Сергей Есенин - Полное собрание стихотворений Страница 26

Стихотворения 1924 года

Годы молодые с забубенной славой,Отравил я сам вас горькою отравой.

Я не знаю: мой конец близок ли, далек ли,Были синие глаза, да теперь поблекли.

Где ты, радость? Темь и жуть, грустно и обидно.В поле, что ли? В кабаке? Ничего не видно.

Руки вытяну – и вот слушаю на ощупь:Едем… кони… сани… снег… проезжаем рощу.

«Эй, ямщик, неси вовсю! Чай, рожден не слабым!Душу вытрясти не жаль по таким ухабам».

А ямщик в ответ одно: «По такой метелиОчень страшно, чтоб в пути лошади вспотели».

«Ты, ямщик, я вижу, трус. Это не с руки нам!»Взял я кнут и ну стегать по лошажьим спинам.

Бью, а кони, как метель, снег разносят в хлопья.Вдруг толчок… и из саней прямо на сугроб я.

Встал и вижу: что за черт – вместо бойкой тройки…Забинтованный лежу на больничной койке.

И заместо лошадей по дороге тряскойБью я жесткую кровать модрою повязкой.

На лице часов в усы закрутились стрелки.Наклонились надо мной сонные сиделки.

Наклонились и хрипят: «Эх ты, златоглавый,Отравил ты сам себя горькою отравой.

Мы не знаем, твой конец близок ли, далек ли, —Синие твои глаза в кабаках промокли».

1924

Ты жива еще, моя старушка?Жив и я. Привет тебе, привет!Пусть струится над твоей избушкойТот вечерний несказанный свет.

Пишут мне, что ты, тая тревогу,Загрустила шибко обо мне,Что ты часто ходишь на дорогуВ старомодном ветхом шушуне.

И тебе в вечернем синем мракеЧасто видится одно и то ж:Будто кто-то мне в кабацкой дракеСаданул под сердце финский нож.

Ничего, родная! Успокойся.Это только тягостная бредь.Не такой уж горький я пропойца,Чтоб, тебя не видя, умереть.

Я по-прежнему такой же нежныйИ мечтаю только лишь о том,Чтоб скорее от тоски мятежнойВоротиться в низенький наш дом.

Я вернусь, когда раскинет ветвиПо-весеннему наш белый сад.Только ты меня уж на рассветеНе буди, как восемь лет назад.

Не буди того, что отмечталось,Не волнуй того, что не сбылось, —Слишком раннюю утрату и усталостьИспытать мне в жизни привелось.

И молиться не учи меня. Не надо!К старому возврата больше нет.Ты одна мне помощь и отрада,Ты одна мне несказанный свет.

Так забудь же про свою тревогу,Не грусти так шибко обо мне.Не ходи так часто на дорогуВ старомодном ветхом шушуне.

1924

Издатель славный! В этой книгеЯ новым чувствам предаюсь,Учусь постигнуть в каждом мигеКоммуной вздыбленную Русь.

Пускай о многом неумелоШептал бумаге карандаш,Душа спросонок хрипло пела,Не понимая праздник наш.

Но ты видением поэтаПрочтешь не в буквах, а в другом,Что в той стране, где власть Советов,Не пишут старым языком.

И, разбирая опыт смелый,Меня насмешке не предашь,—Лишь потому так неумелоШептал бумаге карандаш.

1924

Издревле русский наш ПарнасТянуло к незнакомым странам,И больше всех лишь ты, Кавказ,Звенел загадочным туманом.

Здесь Пушкин в чувственном огнеСлагал душой своей опальной:«Не пой, красавица, при мнеТы песен Грузии печальной».

И Лермонтов, тоску леча,Нам рассказал про Азамата,Как он за лошадь КазбичаДавал сестру заместо злата.

За грусть и жёлчь в своем лицеКипенья желтых рек достоин,Он, как поэт и офицер,Был пулей друга успокоен.

