Аполлон Григорьев - Избранные произведения Страница 3

(1843)

Памяти В***

Он умер… Прах его истлевший и забытый,В глуши, как жизнь его печальная, сокрытый,Почиет под одной фамильною плитойСо многими, кому он сердцем был чужой…Он умер — и давно… О нем воспоминаньеХранят немногие, как старое преданье,Довольно темное… И даже для меняТемнее и темней тот образ день от дня…Но есть мгновения… Спадают цепи лениС измученной души — и память будит тени,И длинный ряд годов проходит перед ней,И снова он встает… И тот же блеск очейГлубоких, дышащих таинственным укором,Сияет горестным, но строгим приговором,И то же бледное, высокое чело,Как изваянное, недвижно и светло,Отмечено клеймом божественной печати,Подъемлется полно дарами благодати —Сознания борьбы, отринувшей покой,И року вечному покорности немой.

(1843)

К *** («Мой друг, в тебе пойму я много…»)

Мой друг, в тебе пойму я много,Чего другие не поймут,За что тебя так судит строгоНеугомонный мира суд…Передо мною из-за далиМинувших лет черты твоиВ часы суда, в часы печалиВстают в сиянии любви,И так небрежно, так случайноСпадают локоны с челаНа грудь, трепещущую тайноПредчувствием добра и зла…И в робкой деве влагой томнойМечта жены блестит в очах,И о любви вопрос нескромныйСтыдливо стынет на устах…

(1843)

Памяти одного их многих

В больной груди носил он много, многоСтрадания, — но было ли оноВ нем глубоко и величаво строго,Или в себя неверия полно —Осталось тайной. Знаем мы одно,Что никогда ни делом, даже словомДля нас оно не высказалось новым…

Вопросам, нас волнующим, и он,Холодности цинизма не питая,Сочувствовал. Но, видимо страдая,Не он научен, удручен.Ему, быть может, современный стонПередавал неведомые звукиБезвременной, но столь же тяжкой муки.

Хотел ли он страдать, как сатана,Один и горд — иль слишком неуверенВ себе он был, — таинственно темнаЕго судьба; но нас, как письмена,К себе он влек, к которым ключ потерян,Которых смысл стремимся разгадатьМы с жадною надеждой — много знать.

А мало ль их, пергаментов гнилых,Разгадано без пользы? Что за дело!Пусть ложный след обманывал двоих,Но третий вновь за ним стремится смело…

Таков удел, и в нем затаеноВсеобщей жизни вечное зерно.

И он, как все, он шел дорогой той,Обманчивой, но странно-неизбежной.С иронией ли гордою и злой,С надеждой ль, волнующей мятежно,Но ей он шел; в груди его больнойЖила одна, нам общая тревога…Страдания таилось много, много.

И умер он — как многие из насУмрут, конечно, — твердо и пристойно;И тень его в глубокой ночи часЖивых будить не ходит беспокойно.И над его могилою цветут,Как над иной, дары благой природы;И соловьи там весело поютВ час вечера, когда стемнеют водыИ яворы старинные заснут,Качаяся под лунными лучамиВ забвении зелеными глазами.

<1844>

Воззвание

Восстань, о боже! — не для них,Рабов греха, жрецов кумира,Но для отпадших и больных,Томимых жаждой чад твоих, —Восстань, восстань, спаситель мира!Искать тебя пошли ониПутем страдания и жажды…Как ты (лима́ савахвани́)Они взывали не однажды,И так же видели ониТвой дом, наполненный купцами,И гордо встали — и одниВооружилися бичами…

(Январь 1844)

Две судьбы

Лежала общая на нихПечать проклятья иль избранья,И одинаковый у нихВ груди таился червь страданья.Хранить в несбыточные дниНадежду гордую до гробаС рожденья их осужденыОни равно, казалось, оба.Но шутка ль рока то была —Не остроумная нимало, —Как он, горда, больна и зла,Она его не понимала.Они расстались… Умер он,До смерти мученик недуга,И где-то там, под небом юга,Под сенью гор похоронен.А ей послал, как он предрек,Скупой на всё, дающий вволю,Чего не просят, мудрый рокБлагополучнейшую долю:Своя семья, известный кругСвоих, которые игралипо гро́шу в преферанс, супруг,Всю жизнь не ведавший печали,Романов враг, халата друг, —Ей жизни цветами украшали.А всё казалось, что поройЕй было душно, было жарко,Что на щеках горел так яркоРумянец грешный и больной,Что жаждой прежних, странных сновБолезненно сияли очи,Что не одной бессонной ночиВы б доискались в ней следов.

(Август 1844)

Зимний вечер

Душный вечер, зимний вечер;Всё окно заволокло,Нагорели тускло свечи —Не темно и не светло…Брось «Дебаты», ради бога!Брось заморское!.. ДавноВ «Москвитятине» премногоО Содоме решено.Слушай лучше… Тоном вышеТянет песню самовар,И мороз трещит по крыше —Оба, право, божий дар, —В зимний вечер, в душный вечер…Да и вечер нужен нам,Чтоб без мысли и без речиВерный счет вести часам.

(1844)

Прости

I only know-we loved in vain-

I only feel-farewell, farewell!

Прости!.. Покорен воле рока,Без глупых жалоб и упрека,Я говорю тебе: прости!К чему упрек? Я верю твердо,Что в нас равно страданье гордо,Что нам одним путем идти.

Мы не пойдем рука с рукою,Но память прошлого с собоюНести равно осуждены.Мы в жизнь, обоим нам пустую,Уносим веру роковуюВ одни несбыточные сны.

И пусть душа твоя нималоВ былые дни не понималаДуши моей, любви моей…Ее блаженства и мученьяПрошли навек без разделеньяИ без возврата… Что́ мне в ней?

