Тимур Кибиров - Стихи Страница 3

РОМАНСЫ ЧЕРЕМУШКИНСКОГО РАЙОНА

Под пение сестер Лисицианна волнах «Маяка» мы закрываемдверь в комнату твою и приступаемпод пение сестер Лисициан.

Соседи за стеною, а диванскрипит как черт, скрипит как угорелый.Мы тыкались друг в дружку неумелопод пение сестер Лисициан.

9-й «А». И я от счастья пьян,хоть ничего у нас не получилось,а ты боялась так и торопиласьпод пение сестер Лисициан.

Когда я ухожу, сосед-болванвыходит в коридор и наблюдает.Рука никак в рукав не попадаетпод пение сестер Лисициан.

Лифт проехал за стенкою где-то.В синих сумерках белая кожа.Размножаться – плохая примета.Я в тебя никогда… Ну так что же?

Ничего же практически нету —ни любови, ни смысла, ни страха.Только отсвет на синем паркетебукв неоновых универмага.

Вот и стали мы на год взрослее.Мне за тридцать. Тебе и подавно.В синих сумерках кожа белеет.Не зажечь нам торшер неисправный.

В синих сумерках – белая кожав тех местах, что от солнышка скрыты,и едва различим и тревоженшрам от детского аппендицита.

И конечно же главное – сердцемне стареть… Но печальные груди,но усталая шея… Ни веры,ни любови, наверно, не будет.

Только крестик нательный, все времязадевавший твой рот приоткрытый,мне под мышку забился… Нигде мыбольше вместе не будем. Размыты

наши лица – в упор я не вижу.Ты замерзла, наверно, укройся.Едет лифт. Он все ближе и ближе.Нет, никто не придет, ты не бойся.

Дай зажгу я настольную лампу.Видишь, вышли из сумрака-мракастул с одеждой твоею, эстампына стене и портрет Пастернака.

И окно стало черным, почти чтои зеркальным, и в нем отразиласьобстановка чужая. Смотри же,кожа белая озолотилась.

Третий раз мы с тобою. Едва либудет пятый. Случайные связи.Только СПИДа нам и не хватало.Я шучу. Ты сегодня прекрасна.

Ты всегда хороша несравненно.Ну и ладно, дружочек. Пора нам.Через час возвращается Гена.Он теперь возвращается рано.

Ничего же практически нету.Только нежность на цыпочках ходит.Ни ответа себе, ни привета,ничего-то она не находит.

БАЛЛАДА ОБ АНДРЮШЕ ПЕТРОВЕ

В поселке под Наро-Фоминскомсирень у барака цвела.Жена инженера-путейцасыночка ему родила.

Шли годы. У входа в правленьеменялись портреты вождей.На пятый этаж переехалпутеец с семьею своей.

И мама сидела с Андрюшей,читала ему «Спартака»,на «Синюю птицу» во МХАТев столицу возила сынка.

И плакала тихо на кухне,когда он в МАИ не прошел,когда в бескозырке балтийскойдомой он весною пришел.

И в пединститут поступил он,как девушка, скромен и чист,Андрюша Петров синеглазый,романтик и волейболист.

Любил Паустовского очень,и Ленина тоже любил,и на семиструнной гитареиграл, и почти не курил.

На первой картошке с НаташейУгловой он начал дружить,в общаге и в агитбригаде,на лекциях. Так бы и жить

им вместе – ходить по театрами петь Окуджаву. Увы!Судьба обещала им счастьеи долгие годы любви.

Но в той же общаге московскойв конце коридора жилаМарина с четвертого курса,курила она и пила.

Курила, пила, и однажды,поспорив с грузином одним,в чем мать родила по общагепрошла она, пьяная в дым.

Бесстыдно вихляла ногами,смеялась накрашенным ртом,и космы на плечи спадали,и все замирали кругом…

Ее выгонять собирались,но как-то потом утряслось.И как-то в компаньи веселойим встретиться всем довелось.