И Грибоедов здесь зарыт,Как наша дань персидской хмари,В подножии большой горыОн спит под плач зурны и тари.

А ныне я в твою безгладьПришел, не ведая причины:Родной ли прах здесь обрыдатьИль подсмотреть свой час кончины!

Мне все равно! Я полон думО них, ушедших и великих.Их исцелял гортанный шумТвоих долин и речек диких.

Они бежали от враговИ от друзей сюда бежали,Чтоб только слышать звон шаговДа видеть с гор глухие дали.

И я от тех же зол и бедБежал, навек простясь с богемой,Зане созрел во мне поэтС большой эпическою темой.

Мне мил стихов российский жар.Есть Маяковский, есть и кроме,Но он, их главный штабс-маляр,Поет о пробках в Моссельпроме.

И Клюев, ладожский дьячок,Его стихи как телогрейка,Но я их вслух вчера прочел,И в клетке сдохла канарейка.

Других уж нечего считать,Они под хладным солнцем зреют,Бумаги даже замаратьИ то, как надо, не умеют.

Прости, Кавказ, что я о нихТебе промолвил ненароком,Ты научи мой русский стихКизиловым струиться соком,

Чтоб, воротясь опять в Москву,Я мог прекраснейшей поэмойЗабыть ненужную тоскуИ не дружить вовек с богемой.

И чтоб одно в моей странеЯ мог твердить в свой час прощальный:«Не пой, красавица, при мнеТы песен Грузии печальной».

Сентябрь 1924Тифлис

Мы умираем,Сходим в тишь и грусть,Но знаю я —Нас не забудет Русь.

Любили девушек,Любили женщин мыИ ели хлебИз нищенской сумы.

Но не любили мыПродажных торгашей.Планета, милая, —Катись, гуляй и пей.

Мы рифмы старыеРаз сорок повторим.Пускать сумеемГоголя и дым.

Но все же были мыВсегда одни.Мой милый друг,Не сетуй, не кляни!

Вот умер Брюсов,Но помрем и мы,—Не выпросить нам днейИз нищенской сумы.

Но крепко вцапалисьМы в нищую суму.Валерий Яклевич!Мир праху твоему!

1924

Так грустно на земле,Как будто бы в квартире,В которой год не мыли, не мели.Какую-то хреновину в сем миреБольшевики нарочно завели.

Из книг мелькает лермонтовский парус,А в голове паршивый сэр Керзон.«Мне скучно, бес!»«Что делать, Фауст?»Таков предел вам, значит, положен.

Ирония! Вези меня! Вези!Рязанским мужиком прищуривая око,Куда ни заверни – все сходятся стезиВ редакции «Зари Востока».

Приятно видеть вас, товарищ Лившиц,Как в озеро, смотреть вам в добрые глаза,Но, в гранки мокрые вцепившись,Засекретарился у вас Кара-Мурза.

И Ахобадзе…! Други, будьте глухи,Не приходите в трепет, ни в восторг,—Финансовый маэстро ЛопатухинПускается со мной за строчки в торг.

Подохнуть можно от незримой скуки.В бумажном озере навек бы утонуть!Мне вместо Карпов видятся все щуки,Зубами рыбьими тревожа мозг и грудь.

Поэт! Поэт!Нужны нам деньги. Да!То туфли лопнули, то истрепалась шляпа,Хотя б за книжку тысчу дал Вирап,Но разве тысячу сдерешь с Вирапа.

Вержбицкий Коля!Тоже друг хороший,—Отдашь стихи, а он их в самый зад,Под объявления, где тресты да галоши,Как будто я галошам друг и брат.

Не обольщаюсь звоном сих регалий,Не отдаюсь ни славе, ни тщете,В душе застрял обиженный Бен-ГалиС неизлечимой дыркой в животе.

Дождусь ли дня и радостного срока,Поправятся ль мои печальные дела?Ты восхитительна, «Заря Востока»,Но «Западной» ты лучше бы была.

