Аполлон Григорьев - Избранные произведения Страница 29

(Бросается, но останавливается и снова падает около её ног)

Нет, жить ты не могла,Дитя моё, — обоих нас с тобоюЗвала судьба!. Но ты мертва, мертва…Мари, Мари, — ужели ты не слышишь?..Мертва, бледна… О боже, головаМоя кружится… Ты нема, мертва…Мари, дитя моё, мертва, не дышишь…О, это страшно… Но твои словаЯ понимаю: до свиданья, до свиданья…О, если бы!

(Встаёт и медленно идёт к дверям; тихо).

(Ставунин и доктор Гольдзелиг).

Гольдзелиг

Ты здесь…

Ставунин (тихо)

Тс!..

Гольдзелиг

Спит она?

Ставунин (с страшною улыбкой)

Сном смерти.

Гольдзелиг (бросаясь к ней)

Умерла!

Ставунин

Отравлена!

(Минута молчания)

Гольдзелиг (оставляя её руку, мрачно и грустно)

Её, как ты, любил я, — но роптаньяБезумны будут над тобой, над нейЛежит судьба.

Ставунин

Прощай.

Гольдзелиг

Навеки?

Ставунин

К ней.

Молча пожимают друг другу руки. Ставунин уходит, в последний раз поцеловавши руку Донской. Гольдзелиг садится и долго смотрит на мёртвую.

Гольдзелиг

Да, странно, странно… НалеглаНа них печать страданья и проклятья,И тем, которых жизнь навеки развела,Открыла смерть единые объятья…

Донской (входя с Кобыловичем)

Мари, вы здесь…

(Подходит и с удивлением обращается к доктору).

Что с нею?

Гольдзелиг (спокойно)

Умерла.

Донской (с удивлением)

Как? Умерла…

(с горестью ударяя себя в лоб).

А об завещаньиНе хлопотал, — седьмая часть однаМне по закону следует.

Кобылович

Она

Скоропостижно так скончалась… Здесь нужнаПолиция, ничто без основаньяЗаконного не должно делать вам…Мне часто говорил Андрей Михайлыч сам…

(Занавес падает при последних словах).

<1845>.

Поэмы

Олимпий Радин

(рассказ)

Тому прошло уж много лет,Что вам хочу сказать я,И я уверен, — многих нет,Кого бы мог я испугать быРассказом; если же из нихИ есть хоть кто-нибудь в живых,То, верно, ими всё равноЗабвению обречено.А что до них? Передо мноюИные образы встают…И верю я: не упрекнут,Что их неведомой судьбою,Известной мне лишь одному,Что их непризнанной борьбоюВниманье ваше я займу…

Тому назад лет шесть иль пять назад,Не меньше только, — но в МосквеЕщё я жил… вам нужно знать,Что в старом городе я двеОтдельных жизни различатьПривык давно: лежит печатьПреданий дряхлых на одной,Ещё не скошенных досель…О ней ни слова… Да и мне льВам говорить о жизни сей?И восхищаться бородой,Да вечный звон колоколовЦерквей различных сороковПревозносить?.. Иные есть,Кому охотно эту честьЯ уступить всегда готов;Их голос важен и силёнВ известном случае, как звонТоржественный колоколов…Но жизнь иную знаю яВ Москве старинной…. . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . .

