Стебель травы. Антология переводов поэзии и прозы - Антология Страница 29

губные чистого названья. И по холмам снимают лагеря! И, сидя

на деревянных галереях, простоволосые, босые в свежести миров,

чему смеемся мы, чему же мы так смеемся, со своих престолов

глядя, как с кораблей выводят девушек и мулов? – Привоз

муки! – И выше Илиона корабли, под белым павлином в небе,

зайдя за бар, вставали в той мертвой точке, где мертвый

плавает осел. (И речь о том, к чему приговорить ту реку

бледную без назначенья, цвета саранчи раздавленной в своем соку.)

В великом свежем шуме с другого берега, там кузнецы

властители огней. Удары бичей на новых улицах опорожняют

возы с нераспакованной бедой. О мулы, потемки наши под

медной саблею! четыре головы, строптивых узлу, зажатому

в кулак, напоминают живое соцветие на фоне лазури. И

Устроители ночлегов остановились под деревом, и

мысли им приходят на ум о выборе площадок. Они мне

разъясняют суть и назначенье зданий: парадный

вход и задний двор, для галереи латерит, а для порогов черный

камень, бассейны светлой тени для библиотек, а самые

прохладные строенья – под изделья фармацевтов. И вот уже

идут ростовщики, свистя в свои ключи. А позже на улицах, один,

пел человек – из тех, что чертят на лбу знак бога своего.

(И стрекотанье насекомых на века в этом квартале свалок…)

И здесь совсем не к месту рассказывать вам о наших связях с

людьми с другого берега; вода в мехах, употребленье

кочевников в работы в порту, царевичи, которым плачено

монетой рыб. (Дитя печальней смерти обезьян, старшая

сестра первой красавицы, нам преподносит перепелку в

розовой атласной туфле.)

…Одиночество! Голубое яйцо, снесенное огромной птицей

морской, а поутру в заливах груды золотых лимонов! —

Все это было вчера. И птицы уж нет!

Наутро торжества и говор толп, по улицам насажены деревья

в стручках, дорожная прислуга сгребает на рассвете обломки

мертвых пальмовых ветвей, лохмотья гигантских крыльев…

Наутро торжества, избрание портового начальства, пенье

на городских окраинах, и весь распарен теплой грозой, такой

весь желтый, город в шлеме теневом и шаровары девушек в

проемах окон.

* * *

На третий лунный месяц все сторожившие на гребнях холмов

скатали свои холсты. Труп женщины сожгли среди песков. И

некто направился ко входу в Пустыню (занятие его отца – торговец

фиалами).

5

Моей душе, замешанной в далеких событиях, все сто огней

селений, оглашенных лаем собак…

Одиночество! Диковинные наши соратники расхваливали перед

нами наши обычаи, но под иными стенами уже стояли наши

помыслы:

«Я никому не говорил, чтоб ждали… Я всех вас ненавижу с

нежностью… И что сказать об этой песне, которую вы переняли

от нас?..»

Князь народа изображений, уводящих к Мертвому морю, где нам

найти воды ночной, чтоб очи омыть?

Одиночество!..Ватаги звезд скользят по краю света, сманивая

с кухонь домашнюю звезду.

И Короли Конфедераты неба ведут войну на кровле у меня и

ставят там, хозяева высот, свои биваки.

Пускай один пойду я под веяньем ночей, среди былинных

Принцев, средь падений Биэлид…

Душа, приникшая в молчаньи к бальзаму умерших… Наши веки

прошиты иглами! благословенно ожиданье под ресницами у нас!

Ночь источает молоко, но бойтесь ее! медовым пальцем пускай

помажут губы скитальца:

«Плод женщины, о Сабинянка!» И выдавая душу

наинесдержанную, поднятый над тленом ночей,

я мысленно восстану против яви сна; я полечу за дикими гусями

в утробном запахе утра!..

Ах! когда звезда пускалась в путь ночной кварталами служанок,

мы разве знали тогда, что столько новых копий

уже пустыней двигалось вдогонку за кремнекислой солью Лета?

«Аврора, ты поведала…» И омовенья на побережьях

Мертвых Морей!

Все те, что спали нагими в беспредельной поре, встают толпою на

земле – встают толпою с криком, что этот мир нечист!

Старик моргает в желтом свету; женщина потягивается на его

ногте;

и клейкий жеребенок кладет свой мохнатый подбородок на

ладонь ребенка, который еще не грезит ему выковырять глаз.

«Одиночество! Я никому не говорил, чтоб ждали… И я уйду, как

только захочу…» – и Чужестранец, весь облаченный

в новые замыслы свои, встречает новых единомышленников на

путях молчанья; глаза его полны подобьем слюны,

а больше нет в нем субстанции людской. Земля в своих крылатых

семенах, словно поэт в своих догадках, странствует…

6

Всесильные в своих обширных военных провинциях, средь

дочерей своих благоуханных, одетых в дуновенье, эту ткань,

мы на высотах поставили ловушки счастью…

Довольство и изобилие, о счастье! И столь же долго бокалы наши,

в которых льдинки пели как Мемнон…

И, рассыпая по углам террас клубки из молний, большие блюда

золотые в руках у девушек-служанок под корень подрезали тоску

песков на этом краю земли.

Потом приходит год ветров на Западе, и что там над кровлями у

нас, придавленными черными камнями, за пересуды удивленных

тканей, упоению простором предавшихся?

И всадники у кромки берегов, под сенью лучезарных

орлов, прикармливали с острых копий погибель чистую для

ясной поры и разносили по морям пылающую летопись.

Бесспорно! для людей история, и песня силы для людей,

как содрогание простора в железном дереве!.. законы,

данные для чуждых берегов, и через женщин союзы с

племенами раздробленными; большие страны, идущие с

торгов под солнечными вспышками; смиренные

предгорья и долины, провинциям назначенные цены под

величавым ароматом роз…

Кто отродясь не нюхал этих углей раскаленных, что им за дело

среди нас? да можно ль им иметь дела с живыми? «То ваше дело,

но не мое царить над пустотой…» Мы ж, бывшие там, учиняли на

границах необычайные набеги, и в бранях превосходя пределы

сил своих, испытывали радость среди вас великую:

Я знаю этот народ, селящийся по склонам: кочевник, спешенный

возделывать поля. Идите, скажите им: погибели ужасной он с

нами избежит! деянья бранные без счета и без

меры, распространение могучей воли, людская власть,

вкушенная, как гроздь с лозы… Идите, скажите ж: наши

нравы жестокие, и наши кони, послушные и быстрые

на семя мятежа, и наши шлемы, учуянные

гневом дня… По странам, приведенным в упадок, и чьи обычаи

ждут обновленья, вдруг столько объявится семейств, как в

клетках птиц-свистуний; вы нас увидите на деле,

объединителей народов под длинными навесами, чтецов

во всеуслышание булл,

и под законом нашим – дванадесять народов, говорящих на

разных языках…

И вы уж знаете их слабости: их бедные вожди среди бессмертных

дорог, старейшины, пришедшие толпою воздать нам почести,

и все мужское населенье года с своими