1924

Теперь октябрь не тот,Не тот октябрь теперь.В стране, где свищет непогода,Ревел и вылОктябрь, как зверь,Октябрь семнадцатого года.

Я помню жуткийСнежный день.Его я видел мутным взглядом.Железная витала тень«Над омраченным Петроградом».

Уже все чуяли грозу.Уже все знали что-то.Знали,Что не напрасно, знать, везутСолдаты черепах из стали.

Рассыпались…Уселись в ряд…У публики дрожат поджилки…И кто-то вдруг сорвал плакатСо стен трусливой учредилки.

И началось…Метнулись взоры,Войной гражданскою горя,И дымом пушечным с «Авроры»Взошла железная заря.

Свершилась участь роковая,И над страной под вопли «матов»Взметнулась надпись огневая:«Совет Рабочих Депутатов».

1924

Старинный друг!Тебя я вижу вновьЧрез долгую и хладнуюРазлуку.Сжимаю яМне дорогую рукуИ говорю, как прежде,Про любовь.

Мне любо на тебяСмотреть.ВзгрустниИ приласкай немного.Уже я не такой,Как впредь —Бушуйный,Гордый недотрога.

Перебесились мы,Чего скрывать?Уж я не я…А ты ли это, ты ли?По берегамМорская гладь —Как лошадьЗагнанная, в мыле.

Теперь влюбленВ кого-то я,Люблю и тщетноПризываю,Но все жеТочкой корабляК земле любимойПриплываю.

1924

I

Цветы мне говорят прощай,Головками кивая низко.Ты больше не увидишь близкоРодное поле, отчий край.

Любимые! Ну что ж, ну что ж!Я видел вас и видел землю,И эту гробовую дрожьКак ласку новую приемлю.

II

Весенний вечер. Синий час.Ну как же не любить мне вас,Как не любить мне вас, цветы?Я с вами выпил бы на «ты».

Шуми, левкой и резеда.С моей душой стряслась беда.С душой моей стряслась беда.Шуми, левкой и резеда.

III

Ах, колокольчик! твой ли пылМне в душу песней позвонилИ рассказал, что василькиОчей любимых далеки.

Не пой! Не пой мне! Пощади.И так огонь горит в груди.Она пришла, как к рифме «вновь»Неразлучимая любовь.

IV

Цветы мои! Не всякий могУзнать, что сердцем я продрог,Не всякий этот холод в немМог растопить своим огнем.

Не всякий, длани кто простер,Поймать сумеет долю злую.Как бабочка – я на костерЛечу и огненность целую.

V

Я не люблю цветы с кустов,Не называю их цветами.Хоть прикасаюсь к ним устами,Но не найду к ним нежных слов.

Я только тот люблю цветок,Который врос корнями в землю.Его люблю я и приемлю,Как северный наш василек.

VI

И на рябине есть цветы,Цветы – предшественники ягод,Они на землю градом лягут,Багрец свергая с высоты.

Они не те, что на земле.Цветы рябин другое дело.Они как жизнь, как наше тело,Делимое в предвечной мгле.

VII

Любовь моя! Прости, прости.Ничто не обошел я мимо.Но мне милее на пути,Что для меня неповторимо.

Неповторимы ты и я.Помрем – за нас придут другие.Но это все же не такие —Уж я не твой, ты не моя.

VIII

Цветы, скажите мне прощай,Головками кивая низко,Что не увидеть больше близкоЕе лицо, любимый край.

Ну что ж! пускай не увидать.Я поражен другим цветеньемИ потому словесным пеньемЗемную буду славить гладь.

IX

А люди разве не цветы?О милая, почувствуй ты,Здесь не пустынные слова.Как стебель тулово качая,

А эта разве головаТебе не роза золотая?Цветы людей и в солнь и в стытьУмеют ползать и ходить.

X

Я видел, как цветы ходили,И сердцем стал с тех пор добрей,Когда узнал, что в этом миреТо дело было в октябре.

