Борис Слуцкий - Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961–1972 Страница 27

«Брата похоронила, мужа…»

Брата похоронила, мужа,двух сыновей на погост сволокла.В общем, к чему же, к чему жеи для чего же слова и дела.Ясная в дереве, камне, моторе,людям               инерция                                 ни для чего?Разве не преимущество горе?Только люди достойны его.Все же встает в семь утра ежедневно,на уплотненный автобус спешит,вяло и злобно, тупо и нервнов загсе бумажки свои ворошит,в загсе бумажки свои подшивает,переворашивает,семьи чужие сшивает,жизнь понемногу донашивает.

ВЕЧЕР ЗАБЫТЫХ ПОЭТОВ

Забытых поэтов забыли.Забыли о том, как запели.Забыли, как после забилив какие-то темные щелиих слабую славу. Их строки.

Неловкие юные книги.Но вот исполняются сроки.Но вот начинаются сдвиги.Но вот открываются срезыкакой-то не вышедшей в светпоэзии.Но интересаособого, видимо, нет.

Митрейкин, полвека хранимыйв ругательстве гения, — выжил.Несчастный, легчайше ранимый,он словно встряхнулся и вышелне то чтоб на авансцену(он скромен и знал себе цену),а просто на сцену и внятно,негромко, но все же заметно,спокойно, но все же суровосказал свое слово.

Как будто бы крутят обратнокакую-то дельную ленту!

Стоит Москвошвеем одетый,вскормленный нещедрым ЛитфондомМитрейкин далекий, забытый,забытый, далекий Митрейкин,и просит:— Прочтите меня!

ПЕРЕПОХОРОНЫ ХЛЕБНИКОВА

Перепохороны Хлебникова:стынь, ледынь и холодынь.Кроме нас, немногих, нет никого.Холодынь, ледынь и стынь.

С головами непокрытымимы склонились над разрытымидвумя метрами земли:мы для этого пришли.

Бывший гений, бывший леший,бывший демон, бывший бог,Хлебников, давно истлевший:праха малый колобок.

Вырыли из Новгородщины,привезли зарыть в Москву.Перепохороны проще,чем во сне, здесь, наяву.

Кучка малая людейзнобко жмется к праха кучке,а январь знобит, злодей:отмораживает ручки.

Здесь немногие читателивсех его немногих книг,трогательные почитатели,разобравшиеся в них.

Прежде чем его зарыть,будем речи говоритьи, покуда не зароем,непокрытых не покроем

ознобившихся голов:лысины свои, сединыне покроет ни единыйиз собравшихся орлов.

Жмутся старые орлы,лапками перебирают,а пока звучат хвалы,холодынь распробирает.

Сколько зверствовать зиме!Стой, мгновенье, на мгновенье!У меня обыкновеньевсе фиксировать в уме:

Новодевичье и уши,красно-синие от стужи,речи и букетик рози мороз, мороз, мороз!

Нет, покуда я живу,сколько жить еще ни буду,возвращения в МосквуХлебникова                    не забуду:праха — в землю,звука — в речь.

Буду в памяти беречь.

«До чего же женщины живучи!..»

До чего же женщины живучи!На пятидесятилетием юбилееблоковской кончиныплачут старые, как тучи,сединой белея,женщины, а не мужчины.

Все его товарищи в могиле,умерли, до одного погибли,вслед за ним сыграли роли вскоре.Женщины, которых обнимал он,женщины, которых понимал он,продолжают плакать в общем хоре.

Что же означает это?Может быть, любовь поэтавремени прибавила им столько?Я не знаю, что же это значит.Вижу: бедные старухи плачут,сверстника оплакивая горько.

ПОЭТ

Очень сбивчив.Очень забывчив.Некрасивую голову сбычив,обижается и смолкаети, как черный сухарь,намокает чаем дум своих невеселых.

Тих, задумчив, печален, грустен,в дружбе — вял,в общении — труден.Каждый звук с каким-то хрустому него вылетает из глотки.

Что-то копит он и лелеет.Искра в нем какая-то тлеет.Накаляется он и злеет.Скоро скажет.Скоро скажет то самое слово,что в пылу вдохновенья злогособирал по буквам.

Для того на всем экономил,чтобы выйти со словом новым.Вот свинтил его или вырастил —что-то им осветил и выразил.Он теперь подобреет.

«Которые историю творят…»

Которые историю творят,они потом об этом не читаюти подвигом особым не считают,а просто иногда поговорят.

Которые историю творят,лишь изредка заглядывают в книгипро времена, про тернии, про сдвиги,а просто иногда поговорят.

История, как речка через сеть,прошла сквозь них. А что застряло?Шрамы.Свинца немногочисленные граммы.Рубцы инфарктов и морщинок сечь.

История калится, словно в тигле,и важно слушает пивной притихший зал:«Я был. Я видел. (Редко: „Я сказал“.)Мы это совершили. Мы достигли».

ЧУЖОЙ ДОМ

Я в комнате, поросшей бытиемчужим,чужой судьбиной пропыленной,чужим огнем навечно опаленной.Что мне осталось?Лишь ее объем.

Мне остаются пол и потолок,но пол не я в смятении толок,и потолок не на меня снижался,не оставляяни надежд,ни шансов.

Ландшафт, который ломится в окно,не мной засмотрени не мной описан.В жилой квадрат я до сих пор не вписан,хотя живу шесть месяцев. Давно.

Когда уеду, здесь натрут полы,сотрут следы кратчайшего постояи памятью крепчайшего настоянемедля брызнут стены и углы.

И дух его, вернувшийся домой,немедленно задушит запах мой.

«Старость — равнодушье. Постепенно…»

Старость — равнодушье. Постепенноне касаются, не задевают,попросту не интересуютте дела и люди,города и годы,что когда-то интересовали.

Старость не сравнить с поездкой.Думаешь, но не о том, откудаи, конечно, не о том, куда                                            доедешь,а о том,             как едешь.О купе в вагоне полужестком,или жестком,или, окончательно, жестоком,о спитом вагонном чае.

Едешь, на вопросы отвечая,но не задавая,и душа твоя полуживая,постепенно остываяк прежде волновавшим интересам,в охлаждении своем жестокомне интересуется итогоми не забавляется процессом,а дрожит, как провода под током,под вагонных обстоятельств прессом.

ЛИНИИ ЖЕЛЕЗНЫХ ДОРОГ

Ветер пролетающих поездов.Звоны провисающих проводов.Поезда летят.Провода гудят.Все как тридцать лет назад.

Видно, линии железных дорогпотревожить не собрался рок.Поезда летят.Провода гудят.Это век сохранил, уберег.

Видимо, они еще нужныдля пейзажа и для всей страны.Поезда летят.Провода гудят.Словно бы задолго до войны.

Почему-то стальное полотнос юностью сопряжено.Провода гудят — обо мне.Поезда летят — все ко мне,как гудели и летели так давно!

Стихи, не вошедшие в книгу «ГОДОВАЯ СТРЕЛКА» **