Василий Жуковский - Том 1. Стихотворения Страница 3

Язык Жуковского в «Вечере» сочетает поэтичность и непринужденность. Вместе с тем, Жуковский строго заботится об эстетической стороне языка; он отбирает только те слова, которые по традиции воспринимаются как эстетически значимые, изящные, хотя уже выходит за пределы специально «поэтической», условно-литературной лексики (примеры такой лексики в «Вечере» — «зефир», «Минвана», «Альпин»).

Как уже указывалось выше, сентиментализм, и в особенности «карамзинизм», был еще в большой мере рационалистичен. Черты индивидуалистического мироощущения ему не присущи вовсе. Отсюда — характерная система своеобразных поэтических «клише» — лишенных индивидуального оттенка условных образов, переходящих из одного произведения в другое. Таков был, в частности, образ сентиментального поэта — «певца», страдающего от несчастной любви, предчувствующего свою раннюю гибель. Этот образ, у Жуковского овеянный подлинной поэтичностью, находим в «Тоске по милом», в ряде других стихотворений и баллад. Перелагая стихотворные отрывки из «Дон-Кихота» (не по Сервантесу, а по переделке Флориана), Жуковский любовный сонет передает в духе сентиментальной пасторали:

Ах, нет! Любви твоей желатьТвой пленник, Хлоя, не дерзает:Любить и слезы проливать,Жестокая, и то блаженством он считает.

В стихотворении «Певец» (1811) Жуковский создал великолепный образец поэзии русского сентиментализма:

Он дружбу пел, дав другу нежну руку, —Но верный друг во цвете лет угас;Он пел любовь — но был печален глас;Увы! Он знал любви одну лишь муку…

Словосочетания «дружбу пел», «пел любовь», «во цвете лет угас», «печален глас» — типичные «клише» карамзинизма. Из таких же «клише», много раз встречавшихся у разных поэтов, состоит все стихотворение (за исключением, пожалуй, одного, психологически более конкретного четверостишия — «Что жизнь, когда в ней нет очарованья…»). Подлинные, интимные переживания Жуковского даны в отвлеченном, сознательно лишенном индивидуальности аспекте. Но Жуковский сумел придать традиционной судьбе сентиментального «певца» колорит драматизма путем создания взволнованной, разнообразной по своим оттенкам интонации. Таковы быстрые переходы от описательного «он сердцем прост», «он нежен был» и т. д. к прямым обращениям к «певцу» — «твой век был миг», «ты спишь»; разнообразие ритмов, рефрен «бедный певец», выделяющийся своим лаконизмом на фоне пятистопных и четырехстопных стихов. «Певец» остался навсегда классически-законченным, программным образцом русского сентиментализма 1800-х годов, воссоздающим образ, наиболее характерный для поэзии и прозы этого стиля.

И вместе с тем, хотя стихотворение точно воссоздает сентиментальный канон, в нем много оригинального. Оно построено так, что образ «певца» не слит с образом автора; «певец», его могила, его внешний и внутренний портрет — как бы самостоятельной жизнью живущая картина, которую рисует перед читателем поэт:

В тени дерев, над чистыми водамиДерновый холм вы видите ль, друзья?

Жуковский начинает постепенно отходить от «клише» сентиментальной поэзии, и они воспринимаются нами в его творчестве как некий анахронизм, как черта преодолеваемой им манеры, в самом его творчестве обнаруживающей свою архаичность. Если в «Сельском кладбище» этот стиль органичен, всецело соответствует содержанию элегии, то уже в финальных строках «Вечера» он кажется наивным и архаичным по сравнению со стилем всего, стихотворения:

Так, петь есть мой удел… но долго ль?.. Как узнать?..Ах! скоро, может быть, с Минваною унылойПридет сюда Альпин в час вечера мечтать  Над тихой юноши могилой!

В «Славянке» (1815) уже совсем нет этих условных образов в духе сентиментальной поэзии начала века. Творческие связи Жуковского с карамзинизмом становятся все более сложными. Мы видим стремление поэта не только продолжить принципы этого литературного направления, но и реформировать их, отойти от них.

Совершенно новым явлением в русской поэзии явятся баллады Жуковского. От Карамзина и даже от Батюшкова Жуковского отличает также неизмеримо больший размах его литературного творчества, разнообразие жанров и тем, интерес к монументальным формам, развившийся у Жуковского уже в конце 1810-х годов.