Цветы сражалися друг с другом,И красный цвет был всех бойчей.Их больше падало под вьюгой,Но все же мощностью упругойОни сразили палачей.

XI

Октябрь! Октябрь!Мне страшно жальТе красные цветы, что пали.Головку розы режет сталь,Но все же не боюсь я стали.

Цветы ходячие земли!Они и сталь сразят почище,Из стали пустят корабли,Из стали сделают жилища.

XII

И потому, что я постиг,Что мир мне не монашья схима,Я ласково влагаю в стих,Что все на свете повторимо.

И потому, что я пою,Пою и вовсе не впустую,Я милой голову моюОтдам, как розу золотую.

1924

Корабли плывутВ Константинополь.Поезда уходят на Москву.От людского шума льИль от скопа льКаждый день я чувствуюТоску.

Далеко я,Далеко заброшен,Даже ближеКажется луна.Пригоршнями водяных горошинПлещет черноморскаяВолна.

Каждый деньЯ прихожу на пристань,Провожаю всех,Кого не жаль,И гляжу все тягостнейИ пристальнейВ очарованную даль.

Может быть, из ГавраИль МарселяПриплыветЛуиза иль Жаннет,О которых помню яДоселе,Но которыхВовсе – нет.

Запах моря в привкусДымно-горький.Может быть,Мисс МитчелИли КлодОбо мне вспомянутВ Нью-Йорке,Прочитав сей вещи перевод.

Все мы ищемВ этом мире буромНас зовущиеНезримые следы.Не с того ль,Как лампы с абажуром,Светятся медузы из воды?

ОттогоПри встрече иностранкиЯ под скрипыШхун и кораблейСлышу голосПлачущей шарманкиИль далекийОкрик журавлей.

Не она ли это?Не она ли?Ну да разве в жизниРазберешь?Если вот сейчас ееДогналиИ умчалиБрюки клеш.

Каждый деньЯ прихожу на пристань,Провожаю всех,Кого не жаль,И гляжу все тягостнейИ пристальнейВ очарованную даль.

А другие здесьЖивут иначе.И недаром ночьюСлышен свист,—Это значит,С ловкостью собачьейПробирается контрабандист.

Пограничник не боитсяБыстри.Не уйдет подмеченный имВраг,Оттого так частоСлышен выстрелНа морских, соленыхБерегах.

Но живуч враг,Как ни вздынь его,Потому синеетВесь Батум.Даже море кажется мнеИндигоПод бульварныйСмех и шум.

А смеяться есть чемуПричина.Ведь не так уж многоВ мире див.Ходит полоумныйСтаричина,Петуха на темень посадив.

Сам смеясь,Я вновь иду на пристань,Провожаю всех,Кого не жаль,И гляжу все тягостнейИ пристальнейВ очарованную даль.

1924

Этой грусти теперь не рассыпатьЗвонким смехом далеких лет.Отцвела моя белая липа,Отзвенел соловьиный рассвет.

Для меня было все тогда новым,Много в сердце теснилось чувств,А теперь даже нежное словоГорьким плодом срывается с уст.

И знакомые взору просторыУж не так под луной хороши.Буераки… пеньки… косогорыОбпечалили русскую ширь.

Нездоровое, хилое, низкое,Водянистая, серая гладь.Это все мне родное и близкое,От чего так легко зарыдать.

Покосившаяся избенка,Плач овцы, и вдали на ветруМашет тощим хвостом лошаденка,Заглядевшись в неласковый пруд.

Это все, что зовем мы родиной,Это все, отчего на нейПьют и плачут в одно с непогодиной,Дожидаясь улыбчивых дней.

Потому никому не рассыпатьЭту грусть смехом ранних лет.Отцвела моя белая липа,Отзвенел соловьиный рассвет.

1924

Мы теперь уходим понемногуВ ту страну, где тишь и благодать.Может быть, и скоро мне в дорогуБренные пожитки собирать.

