Данте Алигьери - Божественная комедия Страница 28

Песнь двадцать третья

Безмолвны, одиноки и без свиты,Мы шли путем, неведомым для нас,Друг другу вслед, как братья минориты.[305]

Недавний бой припомянув не раз,Я баснь Эзопа вспомнил поневоле,Про мышь и про лягушку старый сказ.[306]

«Сейчас» и «тотчас» сходствуют не боле,Чем тот и этот случай, если имУделено вниманье в равной доле.

И так как мысль дает исток другим,Одно другим сменилось размышленье,И страх мой стал вдвойне неодолим.

Я думал так: «Им это посрамленьеПришло от нас; столь тяжкий претерпевУщерб и срам, они затеют мщенье.

Когда на злобный нрав накручен гнев,Они на нас жесточе ополчатся,Чем пес на зайца разверзает зев».

Я чуял — волосы на мне дыбятсяОт жути, и, остановясь, затих;Потом сказал: «Они за нами мчатся;

Учитель, спрячь скорее нас двоих;Мне страшно Загребал; они предсталиВо мне так ясно, что я слышу их».

«Будь я стеклом свинцовым,[307] я б едва ли, —Сказал он, — отразил твой внешний ликБыстрей, чем восприял твои печали.

Твой помысел в мои помысел проник,Ему лицом и поступью подобный,И я их свел к решенью в тот же миг.

И если справа склон горы удобный,Чтоб нам спуститься в следующий ров,То нас они настигнуть не способны».

Он не успел домолвить этих слов,Как я увидел: быстры и крылаты,Они уж близко и спешат на лов.

В единый миг меня схватил вожатый,Как мать, на шум проснувшись вдруг и домУвидя буйным пламенем объятый,

Хватает сына и бежит бегом,Рубашки не накинув, помышляяНе о себе, а лишь о нем одном, —

И тотчас вниз с обрывистого краяСкользнул спиной на каменистый скат,Которым щель окаймлена шестая.

Так быстро воды стоком не спешатВращать у дольной мельницы колеса,Когда струя уже вблизи лопат,

Как мой учитель, с высоты утеса,Как сына, не как друга, на рукахМеня держа, стремился вдоль откоса.

Чуть он коснулся дна, те впопыхахУже достигли выступа стремниныКак раз над нами; но прошел и страх, —

Затем что стражу пятой котловиныИм промысел высокий отдает,Но прочь ступить не властен ни единый.

Внизу скалы повапленный народ[308]Кружил неспешным шагом, без надежды,В слезах, устало двигаясь вперед.

Все — в мантиях, и затеняет веждыГлубокий куколь, низок и давящ;Так шьют клунийским инокам[309] одежды.

Снаружи позолочен и слепящ,Внутри так грузен их убор свинцовый,Что был соломой Федериков плащ.[310]

О вековечно тяжкие покровы!Мы вновь свернули влево, как они,В их плач печальный вслушаться готовы.

Но те, устав под бременем брони,Брели так тихо, что с другим соседомРовнял нас каждый новый сдвиг ступни.

И я вождю: «Найди, быть может ведомДелами или именем иной;Взгляни, шагая, на идущих следом».

Один, признав тосканский говор мой,За нами крикнул: «Придержите ноги,Вы, что спешите так под этой тьмой!

Ты можешь у меня спросить подмоги».Вождь, обернувшись, молвил: «Здесь побудь;Потом с ним в ногу двинься вдоль дороги».

По лицам двух я видел, что их грудьИсполнена стремления живого;Но им мешали груз и тесный путь.

Приблизясь и не говоря ни слова,Они смотрели долго, взгляд скосив;Потом спросили так один другого:

«Он, судя по работе горла, жив;А если оба мертвы, как же этоОни блуждают, столу[311] совлачив?»

И мне: «Тосканец, здесь, среди советаУнылых лицемеров, на вопрос,Кто ты такой, не презирай ответа».

Я молвил: «Я родился и возросВ великом городе на ясном Арно,И это тело я и прежде нес.

А кто же вы, чью муку столь коварноИзобличает этот слезный град?И чем вы так казнимы лучезарно?»

Один ответил: «Желтый наш нарядНавис на нас таким свинцовым сводом,Что под напором гирь весы скрипят.

Мы гауденты[312], из Болоньи родом,Я — Каталано, Лодеринго — он;Мы были призваны твоим народом,

Как одиноких брали испокон,Чтоб мир хранить; как он хранился нами,Вокруг Гардинго видно с тех времен».[313]

Я начал: «Братья, вашими делами…» —Но смолк; мой глаз внезапно увидалРаспятого в пыли тремя колами.

Он, увидав меня, затрепетал,Сквозь бороду бросая вздох стесненный.Брат Каталан на это мне сказал:

«Тот, на кого ты смотришь, здесь пронзенный,Когда-то речи фарисеям[314] вел,Что может всех спасти один казненный.[315]

Он брошен поперек тропы и гол,Как видишь сам, и чувствует все время,Насколько каждый, кто идет, тяжел.

И тесть его[316] здесь терпит то же бремя,И весь собор,[317] оставивший в уделЕврейскому народу злое семя».

И видел я, как чудно погляделВергилий на того, кто так ничтожно,В изгнанье вечном, распятый, коснел.

Потом он молвил брату: «Если можно,То не укажете ли нам путиОтсюда вправо, чтобы бестревожно

Из здешних мест мы с ним могли уйтиИ черных ангелов не понуждаяНас из ложбины этой унести».

И брат: «Тут есть вблизи гряда большая;Она идет от круговой стены,Все яростные рвы пересекая,

Но рухнула над этим; вы должныПодняться по обвалу; склон обрываИ дно лощины сплошь завалены».

Вождь голову понурил молчаливо.«Тот, кто крюком, — сказал он наконец, —Хватает грешных, говорил нам лживо».

«Я не один в Болонье образецСлыхал того, как бес ко злу привержен, —Промолвил брат. — Он всякой лжи отец».

Затем мой вождь пошел, слегка рассержен,Широкой поступью и хмуря лоб;И я от тех, кто бременем удержан,

Направился по следу милых стоп.

Песнь двадцать четвертая