Андрюша играл на гитаре,все пели и пили вино,и, свет потушив, танцевали,открыв для прохлады окно.

Андрюша, зачем ты напился,впервые напился вина?!Наташа ушла, не прощаясь,в слезах уходила она.

И вот ты проснулся. Окурки,бутылки, трещит голова…А рядом, на смятой постели,Марина, прикрыта едва…

Весь день тебя, бедный, тошнило,и образ Наташи вставал,глядел с укоризной печальной,мелодией чистой звучал.

И все утряслось бы. Но вскореАндрюша заметил, увы,последствия связи случайной,

плоды беззаконной любви.И ладно бы страшное что-то,а то ведь – смешно говорить! —Но мама, но Синяя птица!Ну как после этого жить?

Ведь в ЗАГСе лежит заявленье,сирень у барака цветет,и в вальсе кружится Наташа,и медленно смерть настает…

И с плачем безгласное телоАндрюшино мы понесли.Два дня и две ночи висел он,пока его в петле нашли.

И плакала мама на кухне,посуду убрав со стола.И в академический отпускНаташа Углова ушла.

Шли годы. Портреты сменились.Забыт Паустовский почти.Таких синеглазых студентовтеперь нам уже не найти.

Наташу недавно я встретил,инспектор она гороно.Вот старая сказка, которойбыть юной всегда суждено.

РОМАНСЫ ЧЕРЕМУШКИНСКОГО РАЙОНА

Мужским половъм органом у птиц является бобовидный отросток.

… ведь да же столь желанные всем любовные утехи есть всего лишь трение двух слизистых оболочек.

Ай-я-яй, шелковистая шерстка,золотая да синяя высь!..Соловей с бобовидным отросткомнад смущенною розой навис.

Над зардевшейся розой нависшис бобовидным отростком своим,голос чистый все выше и выше —Дорогая, давай улетим!

Дорогая моя, улетаю!Небеса, погляди в небеса,легкий образ белейшего рая,ризы, крылья, глаза, волоса!

Дорогая моя, ах как жалко,ах как горько, какие шипы.Амор, Амор, Амор, аморалка,блеск слюны у припухшей губы.

И молочных желез колыханье,тазобедренный нежный овал,песнопенье мое, ликованье,тридевятый лучащийся вал!

Марк Аврелий, ты что, Марк Аврелий?Сам ты слизистый, бедный дурак!Это трели и свист загорелый,это рая легчайшего знак,

это блеск распустившейся ветки,и бессмертья, быть может, залог,скрип расшатанной дачной кушетки,это Тютчев, и Пушкин, и Блок!

Это скрежет всей мебели дачной,это все, это стон, это трах,это белый бюстгальтер прозрачныйна сирени висит впопыхах!

Это хрип, это трах, трепыханьесиневы да сирени дурной,и сквозь веки, сквозь слезы блистанье,преломление, и между ног…

Это Пушкин – и Пригов почти что!Айзенберг это – как ни крути!И все выше, все выше, все чище —Дорогая, давай улетим!

И мохнатое влажное солнцесквозь листву протянуло лучи.Загорелое пение льется.Соловьиный отросток торчит.

VIII

ЭЛЕОНОРА

Ходить строем в ногу в казарменном помещении, за исключением нижнего этажа, воспрещается.

Вот говорят, что добавляют бромв солдатский чай. Не знаю, дорогая.Не знаю, сомневаюсь. Потным лбомказенную подушку увлажняя,я, засыпая, думал об одном.

Мне было двадцать лет. Среди салагя был всех старше – кроме украинцарябого по фамилии Хрущак.Под одеялом сытные гостинцыон ночью тайно жрал. Он был дурак.

Он был женат. И как-то старикихохочущие у него отнялиписьмо жены. И, выпучив зрачки,он молча слушал. А они читали.И не забыть мне, Лена, ни строки.