Милые березовые чащи!Ты, земля! И вы, равнин пески!Перед этим сонмом уходящихЯ не в силах скрыть моей тоски.

Слишком я любил на этом светеВсе, что душу облекает в плоть.Мир осинам, что, раскинув ветви,Загляделись в розовую водь.

Много дум я в тишине продумал,Много песен про себя сложил,И на этой на земле угрюмойСчастлив тем, что я дышал и жил.

Счастлив тем, что целовал я женщин,Мял цветы, валялся на травеИ зверье, как братьев наших меньших,Никогда не бил по голове.

Знаю я, что не цветут там чащи,Не звенит лебяжьей шеей рожь.Оттого пред сонмом уходящихЯ всегда испытываю дрожь.

Знаю я, что в той стране не будетЭтих нив, златящихся во мгле.Оттого и дороги мне люди,Что живут со мною на земле.

1924

Мечтая о могучем дареТого, кто русской стал судьбой,Стою я на Тверском бульваре,Стою и говорю с собой.

Блондинистый, почти белесый,В легендах ставший как туман,О Александр! Ты был повеса,Как я сегодня хулиган.

Но эти милые забавыНе затемнили образ твой,И в бронзе выкованной славыТрясешь ты гордой головой.

А я стою, как пред причастьем,И говорю в ответ тебе:Я умер бы сейчас от счастья,Сподобленный такой судьбе.

Но, обреченный на гоненье,Еще я долго буду петь…Чтоб и мое степное пеньеСумело бронзой прозвенеть.

1924

Низкий дом с голубыми ставнями,Не забыть мне тебя никогда, —Слишком были такими недавнимиОтзвучавшие в сумрак года.

До сегодня еще мне снитсяНаше поле, луга и лес,Принакрытые сереньким ситцемЭтих северных бедных небес.

Восхищаться уж я не умеюИ пропасть не хотел бы в глуши,Но, наверно, навеки имеюНежность грустную русской души.

Полюбил я седых журавлейС их курлыканьем в тощие дали,Потому что в просторах полейОни сытных хлебов не видали.

Только видели березь да цветь,Да ракитник, кривой и безлистый,Да разбойные слышали свисты,От которых легко умереть.

Как бы я и хотел не любить,Все равно не могу научиться,И под этим дешевеньким ситцемТы мила мне, родимая выть.

Потому так и днями недавнимиУж не юные веют года…Низкий дом с голубыми ставнями,Не забыть мне тебя никогда.

26 мая 1924

Снова выплыли годы из мракаИ шумят, как ромашковый луг.Мне припомнилась нынче собака,Что была моей юности друг.

Нынче юность моя отшумела,Как подгнивший под окнами клен,Но припомнил я девушку в белом,Для которой был пес почтальон.

Не у всякого есть свой близкий,Но она мне как песня была,Потому что мои запискиИз ошейника пса не брала.

Никогда она их не читала,И мой почерк ей был незнаком,Но о чем-то подолгу мечталаУ калины за желтым прудом.

Я страдал… Я хотел ответа…Не дождался… уехал… И вотЧерез годы… известным поэтомСнова здесь, у родимых ворот.

Та собака давно околела,Но в ту ж масть, что с отливом в синь,С лаем ливисто ошалелымМеня встрел молодой ее сын.

Мать честная! И как же схожи!Снова выплыла боль души.С этой болью я будто моложе,И хоть снова записки пиши.

Рад послушать я песню былую,Но не лай ты! Не лай! Не лай!Хочешь, пес, я тебя поцелуюЗа пробуженный в сердце май?

Поцелую, прижмусь к тебе теломИ, как друга, введу тебя в дом…Да, мне нравилась девушка в белом,Но теперь я люблю в голубом.

31 июля 1924

Отговорила роща золотаяБерезовым, веселым языком,И журавли, печально пролетая,Уж не жалеют больше ни о ком.

Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник —Пройдет, зайдет и вновь оставит дом.О всех ушедших грезит конопляникС широким месяцем над голубым прудом.

Стою один среди равнины голой,А журавлей относит ветер в даль,Я полон дум о юности веселой,Но ничего в прошедшем мне не жаль.

Не жаль мне лет, растраченных напрасно,Не жаль души сиреневую цветь.В саду горит костер рябины красной,Но никого не может он согреть.

Не обгорят рябиновые кисти,От желтизны не пропадет трава,Как дерево роняет тихо листья,Так я роняю грустные слова.

И если время, ветром разметая,Сгребет их все в один ненужный ком…Скажите так… что роща золотаяОтговорила милым языком.

1924

Я посетил родимые места,Ту сельщину,Где жил мальчишкой,Где каланчой с березовою вышкойВзметнулась колокольня без креста.

Как много изменилось там,В их бедном неприглядном быте.Какое множество открытийЗа мною следовало по пятам.

Отцовский домНе мог я распознать;Приметный клен уж под окном не машет,И на крылечке не сидит уж мать,Кормя цыплят крупитчатою кашей.

Стара, должно быть, стала…Да, стара.Я с грустью озираюсь на окрестность:Какая незнакомая мне местность:Одна, как прежняя, белеется гора,

Да у горыВысокий серый камень.Здесь кладбище!Подгнившие кресты,Как будто в рукопашной мертвецы,Застыли с распростертыми руками.

По тропке, опершись на подожок,Идет старик, сметая пыль с бурьяна.

«Прохожий!Укажи, дружок,Где тут живет Есенина Татьяна?»

«Татьяна… Гм…Да вон за той избой.А ты ей что?Сродни?Аль, может, сын пропащий?»

«Да, сын.Но что, старик, с тобой?Скажи мне,Отчего ты так глядишь скорбяще?»

«Добро, мой внук,Добро, что не узнал ты деда!..»«Ах, дедушка, ужели это ты?»И полилась печальная беседаСлезами теплыми на пыльные цветы.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . .

«Тебе, пожалуй, скоро будет тридцать…А мне уж девяносто…Скоро в гроб.Давно пора бы было воротиться»,—Он говорит, а сам все морщит лоб.«Да!.. Время!..Ты не коммунист?»«Нет!..»«А сестры стали комсомолки.Такая гадость! Просто удавись!Вчера иконы выбросили с полки,На церкви комиссар снял крест.Теперь и Богу негде помолиться.Уж я хожу украдкой нынче в лес,Молюсь осинам…Может, пригодится…Пойдем домой —Ты все увидишь сам».

И мы идем, топча межой кукольни.Я улыбаюсь пашням и лесам,А дед с тоской глядит на колокольню.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

«Здорово, мать! Здорово!» —И я опять тяну к глазам платок.Тут разрыдаться может и корова,Глядя на этот бедный уголок.

На стенке календарный Ленин.Здесь жизнь сестер,Сестер, а не моя,—Но все ж готов упасть я на колени,Увидев вас, любимые края.

Пришли соседи…Женщина с ребенком.Уже никто меня не узнает.По-байроновски наша собачонкаМеня встречала с лаем у ворот.

Ах, милый край!Не тот ты стал,Не тот.Да уж и я, конечно, стал не прежний.Чем мать и дед грустней и безнадежней,Тем веселей сестры смеется рот.

Конечно, мне и Ленин не икона,Я знаю мир…Люблю мою семью…Но отчего-то все-таки с поклономСажусь на деревянную скамью.

«Ну, говори, сестра!»И вот сестра разводит,Раскрыв, как Библию, пузатый «Капитал»,О Марксе,Энгельсе…Ни при какой погодеЯ этих книг, конечно, не читал.

И мне смешно,Как шустрая девчонкаМеня во всем за шиворот берет…. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .По-байроновски наша собачонкаМеня встречала с лаем у ворот.1 июня 1924

А.Сахарову