Николай Ильин - Океан. Выпуск одиннадцатый Страница 27

В коридоре появилась камбузница — крахмальная шапочка на голове, белоснежный крахмальный фартучек. Как в ресторане. Бесцеремонно отодвинула локтем японца-матроса и его карабин, павой прошла по каюте, поставила поднос на стол.

— О, свежая рыба! — Ято расплылся в улыбке. — Но вы сообщали о трудностях с продовольствием.

— Это заслуга ваших летчиков. Они разбомбили прекрасный косяк сельди. Восхищен их меткостью. Кстати, мой протест по поводу беспричинного обстрела передан уполномоченному?

— Так точно, — кисловато отреагировал Ято.

Несколько раз вздохнула и ровно застучала судовая машина. Зашелестела вода за бортом. «Ангара» неспешно тронулась в путь, на запад. За иллюминатором каюты маячил эсминец.

V

К вечеру ветер стал быстро усиливаться и достиг ураганной мощи. Ход снизился до пяти узлов. Невидимыми могучими ладонями ураган сдерживал пароход. Из промозглой, свистящей, грохочущей тьмы появлялись, медлительно вздымались до уровня мостика рваные белесые гребни, с которых слетали клочья пены и брызг. Они вздымались все выше, медленнее. И стремительно, с огромной силой обрушивались на палубу, ударяли о надстройки, прокатывались по судну, уходили в черноту ночи. И из тьмы возникала, вздымалась новая волна. Зыбкая, размытая полоса гребня делила надвое черноту моря и черноту неба. Под утро — определить, что приближалось утро, можно было лишь по часам, потому что мгла была столь же плотной, как и ночью, — валы стали налетать как бы со всех сторон. Беспорядочная, грозная толчея волн, странная, сжимающая легкие, голову холодная духота предупреждали, что «Ангара» сама лезет в центр тайфуна… Эсминцу тоже приходилось несладко. Его швыряло, как пустой спичечный коробок. И были мгновения, когда вахтенный штурман видел его палубу как бы сверху, как бы с летящего на бреющем полете самолета. Эсминец подносило опасно близко к пароходу. Порою он скрывался из виду. Ято с ловкостью кошки пересекал уходившую из-под ног палубу, выбирался на крыло мостика под удары волн, секущий ливень. Возвращался в рубку лишь когда снова замечал черную тень корабля и его сигнальные огни. Он страшился, что в этом сумасшедшем вихре, пляске волн эсминец потеряет «Ангару», и потому еще яростнее, еще упрямей требовал, чтобы штурман, несмотря ни на что, соблюдал заданный курс.

В штурманскую рубку капитан не выходил. С вахтой, с машинным отделением общался только по телефону. Он подчинялся силе оружия. Он шел под конвоем.

Здесь, в каюте, сейчас он был один. Но и наедине с самим собой Рябов привык держать эмоции в узде. Иначе невозможно быть капитаном. Иначе не принять взвешенное, точное решение. Николай Федорович не был удовлетворен маленькой победой в войне нервов. Это ведь всего-навсего лейтенантишка — правда, за спиной его орудийные дула. Но там, в каком-то неизвестном порту, на борт поднимутся иные гости. Они готовятся к встрече. Снова и снова возвращалась мысль: почему эсминец не запретил радиопередачи? Почему? Ведь до сих пор — это он знал из инструктажа во Владивостоке, из разговоров с капитанами, — оказавшись на борту советских пароходов, японцы первым делом изгоняли из рубки радиста. А здесь странная забывчивость. Умышленно подталкивают: дай радиограмму, в которой, так сказать, авансом обвинили.

Николай Федорович поймал себя на мысли, что стал думать о пароходе как бы со стороны. Будто не его вместе с «Ангарой» швыряет с волны на волну, а кого-то другого. А он стоит в кабинете начальника пароходства и смотрит на огромную, во всю стену, карту Тихого океана, на которой булавочками приколоты силуэты судов с названиями. Одни толпятся у американского побережья, там, где Сиэтл, Сан-Франциско. Цепочка других — в высоких широтах, у Алеутских островов, вдоль Камчатки. И если место в океане у десятков судов определяется во Владивостоке примерно, по счислению, ибо суда идут в режиме радиомолчания, то у «Ангары» оно точно обозначено. И ясно: ей нужно примерно сутки, чтобы упереться в Хоккайдо. Рябов взглянул на часы. Наверное, Афанасьеву уже принесли очередную его радиограмму: шторм десять баллов, направление ветра, ход, координаты. Этого достаточно, чтобы понять, в какую передрягу попал пароход. Но ответной радиограммы нет и нет… Владивосток молчит. А это, считай, команда решать все самому: «Мы полагаемся на тебя, товарищ Рябов». Так что же решать? Главное, работу рации не прекращать.

