Дилан Томас - Собрание стихотворений 1934-1953 Страница 29

По количеству больше всего стихов, несомненно, во второй группе.

Темные, лишенные синтаксиса строки. Разбегаются отпущенные на свободу ассоциации, и Томас не делает ни малейшей попытки их собрать. Такие стихи надо по возможности сначала услышать.

Восприятие на слух ведь обычно досмысловое - первое ощущение стиха вообще досмысловое - мычание, из которого выскакивают или выплывают (зависит от темпа) отдельные строчки, выхватываются картины, иногда и отношения к сказанным словам не имеющие.

Собственно, с этого начинается любовь - с бормотанья.

Вот, например, маленькая поэма из двенадцати сонетов, «На полпути в тот дом».

В первом прочтении, без произнесения вслух, она вызывает ощущение предельно нелогичного набора слов.

Начинаю мычать. Потом читаю вслух - что-то засловесное брезжит, какие-то ассоциации возникают из перечислений - из смеси отца, сына, Адама, лона, рождения, вырастания-эрекции, смерти за углом, кастрированного барана, детского страха на ступенях темной лестницы, ведущей в спальню.

Еще раз читаю - вдруг ударом - отличные стихи со своей железной сонной логикой.

Немедленно возникают проблемы, связанные с переводом. Нельзя оставаться на засловесном уровне, нужно вбить образы во что-то синтаксически возможное.

Обдумывая этот переход с внесловесного на словесный, начинаешь понимать, что загадочным образом - на внесловесном уровне, на котором всегда стихи исходно действуют, Томас очень понятен. Мучителен именно переход на словесный.

По форме многие стихи Томаса чрезвычайно классичны.

Впечатление такое, что он открывает шлюзы и позволяет картинам, возникающим у него в голове, хлестать на бумагу. И этот поток часто заполняет русло строгих форм.

Вот, например, как зрительно развивается образ в «Сказке зимы»:

Время поет. Поет тут и теперь

Над замысловатым круженьем клубящегося снега.

Рука или голос

В минувшую страну распахнули темную дверь,

И пылающей невестой пробудилась, встала

Птица-женщина над землей, над хлебом,

И на груди ее белое и алое засверкало!

Гляди. Танцоры! Вот:

На зелени, заваленной снегом, но все же буйствующей в лунном свете.

(Или это прах голубей?

Вызывающее ликованье коней,

Которые подкованы смертью и топают по этим

Белым выгулам фермы?)

Многие стихи Томаса строятся на рифме tomb-womb (могила- лоно). Они по сути сюжетны, причем сюжет достаточно примитивен.

С детства все знают, что самый короткий роман - восточный: «они жили, страдали и умирали».

Строго говоря, вся литература вертится вокруг того, что «живут и умирают», а уж страдания - это кто как.

Можно и иначе - литература бывает о времени, о пространстве, о жизни, о смерти.

Наиболее для меня естественный подход - человек смотрит на пейзаж, на комнату, на яблоко, и за ним видит смысл - те или иные ассоциативные дали. Разговор о смысле жизни и неизбежности смерти.

У Дилана Томаса подход противоположный. Будто бы стихи пишет толстовский Костя Левин, прячущий от себя ружье, чтоб не застрелиться.

Волшебный фонтан отпущенных на волю ассоциаций - из вязнущего в зубах прямого разговора о зачатии, как первом шаге к гробу.

Дорога от зачатия к смерти интересует его именно в своих крайних точках. И быстро наступает момент, когда уже невозможно без смеха читать womb-tomb (лоно-могила). Но смех этот возникает во втором прочтении. В первом - только звучание. Волшебные перепевы слов в слова. Ощущений в ощущения. А в третьем захватывает совершеннейшая безудержность ассоциаций. Но во втором - тривиальность - да, знаем, что родимся, а потом помрем. Но, черт подери, ведь дорога-то хорошая!

Томас - безудержный романтик, поэтому дорога его не слишком интересует, но часто возникает параллельная тема - рождение стиха.

Он непрерывно крутится в этом романтическом и фрейдистском сюжете - рождение маленького гения Дилана - рождение стиха, и здесь-то путь интересен - воспитание стиха, собственная смерть, но бессмертие стиха.