И не забыть мне рев казармы всей,когда дошли до места, где Галинав истоме нежной, в простоте своейписала, что не нужен ей мужчинадругой, и продолжала без затей,

и вспоминала, как они долблись(да, так и написала!) в поле где-то.И не забыть мне, Лена, этих лиц.От брата Жоры пламенным приветомписьмо кончалось. Длинный, словно глист,

ефрейтор Нинкин хлопнул по спиневзопревшего немого адресата:«Ну ты даешь, земеля!» Страшно мнеприпоминать смешок придурковатый,которым отвечал Хрущак. К мотнетянулись руки. Алый свет закаталежал на верхних койках и стене.

Закат, закат. Когда с дежурства шли,между казарм нам озеро сияло.То в голубой, то в розовой пылистучали сапоги. И подступало,кадык сжимало. Звало издали.

И на разводе духовой оркестртрубил и бухал, слезы выжимая,«Прощание славянки», и окрестлежала степь, техзону окружая,и не забыть мне, Лена, этих мест

киргиз-кайсацких. Дни за днями шли.Хрущак ночами ел печенье с салом.На гауптвахту Масича вели.И озеро манило и сияло.Кадык сжимало. Звало издали.

Душа ли? Гениталии? Как знать.Но, плавясь на плацу после обедав противогазе мокром, я слагатьсонеты начал, где прохладной Ледойи Лорелеей злоупотреблять

вовсю пустился. И что было силя воспевал грудастую студенткуМОПИ имени Крупской. Я любилее, должно быть. Белые коленкия почему-то с амфорой сравнил.

Мне было двадцать лет. Засохший поткорой белел под мышками. Кошмаромбыла заправка коек. Целый годв каптерке мучил бедную гитарупосле отбоя Деев-обормот.

А Ваня Шпак из отпуска привезяпонский календарик. Прикрываярукою треугольничек волос,на берегу сияющем нагая,смеясь, стояла девушка. Гендос

Харчевников потом ее хотелу Шпака обменять на скорпионав смоле прозрачной, только не успел —ее отнял сам капитан Миронов.И скорпиона тоже… Сотня тел

мужающих храпела в липкой тьмепосле отбоя. Под моею койкойразбавленный одеколон «Кармен»деды втихую пили. За попойкойповздорили, и, если бы ремень

не вырвали у Строева, бог весть,чем кончилось бы… Знаешь, мой дружочек,как спать хотелось, как хотелось есть,как сладкого хотелось – хоть кусочек!Но более всего хотелось влезть

на теток, развалившихся внизуна пляже офицерском, приспустившихбретельки. Запыленную кирзумы волокли лениво – я и Лившиц,очкастые, смешные. Бирюзу

волны балхашской вспоминаю яи ныне с легким отвращеньем. С кайфоммы шли к майору Тюрину. Семьяк нему приехать собиралась. Кафельмы в ванной налепили за два дня.

И вволю накупались, и, куря,на лоджии мы навалялись вволю.Но как мне жалко, Лена, что дуракя был, что не записывал, что КоляВоронин на дежурстве до утра

напрасно говорил мне о своейлюбви, о полустанке на Урале,об отчиме, о лихости друзей,которые по пьянке раз угналимашину с пивом. Кроме Лорелей

с Линорами и кроме Эвридик,все музе худосочной было дико.А в окнах аппаратной солнца ликуже вставал над сопкой… Вроде, Викойзвалась его невеста. Выпускник

училища десантного, сосед,ее увел. Дружки побить пыталисьего, но сами огребли. Мопедеще у Коли был. Они каталисьна нем. Все бабы – бляди. Счастья нет.

Тринадцать лет уже, дружок, прошло,но все еще кадык сжимают сладкокартинки эти. Ах, как солнце жгло,как подоконник накалился гладкий,и как мы навалились тяжело,

всей ротой мы на окна налегли,когда между казарм на плац вступилаЭлеонора. Чуть не до землиоранжевая юбка доходила,лишь очертанья ног мы зреть могли.

