Николай Тарусский - Знак земли: Собрание стихотворений Страница 3

ВОЛКИ

Ветер. Мороз. Снеговая тоска.Месяц смерзается в лед,Волки выходят добычу искать,Лес исходив напролет.

Север, в ночи обезлюдев, погас.Сон на сугробах застыл.Светится волчий дозорливый глазВ синюю зимнюю стынь.

Волчья судьба и строга, и проста,Голод, морозы, снега.В очередь каждый ложится в кустах,Не устояв на ногах.

Будет ослабший добычей другим,Если заметят, как лег.Каждый до смерти своей берегиСилу звериную ног!

Острые морды, глаза – огоньки,Крепкие зубы в оскал.Волку нельзя рассказать без тоски,Как забирает тоска.

В диких просторах, в сугробах и льдахВоет звериная сыть,Как научилась она голодать,Рыскать, бороться и выть.

Есть в этом вое глубокая ночь,Месяц холодный и ширь.Север не в силах его превозмочьИли в снегах затушить.

III Карусель

ЯРМАРКА

Колеса скрипят…Бороды – в ряд:Рыжая, сивая, черная с рыжей.Солнце, дивуясь, спускается ниже.Ругань – как деготь –Над пыльной дорогой.Льется, как деготь, густая-густая,В многобородых звучаньях растаяв.Матерных слов не считать – не сочтешь!..В русых усах вспоминается рожь.Шум оглобель,Лается хриплый заносчивый кобель;Черный картуз,Бравый ус,И к кумачу – да кумач, да опятьСитцевым пламенем вылит пылать.В гамы и грохи –Не ахать, не охать!Солнце звенит бубенцами сплеча,Ниже и нижеВ разлив кумачаПадает хворостом рыжим.Бабы плечом округляют платок.Кофты цветами сияют и жгутся.Каждому: ситцы, свистульки, рожок,Даже с разводами синими блюдца.Эй!Горячей!Веселей!Горячей!Крики цыган.Будет здесь всякий от сутолки пьян…Мык ошалевших от шума коров,Топот басистых шагов.В гамах и грохах –Не ахать, не охать!Льется костром кумачовым народ…Шибко раскрыв оглушительный рот, –Девкой губастой в зычном весельи –Ярмарка –Ярмарка гулко орет,Ветрокрутясь на шальной карусели:– Эй!– Веселей!– Горячей!– Веселей!Ярче рябин этот вихрь кумачей.Мчится без устали круг карусельный,Веют и юбки, и кофты метелью.Ярмарка – девка, цветистая плоть,Жар и солнце не прочь побороть.Дышит порывно, орет, всхохотав –Солнце садится на яркий рукав.Девка хохочетИз всей своей мочи –Икрами белыми брызжет в кругах.Ражая девка – совсем не карга –Семечки лущит, бросает, шуршит.Ражая девка, что мед для души:С этакой жить – не тужить!Вот через гулы и гамы телег –Солнечных песен самих веселей –Шибко раскрыв оглушительный рот,Ярмарка-девкаЗазывно орет:– На карусели моей покружись,– Лесобородая сельская жисть!– Эй, крепкозадая бабья дремынь!– Для карусели заботу покинь,– Расхохочись в полоротый замах,– Словно ты сделалась солнцем сама!Солнце ли кругом? баба кругла?А карусель понесла, понесла.Груди под кофтою бабьей дрожат.– Стали ребята за хохотом ржать.– Парни садятся на карусель,– Пусть кумачовая вихрит метель!– Кругом –– Друг за другом –– Вертокруть –– Не отдохнуть!– Бабьи платки,– Бабьи смешки.– Крики, визги,– Пестрые брызги.– Несись!– Кружись!– Мужицкая жисть!– Эй!– Веселей!– Горячей!– Веселей!…………………………………………………..........Ярмарка – девка, горластая в зычном весельи!Надо б и мне покружить на такой карусели.Под перекаты гармошки, под солнечный звон –Жарким костром твоих ситцев, как пакля зажжен –Пусть распоюся и я – на мотив неизвестный –Широкоротой, румяной, неграмотной песней.

ДЕРЕВЕНСКАЯ ВЕСНА

Е. Поленовой

Тепло-тепло на завалинках.Дедушка Федос в старых валенкахСидит на завалинке в картузе своемЭтаким чудесным замшеным грибом.Нос большой – сизо-малинов от свежего солнца,А под глазами – морщинок-сетей волоконца,Лицо морщится, словно картофель печеный,А картуз дедов от времени зеленый.Сидит себе, смеется, на что не зная:Бороденка редкая буро-седая,Шея платком повязана красным, дочерним:Может быть, собирался к вечерне,Только ведь в валенках не пройти,И решил остановиться в пути,На завалинке посидетьИ послушать, как поет колокольная медь.Добренький, тоненький, глазки – смородина,Да и повадка совсем не воеводина,Что-то под нос бормочетИ двигаться не хочет.Над ним крыша соломенная,Над крышей – апрель,А в небесах синель.Сам он в ватной кацавейке,Ржавой, засаленной и цветом схожей с рыжей проталиной,Такой тихий гриб, простой, без обманки –Не особенно вкусный подарок веснянки,Но милый, добрый и очень роднойС своим сизым носом и морковной головой…Тут невольно сердцем весенним поймешь,Что дедко Федос думает про рожь:Думает про севы, сохи, запашки,И как бы через это сшить внукамПо новой рубашке.Думает крепко: преет, потеет, старается,А мысль тугая совсем не ладно слагается…Милый Федос! Гриб ты наш русский, старинный,Мужичок-полевик, богатырь аржаной, двухаршинный,Думай – не думай, а снова паши без устанки!Сей, невзирая на плутни, безделье, обманки!Снова с сердечным приветом тебе поклонюсьЗа многоверстную, чудную, трудную Русь.