Пускай за то, что мы свободны,Что горды мы, что странно сходны,Не суждено сойтиться нам;Но все, что мучит и тревожит,Что грудь сосет и сердце гложет,Мы разделили пополам.

И нам обоим нет спасенья!..Тебя не выкупят моленья,Тебе молитва не дана:В ней небо слышит без участья,Мечты несбыточного сна…

(Сентябрь 1844)

Молитва («О боже, о боже хоть луч благодати твоей…»)

О боже, о боже хоть луч благодати твоей,Хоть искрой любви освети мою душу больную;Как в бездне заглохшей, на дне все волнуется в ней,Остатки мучительных, жадных, палящих страстей…Отец, я безумно, я страшно, я смертно тоскую.

Не вся еще жизнь истощилась в бесплодной борьбе:Последние силы бунтуют, не зная покою,И рвутся из мрака тюрьмы разрешиться в тебе!О, внемли же их стону, спаситель! внемли их мольбе,Зане я истерзан их страшной, их смертной тоскою.

(1844)

Отрывок из сказаний об одной темной жизни

С пирмонтских вод приехал он,Все так же бледный и больной,Все так же тяжко удрученИпохондрической тоской…И, добр по-прежнему со мной,Он только руку мне пожалНа мой вопрос, что было с ним,Скитальцем по краям чужим?Но ничего не отвечал…Его молчанье было мнеНе новость… Он, по старине,Рассказов страшно не любилИ очень мало говорил…Зато рассказывал я самЕму подробно обо всех,Кого он знал; к моим словамОн был внимателен — и грехСказать, чтоб Юрий забывал,Кого он в старину знавал…Когда ж напомнил я емуПро Ольгу… к прошлому всемуПечально-холоден, зевнулМой Юрий и рукой махнул…

Бывало, часто говорилОн мне, что от природы былОн эгоистом сотворен,Что в этом виноват не он,Что если нет в душе любвиИ веры нет, то не зовиНапрасно их, — спасен лишь тот,Кто сам спасенья с верой ждет, —Что неотступно он их звал,Что, мучась жаждою больной,Все ждал их, ждал — и ждать устал…И, разбирая предо мнойСвои мечты, свои дела,Он мне доказывал, что в нихНе только искры чувств святых,Но даже не было и зла.Он говорил, что для другихВ преданьях прошлого — залогЛюбви и веры, — а емуПреданий детства не дал бог;Что, веря одному уму,Привык он чувство рассекатьАнатомическим ножомИ с тайным ужасом читатьЛишь эгоизм, сокрытый в нем,И знать, что в чувство ни в одноЕму поверить не дано.

Одну привязанность я зналЗа Юрием… Не вспоминалО пей он после никогда;Но знаю я, что ни года,Ни даже воля — истребитьЕе печального следаНе в силах были: позабытьНе мог он ни добра, ни зла;И та привязанность былаТак глубока и так странна,Что любопытна, может быть,И вам покажется она…Не думайте, чтоб мог любитьОн женщину, хотя в любовь,Бывало, веровал вполне,Хоть в нем кипела тоже кровь…Но не способен был вдвойнеИ в те лета влюбиться он:Он был и ветрен, и умен.Зато в душе иную страстьНосил он…

Его я знал… Лицо егоВас поразить бы не могло;Одно высокое челоНосило резкую печатьВысоких дум… Но угадатьВам было б нечего на нем…Да взгляд его сиял огнем…Как бездна темен и глубок,Тот взгляд одно лишь выражал —Высокий помысл и упрек…На нем так ясно почивалСудьбы таинственный призыв…К чему — бог весть! Не совершивИз дум любимых ни одной,В деревне, при смерти больной,Он смерти верить не хотел —И умер… И его уделМогилой темною сокрыт…Но цвет больной его ланитДавно пророчил для негоЧахотку — больше ничего

Его я знал, — и никого,И никогда не уважалЯ так глубоко, хоть егоПочти по виду только знал,Иль знал, как все, не больше… ОнКо всем был холоден равноИ неприступно затаенОт всех родных и чуждых; ноТа затаенность не моглаВас оттолкнуть, — она влеклаК себе невольно. Но о немДовольно… К делу перейдем.

Одно я знаю: Юрий мойБыл горд до странности смешной;Ко многим — к тем, кто выше былЕго породой, или слылАристократом (но у нас,Скажите, где же высший класс?) —Не слишком ездить он любил…Но к князю часто он езжалИ свой холодный, резкий тонС ним в разговоре оставлял…Хоть с Юрием, быть может, онБыл даже вдвое холодней,Чем с прочими, — в любви своейБыл Юрий мой неизменимИ, вечно горд, в сношеньях с нимБыл слаб и странен, как дитя…Да он любил его, хотяНа сердца искренний приветВстречал один сухой ответ…

Он помнил вечер… Так яснаПлыла апрельская луна,Такой молочной белизнойСияла неба синева,Так жарко жизнью молодойЕго горела голова,Так было грустно одному,И так хотелося емуОткрыться хоть кому-нибудьИ перелить в чужую грудьХоть раз один, что он таил,Как злой недуг, в себе самом,Чему он верою служилИ что мучительным огнемЕго сжигало, — и теперь,В груди его открывши дверь,На божий мир взглянуло разИ с ним случилось в этот часВ созвучьи тайном… В этот мигЗачем судьба столкнула их?Бог весть!..

Случалось вам видать,Когда начнут издалекаСбегаться к буре облакаИ ветром их начнет сдвигатьОдно с другим? Огонь и громОни несут и ожидатьСдвиженья страшно вам… ПотомПротивный ветер разнесетИх по противным сторонам…Скажите: грустно было вамИль было весело?..

<1845>