Из всех людей, которых яВ московском обществе знавал,Меня всех больше занималОлимпий Радин… Не был онУмом начитанным умён,И даже дерзко отвергалОн много истин, может быть;Но я привык тот резкий тонНевольно как-то в нём любить;Был смел и зол его язык,И беспощадно он привыкВсе вещи называть по именам,Что очень часто страшно нам…В душе ль своей, в душе ль чужойНеумолимо подводитьЛюбил он под итог простойВсе мысли речи и делаИ в этом пищу находитьНасмешке вечной — едко-злой,Над разницей добра и зла…В иных была б насмешка таОднообразна и пуста,Как жизнь без цели… Но на чёмСтраданья гордого печатьЛежала резко — и молчатьПривык он — о страданьи том…В былые годы был ли онСомненьем мучим иль влюблён —Не знал никто; да и желатьВам в голову бы ни пришло,Узнав его, о том узнать,Что для него давно прошло…Так в жизнь он веру сохранил,Так был о полон свежих сил,Что было б глупо и смешноВ нём тайну пошлую искать,И то, что им самим давноОтринуто, разузнавать…Быть может, он, как и другой,До истин жизненных нагих,Больной, мучительной борьбой,Борьбою долгою постиг…Но ей он не был утомлён, —О нет! Из битвы вышел онИ здрав, и горд, и невредим…И не осталося за нимНи страха тайного пред тем,Что разум отвергался ем,Ни даже на́ волос любвиК прошедшим снам… В его кровиЕщё пылал огонь страстей;Ещё просили страсти теНе жизни старческой — в мечтеО жизни прошлых, юных дней, —О новой пищи, новых мукахИ счастье нового… СмешонЕму казался вечный стонО ранней старости вокруг,Когда он сам способен былОт слов известных трепетать,Когда в душе его и звук,И шорох многое будил…Он был женат… Его женаБыла легка, была стройна,Умела ежедневный вздорУмно и мило говорить,Подчас, пожалуй, важный спорВопросом легким оживить,Владела тактом приниматьГостей и вечно наполнятьГостинную и, может быть,Умела даже и любить,Что, впрочем, роскошь. Пол-МосквыБыла от ней без головы,И говорили все о ней,Что недоступней и вернейЕе — жены не отыскать,Хотя, признаться вам сказать,Как и для многих, для меня,К несчастью, нежная жена —Печальный образ… — Но онаБыла богата… Радин в нейНашел блаженство наших дней,Нашел свободу — то есть могКакой угодно вам пророкИль недостаток не скрыватьИ смело тем себя казать,Чем был он точно…

Я емуТолпою ценную друзейПредставлен был, как одномуИз замечательных людейВ московском обществе… ПотомВидался часто с ним в одномЗнакомом доме… Этот домОн постоянно посещал,Я также… Долго разговорУ нас не ладился: то былИли московский старый спорО Гегеле, иль просто вздор…Но слушать я его любил,Затем что спору никогдаОн важности не придавал,Что равнодушно отвергалОн то же самое всегда,Что перед тем лишь защищал.Так было долго… Стали мыДруг другу руку подаватьПри встрече где-нибудь, и зватьМеня он стал в конце зимыНа вечера к себе, чтоб тамО том же вздоре говорить,Который был обоим намСмешон и скучен… Может быть,Так шло бы вечно, если б самОн не предстал моим глазамСовсем иным…