«До Жуковского на Руси никто и не подозревал, чтоб жизнь человека могла быть в тесной связи с его поэзиею и чтоб произведения поэта могли быть вместе и лучшею его биографиею»[8], — эти слова Белинского прекрасно характеризуют ту связь поэзии и жизни, которая у Жуковского гораздо более органична, чем в поэзии классицизма и у современных ему русских поэтов 1810-х годов.

И для меня в то время былоЖизнь и поэзия одно… —

говорит о себе сам Жуковский в стихотворении «Мечты».

Грустная настроенность поэзии Жуковского не являлась просто данью модной в те времена элегической «меланхолии». Она основывалась на общественной неудовлетворенности и подкреплялась характером его личной жизни. Вся его молодость прошла под знаком упорной и оказавшейся безнадежной борьбы за личное счастье. Тема самоотверженной, возвышенной и несчастливой любви, проходящая через всю его поэзию, имела глубокие корни в его чувстве к Марии Андреевне Протасовой. Чувство это было взаимным и очень сильным. Жуковский и Маша потратили долгие годы на борьбу и десять лет не теряли надежды, пытаясь добиться согласия матери Маши, Б. А. Протасовой, на их брак. Между тем Е. А. Протасова (урожденная Бунина, единокровная сестра Жуковского) ссылалась на родство и религиозные запреты и была непоколебима в своем отказе. По воспоминаниям всех, знавших М. А. Протасову, она была необыкновенно обаятельна, хотя и не отличалась красотой, — живая, остроумная, простая, сочетающая ум с воображением, доброту с образованностью. «Когда вчитываешься в письма М. А. Протасовой-Мойер, как-то сам собою выплывает в памяти образ пушкинской Татьяны», — заметил П. Н. Сакулин.[9]

М. А. Протасова является героиней «Песен» Жуковского («Когда я был любим», «Мой друг, хранитель-ангел мой», «О милый друг, теперь с тобою радость!»); стихотворений «Пловец», «Воспоминание» («Прошли, прошли вы, дни очарованья»), «Утешение в слезах», «К месяцу», «19 марта 1923»; баллад «Эолова арфа», «Алина и Альсим» и др. Тема любви всегда, предстает у Жуковского в глубоко человечном, благородном и возвышенном аспекте. Ее личный смысл Жуковскому приходилось скрывать, так как это было условием встреч с. М. А. Протасовой, поставленным ее матерью. Так, в августе 1812 года Е. А. Протасова отказала Жуковскому от дома под предлогом намеков на его чувство к Маше в стихотворении «Пловец».

Бесчеловечность законов, разрывающих «союз сердец» («Алина и Альсим»), Жуковский переживал очень мучительно:

Кто слез на хлеб свой не ронял,Кто близ одра, как близ могилы,В ночи, бессонный, не рыдал,Тот вас не знает, вышни силы!

«Холодное жестокосердие в монашеской рясе, с кровавою надписью на лбу: должность (выправленною весьма неискусно из слова: суеверие) сидело против меня и страшно сверкало на меня глазами», — так описывает Жуковский одно из своих мучительных свиданий с матерью любимой девушки. «И эти люди называют себя христианами? Что это за религия, которая учит предательству и вымораживает из души всякое сострадание?.. Режь во имя бога и будь спокоен! Я презираю их от всей души, — и с тою религией, которую они так пышно воздают за истинную».[10]

В 1817 году М. А. Протасова решилась выйти замуж за профессора Дерптского университета, хирурга И. Ф. Мойера (впоследствии — учителя Н. И. Пирогова).

Жуковский нашел в себе силы приветствовать брак М. А. Протасовой. «Минута, в которую я решился, — писал он, — сделала из меня другого человека… Я хлебнул из Леты и чувствую, что вода ее усыпительна. Душа смягчилась. К счастию, на ней не осталось пятна; зато бела она, как бумага, на которой ничто не написано. Это-то ничто — моя теперешняя болезнь, — столь не опасная, как первая, и почти похожая на смерть… Но не бойся! Я не упаду. По крайней мере, я надеюсь воскреснуть» (письмо А. И. Тургеневу от 25 апреля 1817 года).

В 1823 году М. А. Протасова-Мойер умерла.

Тот трагический опыт самоотвержения и страдания, через который пришлось пройти Жуковскому, заставлял его искать призрачных религиозных утешений и укреплял в нем настроения христианского самоотречения («Страданье нам учитель, а не враг…» — слова из элегии «На кончину ее величества королевы Виртембергской»).

1808–1815 годы — время известного подъема общественной активности Жуковского. Характерно, что впоследствии, в годы создания первых тайных обществ и подготовки декабрьского восстания, поэт останется в стороне от общественной жизни.