А удары волн сотрясали пароход от киля до клотика. По каюте из угла в угол шарахались какие-то вещи, том лоции, который Николай Федорович после неоконченной игры в «морской бой» забыл поставить в шкаф. Раздался звонок. Из машинного отделения говорил стармех:

— Летят заклепки. Если дальше так пойдет…

Что «дальше пойдет», объяснять не нужно было. «Ангара» теряла ход, управляемость. Ее могло даже переломить!

Капитан вышел в рубку. Ято втиснулся в щель между приборами, цеплялся за них, чтобы не отлететь к противоположной стене. Конвойный матрос сидел на полу, обняв стойку штурвала руля. А рулевой, силуэт которого угадывался в темноте рубки, стоял, вжавшись спиною в стену, и каким-то чудом выдерживал заданный курс. Капитан приказал:

— Поднимите два красных огня.

Эсминец всполошило сообщение о том, что пароход теряет управление. Тут же замигали в ответ его клотиковые огни: «Что случилось? Чем могу помочь?»

— Ответьте: «Благодарю. Справлюсь сам. Меняю курс на более выгодный для судна».

И снова замигали огни на верхушке мачты эсминца, едва различимые сквозь пелену дождя: «Не возражаю».

Конвоиру тоже надоело подставлять борта ударам волн. Вслед за «Ангарой» он изменил курс. На некоторое время роли переменились. Теперь «Ангара» стала как бы ведущей, а конвойный корабль — ведомым. Лишь через долгих пять часов стало ясно, что пароход и корабль вырываются из лап тайфуна.

Но капитана не покидало ощущение, что все это лишь отсрочка чего-то непоправимого, к чему медленно, но неотвратимо двигался пароход.

…Вот такое же чувство было в августе сорок первого, когда его подобрала шлюпка с «Ориона». Тогда он точно знал, что спасение из холодных волн Балтики лишь отсрочка на несколько часов, до рассвета следующего дня. Он давно не вспоминал те страшные дни: исход флота из Таллина в Ленинград. Десятки судов, больших и малых. Палубы и трюмы, забитые эвакуированными. Предательски ясное, без единого облачка небо и так медленно спускавшийся в море диск солнца! Вот тогда начался первый налет фашистских самолетов — воющая карусель над беззащитными судами. Свист бомб. Грохот взрыва и страшный толчок, швырнувший с мостика. Когда вынырнул, его «Дубровский» горел.

Давно он не вспоминал август сорок первого…

Рябов не захотел тогда встречаться с капитаном спасшего его транспорта. Он всю ночь бродил по палубе среди сотен обреченных людей. Поразительно, но многие спали. С заходом солнца фашистские самолеты ушли. И люди решили, что теперь они проскочат к Ленинграду, под защиту зенитных батарей. Но Рябов знал скорость каравана и расстояние до этих батарей. Знал: с рассветом снова начнется карусель.

Он бродил по палубе. И чего только не было там! Ворох книг — возможно, самое лучшее, ценное из чьей-то библиотеки. Детские игрушки, чемоданы, тюки. Споткнулся о велосипед. Еще не отдавая себе отчета, что делает, нагнулся, снял резину с колес. Какой-то паренек вцепился в рукав: «Не трогайте, это мой!» — «Знаю, что твой, снимай куртку», — сказал ему. Увидев капитанские нашивки на мокром кителе Рябова, паренек присмирел, покорно снял курточку. Лишь тогда Рябову окончательно стало ясно, что нужно предпринять. Сперва заставил паренька закрепить камеру тесемками от ботинок под мышками, затем надул ее. Потом то же самое проделал сам и сверху надел китель. Велосипедная камера, конечно, не спасательный круг, но все же дополнительную плавучесть даст.

Отсрочка кончилась с восходом солнца. В тот день Рябов еще дважды оказывался в воде. И велосипедная камера — интуитивно придуманный спасательный круг — спасла Николая Федоровича, а может быть, и того неизвестного паренька. Она помогала держаться на воде, и Рябов мог тащить за волосы, рукава к обломкам досок, к шлюпкам кого-то… сколько-то людей. После таких передряг, говорят, люди седеют. А вот у него не прибавилось ни одного седого волоса. Только сердце стало барахлить. Вот и сейчас пришлось проглотить таблетку.

Николай Федорович вспомнил все так явственно, будто трижды тонул вчера. Он не был суеверен. Но сейчас зябко повел плечами…

Зашел замполит. Он был крайне озабочен.

— Не могу понять: почему японцы не опечатали радиорубку? Почему они не просто разрешают, а, я бы сказал, провоцируют на радиосвязь?

— Меня это тоже беспокоит…

— Может быть, ловушка?

— В которую мы, как глупый мышонок, полезем? Вы правы. Думаю, у радиоспецов на флагмане и здесь, на эсминце, уши распухли от ожидания.