ИЮЛЬ

Н. Сахарову

Солнце светлого июля расцвело вездеИ румяно заплясало на речной воде.Девки поодаль – разделись – свежи и ярки, –Смуглым телом оживляя зелень осоки.Вот Машуха и Феклуша, груди не закрыв,Раскачали над рекою дым кудлатых ив.И, визгливо окунаясь в тишину воды,Даже воздух обжигали телом молодым.Мужики разделись молча, щупая ногой:Холодна вода, тепла ли в этот ярый зной?Срыву кинулися в воду и – пошла писать:Гоготала, уплывала водяная рать.Эки шутки вытворяли все бородачи! –Лапой воду рассекали в звонкие ключи;Грудь мохнатая пугала водяной покой –Рыбы в страхе укрывались за травой речной…Девки долго не купались, но – волнуя грудь –Вылезали и садились в травах отдохнуть.Солнце млело в бабьем теле золотым теплом.Омут взбрызгивал на воздух прытким голавлем.Изумрудный зимородок мчался к берегам,И резвился над кустами сенокосный гам.

Я ПЛЫВУ ВВЕРХ ПО ВАС-ЮГАНУ Стихотворения 1928–1934

I

* * *

Опять сижу, очерченный кругамиЧешуйчатых широкобоких слов.Они поплескивают над стихамиПавлиньим опереньем плавников.

Они летят по воздуху лещами,Ложатся набок, изогнув хребты.И в тесноте, заставленной вещами,Мерцают красноватые хвосты.

Я их ловлю, увертливых и скользких,Распластываю и кладу в тетрадь –Калужских, вологодских и подольских,Умеющих по-рыбьи трепетать.

И, как в ряды, укладывая в строки,Я трудно жду, чтоб ожили стихи,Чтоб в буйном плеске слов широкобокихЗакликали лихие петухи.

Я трудно жду. Надеюсь, жду, страдаю,Но что за прок в страдальчестве моем?Слова-лещи, какое ни поймаю,Скрутившись ледяным полукольцом,

Сейчас же мрут. И меркнут двоеточьяТо желтоватых, то багряных глаз.Тетрадь молчит. А в сердце входят ночи,И я сижу средь мертвых слов и фраз…

Уж третий год, как я, рыбак бессонный,Отказываясь от всего, чем жил,В каморке, словно в озере зеленом,Ловлю слова, исполненные сил.

Уж третий год, освистан и охаян,Упрямый, сумасшедший и глухой,Я жду, чтоб сумасшедшая, глухаяТетрадь заговорила бы со мной.

И вот сижу с лицом желтее воска,Подвижничеством занят, как всегда.А за окном – Москва и отголоскиВеселого московского труда.

А за окном раскидистые вязыКарабкаются в небо, и по нимХвостатые, окутанные газом,Сбегают звезды в неподвижный дым.

И голенастые, в папахах черных –Почти что стоэтажной высоты –Вдоль набережной, как отряд дозорных,Идут деревья сторожить мосты.

Они идут рядами через площадьВ каких-то облаках пороховых…И вдруг –от ветра форточка полощет.Оглядываюсь:меловой, как мощи,Шасть от обойных пестрых заковык,

В одном белье, ключицы выпирают,Костистый, бестелесный, как Кощей, –Такие не живут, а умирают, –Поэт Некрасов в комнате моей.

Покачивая жидкою бородкой,Он возникает за моим плечом.А я, как горький пьяница над водкой,Клонюсь над неудачливым стихом.

И, выкатив кадык остроугольный,Через мое плечо, уныл и строг,Он тянется за лампою настольной,Чтоб разглядеть собранье мертвых строк.

Он смотрит на раскрытую тетрадку,Где ни одна строка не запоет.И вижу я презрительную складку,Кривящую его печальный рот.

И, от тетрадки поднимая брови,Как бы поняв ее ночную глубь,В мои глаза, спокойный и суровый,Он смотрит и не размыкает губ.

И сердце, всполошившись перепелкой,Вдруг чувствует, как тесно и темноВ ребристой клетке, где стучать без толкуЕму, быть может, долго суждено.

И кровь разгоряченною волноюСпешит к вискам и обжигает их.И густоперой хищной чернотоюНочь кружится среди стихов и книг.

И гулко, об пол грохнув табуретом,Я падаю – и вижу над собойПолупрозрачное лицо поэтаС протянутой зовущею рукой.

Я вижу, как худой и длинный палец,Вытягиваясь поперек стены,Сквозь комнату, где тени расплясались,Плывет ко мне из черной глубины.

И лба касается. И хриплый голосСкрипит, как напружиненный смычок:«Так неужели не перемололосьТвое терпенье в мелкий порошок?

Так неужели, недоумевая,Ты до сих пор еще не разобрал,Что только жизнь, горячая, густая,Слова приносит, как девятый вал?

Слова мертвы, когда затворник пишет.Другого объясненья не ищи!Лишь за окном толкаются и дышатИ раскрывают жабры, как лещи.

Пора оставить дикое занятье –Копить обиды, дуться на года.Пора разбить окно, чтоб над тетрадьюЖизнь хлынула потоком, как вода.

Чтоб в тесноте, заставленной вещами,Плеща, играя, понеслись слова!Вставай, идем! Совсем не за горами,А за окном высокая Москва.

Вставай, идем!»И, разрывая в клочьяТетрадь,встаю…Апрель – июль 1934

II