Тот дом, куда и он, и яЕзжали часто, позабытьМне трудно… Странная семья,Семья, которую любитьПривыкла так душа моя —Пусть это глупо и смешно, —Что и теперь еще по нейПодчас мне скучно, хоть равно,Без исключений, — прошлых днейОтринул память я давно…То полурусская семьяБыла, — заметьте: это яВам говорю лишь потому,Что, чисто русский человек,Я, как угодно вам, вовекНе полюблю и не поймуСемейно-бюргерских картинНемецкой жизни, где одинБлагоразумно-строгий чинВладеет всем и где хранятДо наших пор еще, как клад,Неоцененные чертыПечально-пошлой чистоты,Бирсуп и нежность… Русский быт,Увы! совсем не так глядит, —Хоть о семейности егоСлавянофилы нам твердятУже давно, но виноват,Я в нем не вижу ничегоСемейного… О старинеРассказов много знаю я,И память верная мояТьму песен сохранила мне,Однообразных и простых,Но страшно грустных… Слышен в нихТо голос воли удалой,Все злою волею женой,Все подколодною змеейОпутанный, то плач о том,Что тускло зимним вечеркомГорит лучина, — хоть не спатьБедняжке ночь, и друга ждать,И тешить старую любовь,Что ту лучина залилаЛихая, старая свекровь…О, верьте мне: невеселаКартина — русская семья…Семья для нас всегда былаЛихая мачеха, не мать…Но будет скучно вам моиВоззрения передаватьНа русский быт… Мы лучше тойНе чисто русскою семьейЗаймемся…Вся она былаИз женщин. С матери начатьЯ должен… Трудно мне сказать,Лет сорок или сорок пятьОна на свете прожила…Да и к чему? В душе моейХранятся так ее черты,Как будто б тридцать было ей…Такой свободной простотыБыла она всегда полна,И так нежна, и так умна,Что становилося при нейСветлее как-то и теплей…Она умела, видя вас,Пожалуй, даже в первый раз,С собой заставить говоритьО том, о чем не часто вамС другим придется, может быть;Насмешке ль едкой, иль мечтамБезумно-пламенным вниматьС участьем равным; пониматьОттенки все добра и злаТак глубоко и равно,Как женщине одной дано…Она жила… Она жилаВсей бесконечной полнотойИ мук, и счастья, — и покойПечально-глупый не моглаОна от сердца полюбить…Она жила, и жизни тойНа ней на всей печать легла,И ей, казалось, не забытьТого, чего не воротить…И тщетно опыт многих летРассудка речи ей шепталХолодные, и тщетно светЕе цепями оковал…Вам слышен был в ее речахНе раболепно-глупый страхПред тем, что всем уже смешно,Но грустный ропот, но одноРазуверенье в гордых снах…И между тем была онаКогда-то верная женаИ мать примерная потом,Пример всегда, пример во всем.Но даже добродетель в нейТак пошлости была чужда,Так благородна, так проста,Что в ней одной, и только в ней,Была понятна чистота…И как умела, боже мой!Отпечатлеть она во всемСвой мир особый, — и притомНе быть хозяйкой записной, —Не быть ни немкою, речьВести о том, как дом беречь,Ни русской барыней кричатьВ огромной девичьей… О нет!Она жила, она страдатьЕще могла, иль сохранять,По крайней мере, лучших летСвятую память… Но о нейПока довольно: дочерей,Как я умею описатьТеперь мне кажется пора…Их было две, и то былаПрироды странная игра:Она, казалось, создалаНеобходимо вместе их,И нынче, думая о них,Лишь вместе — иначе никак —Себе могу представить их.Их было две… И, верно, такУж было нужно… СозданаБыла, казалося, однаБыть вечной спутницей другой,Как спутница земле луна…И много общих черт с лунойЯ в ней, особенно при той,Бывало часто находил,Хоть от души ее любил…Но та… Ее резец творцаТворил с любовью без конца,Так глубоко и так полно,И вместе скупо, что одноДыханье сильное моглоЕе разбить… Всегда больна,Всегда таинственно-странна,Она влекла к себе сильнейБолезнью странною своей…И так я искренне любилКапризы вечные у ней —Затем ли, что каприз мне милВсегда, во всем — и я привыкТак много добрых, мало злыхВстречать на свете, — или жальЦветка больного было мне,Не знаю, право; да и льзя ль,И даже точно и даноНам чувство каждое вполнеАнализировать?.. ОдноЯ знаю: С тайною тоскойГлядел я часто на больной,Прозрачный цвет ее лица…И долго, долго без конца,Тонул мой взгляд в ее очах,То чудно ярких, будто в нихОгонь зажегся, то больных,Полупогасших… Странный страхСжимал мне сердце за нее,И над душой моей печальВитала долго, — и ееМне было долго, долго жаль…Она страдать была должна,Страдать глубоко, не однаЕй ночь изведана без снаБыла, казалось; я готовЗа это был бы отвечать,Хоть никогда б не отыскатьВам слез в очах ее следов…Горда для слез, горда и зла,Она лишь мучится моглаИ мучить, может быть, других,Но не просить участья их…Однако знал я: до зариСидели часто две сестры,Обнявшись, молча, и однаМолиться, плакать о другойБыла, казалось, создана…Так плачет кроткая лунаЛучами по земле больной…Но сухи были очи той,Слова молитв ее языкПроизносить уже отвык…Она страдала: много сновОна рассеяла во прахИ много сбросила оков,И ропот на ее устахМне не был новостью, хотяБыла она почти дитя,Хоть часто был я изумленВопросом тихим и простымО том, что детям лишь однимНово́; тем более, что онТак неожиданно всегдаМелькал среди ее речей,Так полных жизнию страстей…И вдвое, кажется, тогдаМне становилося грустней…Ее иную помню я,Беспечно-тихое дитя,Прозрачно-легкую, как тень,С улыбкой светлой на устах,С лазурью чистою в очах,Веселую, как яркий день,И юную, как детский сон…Тот сон рассеян… Кто же он,Который первый разбудилБорьбу враждебно-мрачных силВ ее груди и вызвал их,Рабов мятежных власти злой,Из бездны тайной и немой,Как бездна, тайный и немых!

