Александр Пушкин - Домик в Коломне Страница 3

Сии октавы служили вступлением к шуточной поэме, уже уничтоженной[9].

Восьмая строфа (с другой редакцией окончания) имела в рукописи продолжение:

И табор свой писателей ватагаПеренесла с горы на дно оврага.

И там колышутся себе в грязи[10]Густой, болотистой, прохладной, клейкой,Кто с жабой, кто с лягушками в связи,Кто раком пятится, кто вьется змейкой...Но, муза, им и в шутку не грози —Не то тебя покроем телогрейкой[11]Оборванной и вместо похвалыПоставим в угол «Северной пчелы»[12].

Иль наглою, безнравственной, мишурнойТебя в Москве журналы прозовут,Или Газетою ЛитературнойТы будешь призвана на барский суд, —Ведь нынче время споров, брани бурной.Друг на друга словесники идут,Друг друга жмут, друг друга режут, губятИ хором про свои победы трубят.

Читатель, можешь там глядеть на всех,Но издали и смейся то над теми,То над другими. Верх земных утехИз-за угла смеяться надо всеми.Но сам в толпу не суйся... или смехПлохой уж выйдет: шутками однемиТебя как шапками и враг и друг,Соединясь, все закидают вдруг.

Тогда давай бог ноги... Потому-тоЗдесь имя подписать я не хочу.Порой я стих повертываю круто,Все ж, видно, не впервой я им верчу,А как давно? того и не скажу-то.На критиков я еду, не свищу.Как древний богатырь — а как наеду...Что ж? поклонюсь и приглашу к обеду.

Покамест можете принять меняЗа старого, обстрелянного волкаИли за молодого воробья,За новичка, в котором мало толка.У вас в шкапу, быть может, мне, друзья,Отведена особенная полка,А может быть, впервой хочу послатьСвою тетрадку в мокрую печать.

Когда б никто меня под легкой маской(По крайней мере долго) не узнал!Когда бы за меня своей указкойДругого строго критик пощелкал,Уж то-то б неожиданной развязкойЯ все журналы после взволновал!Но полно, будет ли такой мне праздник?Нас мало. Не укроется проказник.

А вероятно, не заметят нас,Меня, с октавами моими купно.Однако ж нам пора. Ведь я рассказГотовил — а шучу довольно крупноИ ждать напрасно заставляю вас.Язык мой враг мой: все ему доступно,Он обо всем болтать себе привык!..Фригийский раб, на рынке взяв язык,

Сварил его... (у господина Копа[13]Коптят его). Езоп его потомПринес на стол... Опять! зачем ЕзопаЯ вплел с его вареным языкомВ мои стихи — что вся прочла Европа,Нет нужды вновь беседовать о том.Насилу-то, рифмач я безрассудный,Отделался от сей октавы трудной.

Комментарий

Написано в 1830 г., напечатано в 1833 г. Содержанием поэмы является литературная борьба, которую приходилось Пушкину вести в это время.

С конца 20-х гг. Пушкин сделался предметом настоящей травли со стороны критиков и журналистов. Его новые произведения, выходившие в это время, не имели успеха у читателей. Критики упрекали Пушкина в мелкости содержания его поэзии, в отсутствии серьезной идеи или «цели», как тогда говорили. Они отрицали какое-нибудь серьезное содержание и в «Полтаве», и в «Евгении Онегине», а позже — в «Борисе Годунове». За этими упреками скрывалось требование реакционного общества (и правительства), чтобы поэт прославлял, воспевал существующий режим, военные успехи правительства, воспитывал своими стихами общество в духе традиционной казенно-обывательской морали, как это делал в своих «нравственно-сатирических» романах Булгарин. В этих требованиях морализации и оценках пушкинской поэзии, как легковесной и даже безнравственной, объединялись критики всех лагерей, от Надеждина до Булгарина. Пушкин, решительно не принимавший этих упреков и считавший, что он должен делать свое большое дело независимо от того, что «толпа его бранит» и «плюет на алтарь», где горит его поэтический огонь, — ответил на все обвинения в безыдейности и требования моральных поучений в стихах — поэмой «Домик в Коломне» (1830). Автор самых глубоких по идейному содержанию произведений, Пушкин в то же время отстаивал для поэзии право на несерьезные, легкие, шутливые темы. «Есть люди, — писал он, — которые не признают иной поэзии, кроме страстной или выспренней...» («Путешествие В. Л. П.»). Он считал более правыми «тех, которые любят поэзию не только в ее лирических порывах или в унылом вдохновении элегии, не только в обширных созданиях драмы и эпопеи, но и в игривости шутки, и в забавах ума, вдохновенных ясной веселостию...» (там же). Об упреках в безнравственности его поэзии он писал: «...Шутка, вдохновенная сердечной веселостию и минутной игрою воображения, может показаться безнравственною только тем, которые о нравственности имеют детское или темное понятие, смешивая ее с нравоучением, и видят в литературе одно педагогическое занятие» («Опровержение на критики»).