Под импортною кофточкою грудьвысокая так колыхалась ладно,и бедра колыхались, и дохнутьне смели мы, в белье казенном жадноуставясь вниз. И продолжала путь

она свой триумфальный. И поляширокополой шляпы прикрывалиее лицо, но алых губ краяполуулыбкой вверх приподнималаона. И черных локонов струя

сияла, и огромные очкизеркальные сияли, и под мышкойракетка, но при этом каблукивысокие, и задницы излишекосанка искупала. Как легки

ее одежды были, ярки как,как сердце сжалось… Зря смеешься, Лена!Мне было двадцать лет. Я был дурак.Мне было плохо. Стоя на коленях,полночи как-то я и Марущак

отскабливали лезвиями поллинолеумный в коридоре длинном,ругаясь меж собою. Но пришел…забыл его фамилию… скотинатакая, сука… то ли Фрол… нет, Прол…

Проленко, что ли?.. Прапорщик, козел,забраковал работу, и по новоймы начали. Светло-зеленый пол,дневного света лампы и пунцовый,насупившийся Марущак. Пришел

потом Миронов, и, увидев нас,он наорал на Прола и отправилменя на АТС, Серегу в ЛАЗ.Стажерами мы были, и по правуприпахивали нас… А как-то раз

Миронов у дедов отнял вино,и, выстроив всю роту, в таз вонючийон вылил пять бутылок. «Ни однойсебе не взял, паскуда, потрох сучий!» —шептал Савельев за моей спиной.

Тринадцать лет прошло. Не знаю я,действительно ль она Элеоноройзвалась, не знаю, но, душа моя,талантлив был солдатик тот, которыйтак окрестил ее, слюну лия.

Она была приехавшей женоймайора Тюрина. Я представлял порочно,как отражает кафель голубой,налепленный рукой моей, барочныйЭлеонорин бюст и зад тугой…

Ах, Леночка, я помню кинозал,надышанный, пропахший нашим потом.Мы собирались, если не аврали не ЧП, всей частью по субботами воскресеньям. И сперва читал

нам лекцию полковник Пироговпро Чили и Китай, про укрепленьеготовности, про происки врагов,про XXV съезд, про отношеньянеуставные. Рядовой Дроздов

однажды был на сцену приглашен,и Пирогов с иронией игривойзачитывал письмо его. А онстоял потупясь. «Вот как некрасиво,как стыдно!» – Пирогов был возмущен

тем, что Дроздов про пьянку написали про спанье на боевом дежурстве.И зал был возмущен, негодовал:«Салага, а туда же!» Я не в курсе,Ленуля, все ли письма он читал

иль выборочно. Думаю, не все.А все-таки стихи о Персефоне,небось, читал, о пресвятой красеперстов и персей, с коими резоннобыл мной аллитерирован Персей.

И наконец, он уходил. И светгасили в зале, и экран светился.И помню я через тринадцать лет,как зал то умолкал, то веселилсягромоподобно, Лена. Помню бред

какой-то про танцовщицу, цветнойарабский, что ли, фильм. Она из бедныхбыла, но слишком хороша собой,и все тесней кольцо соблазнов вредныхсжималось. Но уже мелькнул герой,

которому избавить сужденоее от домогательств богатеев.В гостинице она пила винои танцевала с негодяем, млея.Уже он влек в альков бедняжку, но…

«На выход, рота связи!» – громкий крикраздался, и, ругаясь, пробиралисьмы к выходу, и лишь один старики двое черпаков сидеть остались.За это их заставили одних

откапывать какой-то кабель… Таки не узнал я, как же все сложилосьу той танцорки. Глупый Марущакпотом в курилке забавлял служивых,кривляясь и вихляя задом, как

арабская танцовщица… Копатьтраншею было трудно. Каменистыйтам грунт и очень жарко. Ах, как спатьхотелось в этом мареве, как чистовода блестела в двух шагах. Шагать

в казарму приходилось, потомучто только с офицером разрешалоськупаться. Но гурьбой в ночную тьмудеды в трусах сбегали. Возвращалисьвеселые и мокрые. «Тимур, —

