтобы ты не ставил по радио твисты и рок-н-роллы?

— Нет, никогда. Это и в голову ему не могло прийти.

— Вот видишь, значит, — все в порядке. — И я протянула Леше только что распечатанную пачку сигарет «Мальборо» и довольно заезженную пластинку Rock tonight.

Все остальное произошло с быстротой рождающегося кролика. Через десять минут на подмостках пионерского театра я показывала коклюшным, как танцевать твист и шейк. Через двадцать минут прибежала партийная начальница лагеря, сделала из Алешки лапшу и съела, выплевывая вместе с ним остатки праведных слов: «Подобное безобразие не должно никогда повториться…»

— Ну, а тебя-то из лагеря выгнали или нет? — пробуя отковырнуть пуговицу на диване, спросил Сашка.

— Меня — нет, так как я срочно заболела и легла в лагерный изолятор. Там началась нормальная жизнь: своя комната с ванной, в лесу, завтрак, обед и ужин подавались в постель. От меня требовалось лишь иметь температуру, которую я исправно набивала два раза в день. Лешка приносил мне книги, впрочем, там была и своя библиотека. Обо мне вспоминали лишь в случаях самодеятельных выступлений, когда, скажем, к нашему лагерю приезжал в гости другой. Тогда посылали за мной. Первым моим номером было что-то вроде адажио из «Лебединого озера». Вторым — Евтушенко, «Письмо к Франсуазе Саган». Иногда на «бис» я читала «Лорелею» Гейне. Думаю, больше всего им нравилось то, что они ничего не понимали. Я была кем-то вроде шамана, и мои физические и словесные заклинания приводили их в восторг. Вообще, Саша, я родилась поэтом, а не моделью, их суеты из-за внешней красоты я не понимаю.

— Оставь этот болшет[41] для своего бывшего мужа. Он тоже поэт, а теперь работает официантом в ресторане.

— Ну и что из этого? Элиот работал в банке, а Набоков был гувернером и тренером по теннису. Пока не написал «Лолиту», — знать его никто не знал.

— Ой, только, пожалуйста, не перечисляй мне жизнь замечательных людей. Мы здесь и на хуй никому не нужны с нашими талантами. Они здесь родились и выросли. А писать стихи каждый дурак может. Думаешь, я не могу? Могу, как-никак — учился в МГУ на журналистском.

Сашка меня начинал злить.

— О.К., вот тебе бумага, ручка и мне тоже — бумага, естественно, ручка, двадцать минут времени и, — давай, напишем стихи на одну и ту же тему. Тему я даю очень простую — «Комната».

Мы отметили время и разошлись по комнатам. Я расположилась на диване цвета молодой менструации. Сашка остался в спальне.

В этой комнате ноете

Вы на жизнь и ненужность

Белый угол как голод

Вас притянет за уши

Вы чужой и ненужный

Шкаф напротив он ужас

С него смотрят поэты

Пересекшие Лету… и так далее.

Стихи мне не нравились — в конце концов, это не тараканьи бега, а поэзия.

Сашка пыхтел долго. Наконец сказал, что это хуйня, у него ничего не получается, но это — всего лишь дело практики.

— Давай, я лучше