В «Домике в Коломне» все полемично, начиная с совершенно анекдотического ее сюжета. Сначала Пушкин думал так начать свою поэму:

Пока меня без милости бранятЗа цель моих стихов — иль за бесцелье, —И важные особы мне твердят,Что ремесло поэта не безделье...Пока сердито требуют журналы,Чтоб я воспел победы россиян... —

вместо всего этого он пишет поэму на «пустяковый» сюжет. Отказавшись от этого начала, Пушкин перенес свое вышучивание критиков-моралистов в конец поэмы:

Как, разве все тут? шутите! — «Ей-богу».. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . .— Да нет ли хоть у вас нравоученья?«Нет... или есть: минуточку терпенья...

И дальше, перечислив ряд издевательских «выводов» из своей поэмы, заключает:

        ...Больше ничегоНе выжмешь из рассказа моего».

Полемический характер носит и непропорционально длинное вступление, где Пушкин рассуждает о технических вопросах поэтического искусства: о рифмах, о стихотворных размерах, цезурах, о трудности выбранной им строфической формы — октавы[14]. Сами по себе эти рассуждения очень интересны, несмотря на их шутливую форму, но вне полемической цели, всерьез, Пушкин никогда не стал бы посвящать им столько места в стихотворном произведении. Известно его отрицательное отношение к писателям, которые «...полагают слишком большую важность в форме стиха, в цезуре, в рифме, в употреблении старинных слов, некоторых старинных оборотов и т. п. Все это хорошо; но слишком напоминает гремушки и пелёнки младенчества». Так писал Пушкин в том же 1830 г., в котором написан «Домик в Коломне», в рецензии на книгу «Жизнь, поэзия и мысли И. Делорма». Полемически заострена была и включенная в поэму сатирическая характеристика современных журнальных нравов, но при публикации поэмы (лишь через три года после написания ее) Пушкин убрал это место, как и многое другое (он сократил свою небольшую поэму почти на полтораста стихов!)[15], сведя его всего к двум строчкам:

    И табор свой с классических вершинокПеренесли мы на толкучий рынок.

Однако в этой легкомысленно-веселой, с первого взгляда, поэме то и дело неожиданно прорываются ноты глубокой грусти и горечи. Прервав с самого начала свой рассказ о «смиренной лачужке», где жила вдова с дочерью (строфа IX), поэт переходит к размышлениям, сначала грустным, затем все более горьким и озлобленным; он должен усыплять или давить в сердце «мгновенно прошипевшую змию»... Поэт мрачной шуткой отбрасывает эти мысли:

    Я воды Леты пью,Мне доктором запрещена унылость:Оставим это, — сделайте мне милость!

Второй раз прерывается рассказ грустным отступлением после XX строфы, где рассказывается о прекрасной, молодой и богатой графине и о том, что скрывалось за ее гордостью и величавостью:

    Но сквозь надменность эту я читалИную повесть: долгие печали,Смиренье жалоб...

и т. д.

Этот эпизод никак не связан с сюжетом «Домика в Коломне», но он, как и предыдущий, приоткрывает подлинный характер с виду «легкомысленной» повести Пушкина, за веселым, шутливым рассказом которой чувствуется грустная, огорченная и озлобленная душа поэта...

Описания Коломны — тогдашнего глухого предместья Петербурга, — образы ее жителей и их мещанского быта, несмотря на шутливый сюжет, даны с необыкновенной реалистической верностью, наблюдательностью и поэтичностью. Они пополняют ту обширную картину русской жизни, которую создал в своих реалистических произведениях Пушкин.