шептал Дроздов, мешая спать, – давайкупнемся!» – соблазняя тем, что дрыхнулдежурный, а на тумбочке Мамайиз нашего призыва. «Ну-ка спрыгнулсюда, боец! А ну давай, давай!» —

ефрейтор Нинкин сетку пнул ногойтак, что Дроздова вскинуло. «Купаться,салаги, захотели? Ну борзойнарод пошел! Ну вы даете, братцы!Ну завтра покупаемся!»… Какой

я видел сон в ту ночь! Чертог сиял.Шампанское прохладною струеювзмывало вверх и падало в хрусталь,в раскрытых окнах темно-голубоемерцало небо звездами, игралоркестр цыганский песню Лорелеи,и Леда шла, коленками белея,по брошенным мехам и по коврамперсидским. Перси сладостные, млея,под легкою туникою и срамтемнеющий я разглядел, и лепетвлюбленный услыхал, и тайный трепетдевичьей плоти ощутил. Сиялчертог, и конфетти, гирлянды, блестки,подвязки, полумаски и сережки,и декольте, и пенистый бокал,как в оперетте Кальмана. И парыкружились, и гавайские гитарынам пели, и хохляцкие цимбалы,и вот в венке Галинка подошла,сказала, что не нужен ей мужчинадругой, что краше хлопца не знайшла,брат Жора в сапогах и свитке синейплясал гопак, веселый казачина,с Марущаком. И сена ароматот Гали исходил, босые ножкипритопывали, розовый мускатмы пили с ней, и деревянной ложкойвареники мы ели. Через садна сеновал мы пробежали с Галей.Танцовщицы арабские плясалии извивались будто змеи, счестьалмазов, и рубинов, и сапфировмы не могли, и лейтенант Шафировв чалме зеленой предложил присесть,отведать винограда и шербета,и соловей стонал над розой где-то,рахат-лукум, халву и пастилу,сгущенку и портвейн «Букет Прикумья»вкушали мы с мороженым из ГУМа,и нам служил полунагой зулусс блестящим ятаганом, Зульфияко мне припала телом благовонным,сплетались руки, страсти не тая,и теплый ветер пробежал по кронампод звон зурны, и легкая чадраспадала, и легчайшие шальварыспускались, и разматывалось сари,японка улыбалась и звала,прикрыв рукою треугольник темный,и море набегало на песоксияющего брега, и огромныйянтарный скорпион лежал у ног,магические чары расточая…Какие-то арапы, самураиверхом промчались. Леда проплылав одежде стройотрядовской, туда жепромчался лебедь. Тихо подошлаотрядная вожатая Наташаи, показав мне глупости, ушлаза КПП. И загорали женыкомандного состава без всего,но тут раздались тягостные стоны —как бурлаки на Волге, бечевойшли старики, влача в лазури соннойтрирему, и на палубе злаченойв толпе рабынь с пантерою ручнойплыла Она в сверкающей коронена черных волосах! Над головойдва голубя порхали, и в поклоневсе замерли, и в звонкой тишинес улыбкой на устах бесстыдно-алыхЭлеонора шла зеркальным залом,шла медленно, и шла она ко мне!И черные ажурные чулки,и тяжкие запястья, и бюстгальтеркроваво-золотой, и каблукивысокие! Гонконговские карты,мной виденные как-то раз в купе,ожившие, ее сопровождали,и все тянулось к Ней в немой мольбе!Но шла Она ко мне! И зазвучалитомительные скрипки, лепесткипионов темных падали в фонтанымедлительно. И черные очкиОна сняла, приблизившись. И странным,нездешним светом хищные зрачкисияли, и одежды ниспадали,и ноготки накрашенные сжали

мне… В общем, Лена, двадцать летмне было. И, проснувшись до подъема,я плакал от стыда. И мой соседДроздов храпел. И никакого бромане содержали, Лена, ни обед,ни завтрак и ни ужин. Вовсе нет.

IX