Интересно, что несмотря на обилие цитат, реминисценций хоть из Джойса, хоть из Мелвилла, конечное впечатление от Томаса создается, как от поэта не интеллектуального, а скорее есенинского духа, и даже некоторая местами надуманность в плохих и средних стихах - эдакая с разрывом рубахи на груди.

Плохие томасовские стихи я бы назвала спекулятивными. Вместо бешеной скачки ассоциаций ее симуляция. И очень большая концентрация tomb-womb (могила-лоно).

Плохих стихов не очень много.

Поэзия - это способ мышления, и в этом качестве штука очень интернациональная. Самые неожиданные переклички через страны и языки возникают.

Томас-Есенин, Томас-Маяковский, Томас-Пастернак.

Есенинская привязанность к родным местам, их идеализация, двойственное отношение к городу - притяжение и отталкивание - город - средоточие неестественности, в некотором смысле вертеп разврата.

А разговор Томаса с собаками во дворе у Бриннина легко относит к «Давай с тобой полаем при луне на тихую, бесшумную погоду».

С Маяковским его роднит ассоциативная безудержность и преувеличенность, да и огромность собственного «я».

Томас вполне мог бы сказать «Вселенная спит, положив на лапу с клещами звезд огромное ухо», или «иду красивый, двадцатидвухлетний».

А с Пастернаком Томаса сближает пантеизм и способ развития от раннего к позднему этапу.

А. Д. Синявский в статье, послужившей предисловием к изданию Пастернака в «Библиотеке поэта», выделил этот особый способ отношений с природой, пастернаковский пантеизм, как одно из основных свойств его поэтики.

Пастернак:

..У плетня

Меж мокрых веток с ветром бледным

Шел спор. Я замер. Про меня!»

Холодным утром солнце в дымке

Стоит столбом огня в дыму.

Я тоже, как на скверном снимке,

Совсем неотличим ему.

А вот Томас:

На темных камнях в лужицах отлива, негромкие хоры

Мидий, а также цапля, славили берег. Утро меня позвало

Молитвой воды, криками чаек, скрипом грачей,

Ударами лодок о повитую паутиной стенку причала...

Да и ассоциативность раннего Пастернака по сути не менее пунктирна, чем томасовская, переходы образов не вынесены в слова, та же бешеная скачка.

Поздние стихи обоих часто логически построены - удивительным образом эта построенность не мешает ни у позднего Пастернака, ни у зрелого Томаса.

Простота не становится простоватостью.

Четыре основных темы Томаса: детство, смерть, глубинная сексуальность, творчество. Первые две темы очень сильно переплетаются. «Мы в детстве ближе к смерти, чем в наши зрелые года». Все четыре проходят через все творчество Томаса - от начала до конца. И проявляются в стихах самого разного уровня.

Вот несколько опорных стихов Томаса, проясняющих его мировоззрение и одновременно тех самых, которые позволяют говорить о Томасе, как о гениальном поэте.

«Папоротниковый холм» - почти стих-рассказ, почти сюжетен...

Стих зеленого цвета, - зеленое марево, зелень, пронизанная солнцем, и лошадиные хвосты, летучие лошади, облачные ватные руки времени.

И тут же в голове возникает - Бабель - «Мы оба смотрели на мир, как на луг в мае, как на луг, по которому ходят женщины и кони».

Что ж - пронизывающие мир связи - подтверждение стройности мироустройства.

Географическая привязка этого стихотворения - ферма, принадлежавшая тетке Дилана с материнской стороны. Дилан часто проводил там каникулы. Но вряд ли под этим стихотворением стоит реальность детских воспоминаний. Скорее тут работают идеальные представления.

Детство - такой волшебный мир, существующий в неприкосновенности - будто бы внутри стеклянного яйца, которое потрясешь, и снег идет. Ретроспективный взгляд, придумывающий, как должно было быть. Рай. И время, уводящее из рая.

Но я просыпался, и ферма - седой бродяга -

Приходила обратно с петухом на плече,

в новорожденном дне,

Это были Адам и Дева - небо опять возникало,

Солнце становилось круглее в тот самый день, и -

Оно обновлялось, обычнейшее явленье

Рассвета, когда волшебные кони,

Сквозь возникающее вращенье,

На полях восторженного и всеобщего пенья

Выходили из ржущих зеленых конюшен ко мне.

И это же, уводящее из рая время, не только враг, оно же и держит в ласковых руках.