Иосиф Бродский - Урания Страница 3

Роттердамский дневник

Дождь в Роттердаме. Сумерки. Среда.Раскрывши зонт, я поднимаю ворот.Четыре дня они бомбили город,и города не стало. Городане люди и не прячутся в подъездево время ливня. Улицы, домане сходят в этих случаях с умаи, падая, не призывают к мести.

Июльский полдень. Капает из вафлина брючину. Хор детских голосов.Вокруг — громады новых корпусов.У Корбюзье то общее с Люфтваффе,что оба потрудились от душинад переменой облика Европы.Что позабудут в ярости циклопы,то трезво завершат карандаши.

Как время ни целебно, но культя,не видя средств отличия от цели,саднит. И тем сильней — от панацеи.Ночь. Три десятилетия спустямы пьем вино при крупных летних звездахв квартире на двадцатом этаже —на уровне, достигнутом ужевзлетевшими здесь некогда на воздух.

Над восточной рекой

Боясь расплескать, проношу головную больв сером свете зимнего полдня вдольоловянной реки, уносящей грязь к океану,разделившему нас с тем размахом, который глазубеждает в мелочных свойствах масс.Как заметил гном великану.

В на попа поставленном царстве, где мощь крупицвыражается дробью подметок и взглядом ниц,испытующим прочность гравия в Новом Свете,все, что помнит твердое тело provita sua — чужого бедра теплода сухой букет на буфете.

Автостадо гремит; и глотает свой кислород,схожий с локтем на вкус, углекислый рот;свет лежит на зрачке, точно пыль на свечном огарке.Голова болит, голова болит.Ветер волосы шевелитна больной голове моей в буром парке.

Война в убежище Киприды

Смерть поступает в виде пули измагнолиевых зарослей, попарно.Взрыв выглядит как временная пальма,которую раскачивает бриз.

Пустая вилла. Треснувший фронтонсо сценами античной рукопашной.Пылает в море новый Фаэтон,с гораздо меньшим грохотом упавший.

И в позах для рекламного плакатана гальке, раскаленной добела,маячат неподвижные тела,оставшись загорать после заката.

Строфы

М.Б.

Наподобье стакана,оставившего печатьна скатерти океана,которого не перекричать,светило ушло в другоеполушарие, гдеоставляют в покоетолько рыбу в воде.

Вечером, дорогая,здесь тепло. Тишинамолчанием попугаябуквально завершена.Луна в кусты чистотелальет свое молоко:неприкосновенность тела,зашедшая далеко.

Дорогая, что толкупререкаться, вникатьв случившееся. Иголкубольше не отыскатьв человеческом сене.Впору вскочить, разятень; либо – вместе со всемипередвигать ферзя.

Все, что мы звали личным,что копили, греша,время, считая лишним,как прибой с голыша,стачивает – то лаской,то посредством резца -чтобы кончить цикладскойвещью без черт лица.

Ах, чем меньше поверхность,тем надежда скромнейна безупречную верностьпо отношению к ней.Может, вообще пропажатела из виду естьсо стороны пейзажадальнозоркости месть.

Только пространство корыстьв тычущем вдаль перстеможет найти. И скоростьсвета есть в пустоте.Так и портится зренье:чем ты дальше проник;больше, чем от стареньяили чтения книг.

Так же действует плотностьтьмы. Ибо в смысле тьмыу вертикали плоскостьсильно берет взаймы.Человек – только авторсжатого кулака,как сказал авиатор,уходя в облака.

Чем безнадежней, тем как-топроще. Уже не ждешьзанавеса, антракта,как пылкая молодежь.Свет на сцене, в кулисахмеркнет. Выходишь прочьв рукоплесканье листьев,в американскую ночь.

Жизнь есть товар на вынос:торса, пениса, лба.И географии примеськ времени есть судьба.Нехотя, из-под палкипризнаешь эту власть,подчиняешься Парке,обожающей прясть.

Жухлая незабудкамозга кривит мой рот.Как тридцать третья буква,я пячусь всю жизнь вперед.Знаешь, все, кто далече,по ком голосит тоска -жертвы законов речи,запятых языка.

Дорогая, несчастныхнет! нет мертвых, живых.Все – только пир согласныхна их ножках кривых.Видно, сильно превысилсвою роль свинопас,чей нетронутый бисерпереживет всех нас.

Право, чем гуще россыпьчерного на листе,тем безразличней особьк прошлому, к пустотев будущем. Их соседство,мало проча добра,лишь ускоряет бегствопо бумаге пера.

Ты не услышишь ответа,если спросишь «куда»,так как стороны светасводятся к царству льда.У языка есть полюс,север, где снег сквозитсквозь Эльзевир; где голосфлага не водрузит.

Бедность сих строк – от жаждычто-то спрятать, сберечь;обернуться. Но дваждыв ту же постель не лечь.Даже если прислугатам не сменит белье.Здесь – не Сатурн, и с кругане соскочить в нее.

С той дурной карусели,что воспел Гесиод,сходят не там, где сели,но где ночь застает.Сколько глаза ни колешьтьмой – расчетом благимповторимо всего лишьслово: словом другим.

Так барашка на вертелнижут, разводят жар.Я, как мог, обессмертилто, что не удержал.Ты, как могла, простилавсе, что я натворил.В общем, песня сатиравторит шелесту крыл.

Дорогая, мы квиты.Больше: друг к другу мыточно оспа привитысреди общей чумы.Лишь объекту злоречьявместе с шансом в пятноуменьшаться, предплечьев утешенье дано.

Ах, за щедрость пророчеств -дней грядущих шантаж -как за бич наших отчеств,память, много не дашь.Им присуща, как аистсвертку, приторность кривд.Но мы живы, покаместесть прощенье и шрифт.

Эти вещи сольютсяв свое время в глазуу воззрившихся с блюдцана пестроту внизу.Полагаю, и вправдухорошо, что мы врозь -чтобы взгляд астронавтунапрягать не пришлось.

Вынь, дружок, из кивоталик Пречистой Жены.Вставь семейное фото -вид планеты с луны.Снять нас вместе мордатыйне сподобился друг,проморгал соглядатай;в общем, всем недосуг.

Неуместней, чем ящерв филармонии, виднас вдвоем в настоящем.Тем верней удивитобитателей завтраразведенная смесьсильных чувств динозавраи кириллицы смесь.

Все кончается скукой,а не горечью. Ноэто новой наукойплохо освещено.Знавший истину стоик -стоик только на треть.Пыль садится на столик,и ее не стереть.

Эти строчки по сутиболтовня старика.В нашем возрасте судьиудлиняют срока.Иванову. Петрову.Своей хрупкой кости.Но свободному словуне с кем счеты свести.

Так мы лампочку тушим,чтоб сшибить табурет.Разговор о грядущем -тот же старческий бред.Лучше все, дорогая,доводить до конца,темноте помогаямускулами лица.

Вот конец перспективынашей. Жаль, не длинней.Дальше – дивные дивывремени, лишних дней,скачек к финишу в шорахгородов, и т. п.;лишних слов, из которыхни одно о тебе.

Около океана,летней ночью. Жаракак чужая рука натемени. Кожура,снятая с апельсина,жухнет. И свой обряд,как жрецы Элевсина,мухи над ней творят.

Облокотясь на локоть,я слушаю шорох лип.Это хуже, чем грохоти знаменитый всхлип.Это хуже, чем детямсделанное «бо-бо».Потому что за этимне следует ничего.

«Барбизон Террас»