Безумец!.. Знал или не знал,Какие силы вызывалОн на страданья и борьбу, —Но он, казалось, признавалСлепую, строгую судьбуИ в счастье веровать не мог,И над собою и над нейНависший страшно видел рок…То был ли в нем слепых страстейНеукротимый, бурный зов,Иль шел по воле он чужой —Не знаю: верить я готовСкорей в последнее, и мнойНевольный страх овладевал,Когда я вместе их видал…Мне не забыть тех вечеров,Осенних, долгий… Помню я,Как собиралась вся семьяВ свой тесный, искренний кружок,И лишь она, одна она,Грозой оторванный листок,Вдали садилась. ПреданаВлиянью силы роковой,Всегда в себя погружена,И, пробуждаяся поройЛишь для того, чтоб отвечатьНа дважды сделанный вопрос,И с гордой грустию молчать,Когда другому удалосьЕе расстройство увидать…Являлся он… Да! в нем была —Я в это верю — сила зла:Она одна его речам,Однообразным и пустым,Давала власть. Побывши с нимЛишь вечер, грустно было вам,Надолго грустно, хоть былаНепринужденно — веселаИ речь его, хоть и не был он«Разочарован и влюблен»…Да! обаянием влеклоК нему невольно… Странно шлоК нему, что было бы в другомОдной болезнью иль однимПечально- пошлым хвастовством.И взором долгим и больным,И испытующим онаВ него впивалась, и виднаВо взгляде робость том была:Казалось, было трудно ейПоверить в обаянье зла,Когда неумолим, как змей,Который силу глаз своихЧутьем неведомым постиг,Смотрел он прямо в очи ей…

А было время… Предо мнойРисует память старый сад,Аллею лип… И говорятТаинственно между собой,Качая старой головой,Деревья, шепчутся цветы,И, озаренные луной,Огнями светятся листыАллеи темной, и кругомПрозрачно-светлым, юным сномВолшебным дышит всё… ОниИдут вдали от всех одниРука с рукой, и говорятДруг с другом тихо, как цветы…И светел он, и кротко взглядЕго сияет, и возвратПервоначальной чистотыЕму возможен… С ней однойХотел бы он рука с рукой,Как равный с равною, идтиК высокой цели… В ней найти он могТу половину нас самих,Какую с нами создал богНеразделимо…. . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . .

То был лишь сон один… Иных,Совсем иных я видел их…Я помню вечер… ГоворилОлимпий много, помню я,О двух дорогах бытия,О том, как в молодости былГотов глубоко верить онВ одну из двух… и потомуТеперь лишь верит одному,Что верить вообще смешно,Что глупо истины искать,Что нужно счастье, что страдатьОтвыкнуть он желал давно,Что даже думать и желать —Напрасный труд и что придетДля человечества пора,Когда с очей его спадетБезумной гордости кора,Когда вполне оно поймет,Как можно славно есть и питьИ как неистово любить…С насмешкой злобною потомРаспространялся он о том,Как в новом мире все равны,Как все спокойны будут в нем,Как будут каждому даныВсе средства страсти развивать,Не умерщвляя, и к тому жСвободно их употреблятьНа обрабатыванье груш.Поникнув грустно головой,Безмолвно слушала онаЕго с покорностью немой,Как будто власти роковойИ неизбежной предана…Что было в ей добро и зло?На нем, на ней давно леглоПроклятие; обоим имОдни знакомы были сны,И оба мучились по ним,Еще в живых осуждены…Друг другу никогда ониНе говорили ни о чем,Что их обоих в оны дниСжигало медленным огнем, —Обыкновенный разговорМеж ними был всегда: ни вздор,Ни голос трепетный поройНе обличили их…Лишь разСебе Олимпий изменил,И то, быть может, в этот часОн слишком искренне любил…То было вечером… ТемноВ гостиной было, хоть в окноГляделся месяц; тускло онИ бледно-матово сиял.Она была за пьяно; онРассеянно перебиралНа пьяно ноты — и стоял,Облокотяся, перед ней,И в глубине ее очейС невольной, тайною тоскойТонул глазами; без речейПонятен был то взгляд простой:Любви так много было в нем,Печали много; может быть,Воспоминания о том,Чего вовек не возвратить…Молчали долго; началаОна, и речь ее былаТиха младенчески, как в дниИные… В этот миг пред нимБылая Лина ожила,С вопросом детским и простымИ с недоверием ко злу…И он забылся, верить вновьГотовый в счастье и любовьХоть на минуту… На полуУзоры странные лунаЧертила… Снова жизнью сна,Хотя больного сна, кругомДышало всё… Увы! потом,К страданью снова возвращен,Он снова проклял светлый сон…

Его проклясть, но не забытьОн мог — хоть гордо затаитьУмел страдание в груди…Казалось, с ним уже всемуБылому он сказал прости,Чему так верил он, чемуНадеялся не верить онИ что давно со всех сторонРассудком бедным осудил…Я помню раз, в конце зимы,С ним долго засиделись мыУ них; уж час четвертый былЗа полночь; вместе мы взялисьЗа шляпы, вместе поднялисьИ вышли… Вьюга нам в глазаКидалась… Ветер выл,И мутно-серы небесаНад нами были… Я забыл,С чего мы начали, садясьНа сани: разговора связьНе сохранила память мне…И даже вспоминать мне о нем,Как о больном и смутном сне,Невольно тяжко; говорилК чему-то Радин о годахИных, далеких, о мечтах,Которым сбыться не даноИ от которых он не мог —Хоть самому ему смешно —Отвыкнуть… Неизбежный рокЛежал на нем, иль виноватБыл в этом сам он, но возвратНе для него назначен был…Он неизменно сохранилНасмешливый, холодный взглядВ тот день, когда была онаСудьбой навек осуждена…

Ее я вижу пред собой…Как ветром сломанный цветок,Поникнув грустно головой,Она стояла под венцом…И я… Молиться я не могВ тот страшный час, хоть все кругомСпокойны были, хоть онаБыла цветами убрана…Или в грядущее проникТогда мой взгляд — и предо мнойТогда предвиденьем возник,Как страшный сон, обряд иной —Не знаю, — я давно отвыкСебе в предчувствиях отчетДавать, но ровно через год,В конце зимы, на нейЯ увидал опять цветы…Мне живо бледные чертыПриходят в память, где страстейСтраданье сгладило следыИ на которых наложилПечать таинственный покой…О, тот покой понятен былДуше моей, — печать иной,Загробной жизни; победил,Казалось, он, святой покой,Влиянье силы роковойИ в отстрадавшихся чертахСиял в блистающих лучах…

Что сталось с ним? Бежал ли онКуда под новый небосклонЗабвенья нового искатьИли остался доживатьСвой век на месте? — МудреноИ невозможно мне сказать;Мы не встречались с ним давноИ даже встретимся едва ль…Иная жизнь, иная даль,Необозримая, очамМоим раскинулась… И светВ той дали блещет мне, и тамНам, вероятно, встречи нет…

(1845)