Елена Сунцова - Голоса на воде Страница 3

Екатерине Симоновой

Вот буксиры плывут по реке ночной,чёрной воде ночной.Восемь жёлтых огней и зелёных двапомнишь и узнаёшь.

О буксиры, какая на вас тоска,как толкаете вы еёот Ла Гардии прямо до Бруклин Хайтс,вот вам ещё моя.

Скоро вернётся к тебе зима,снова ослепну отгорода, горя, любви, тьматронет за живот.

Кроме себя, он — ни я, ни ты.Воют деревья, спят.В холоде больше красоты.Спи же, не мой до пят.

Приближаясь к лету,спотыкаясь, долго,высота ответавроде года в холке.

Нравится и вродене напоминаетто, что перебродит,то, чему вина.

Воздух хмурый и грязный, грузный,прихорашиваются ёлкина продажу — пахучий комельпо соседству с рядком фиалок,лопушистой цветной капустой,украшением тротуара.

Лишь тревожно стволы чернеют,бурый парк облетает птицаи река оседает в празелень,снег не смилостивится выпасть.

Снег на грушевый листок,белый топоток,острый ёлочный замес,город или лес,

через улицу иду,просеку веду,и берлога ли бела,не увидела.

И по левой тоже щеке ударь,и она принимает грех.Любодействуй, лги, укради, предай.Всех прости, помолись за всех.

По реке, как огромная рыба-кит,баржа тенью ночной плывёт.Ярко-белый огонь на носу горит.Или тонет, наоборот.

А ему скажи ты бре…,пятипалую в норепротяни, не обращайвни…, сожмёшься и леща.

Вот и тонет самолёт,сам ему man overboard,на ладони только снег,кровь на белой глубине.

Лепестковый сонна каракульче,видела, зачемпомнила лицо,

и, исчезнув, то,полое на вид,дерево-цветок,вроде не болит.

Сухое дерево разлукпод успокоившимся сердцемне отзывается на стук,как кукла сломанная в детстве,проснись скорей, я тут как тут.

Вот дом, умноженный рекой,одно из этих окон наше,над крышей, как маяк, огонь,звезда всё выше, всё бесстрашней,всё различимее такой.

Темнота, куда глядишь,пенью радуется лишь.

Звук коснётся и замрёт,отвердеет, станет лёд,

по которому пойдусквозь границы, на виду.

Выйдешь, осень разомполыхнёт, и разумявно сторонитсяосени, двоится.

Подойду, согреюсьнапоследок, мне естьчто в огонь подбросить,не в огонь, так оземь.

Тёмное утро, ливень стеной, спинойк спинам приник, зевнул, перетёк в сабвей,остановилась и зонт погасила, здесь,на восемьдесят шестой и Лексингтон,

сепия, соус, уголь, сангина, бистрчёрным по мелу расплывшихся облаков,и жжёной умброй, терракотой, хромомсолнце, не видное за, и домой, домой.

Впервые — дух захватывает, позже привыкаешь,огнями труб неумолчных за окнами мигаешь,срываешься в пике ночной заснувшей было чайкойи тычешься веслом в сырое дерево причала,

где чёрная смола реки, как шёлковая лента,которую распутало и выгладило летосвоими хоть и южными, но ветреными днями,лоснится, отражая звёзды бликами, тенями.

Похоже облако на яблоко,на колокол, на стог похоже,на трели-переклички зябликов,на трещины на спелой коже.

Гляди, в повозке он качается,дрожит, заваливаясь на бок,и, опрокинувшись нечаянно,сухим дождём поёт из трав.

Ветер дунет справа,сердцу верить рано,остановишь — много,всё не ради Бога.

Свистнет, словно чайник,взмолится: прощайи держи ладонисвету наготове.

Воду внизу без запаха и пескаи берегов гранитную вертикаль,на материк лестницу эстакад,белый над головой частокол зеркал,

лайнер, дрожащий в очереди на взлёт,видит остановившийся на мостутот, кто на этом острове ждёт, живёт,воспоминаний раскачивая батут.

Свет эту реку делит напополам,словно граница времени и любви,рябь от него навсегда остаётся там,как ни люби, как вынырнуть ни зови,

и остывает в облаке сентября,в листьях платана и дыме родного дня,рдеет, как разрушающееся — »япомню» — от взгляда, даже не от огня.

Ты приснишься на роликовых коньках,скажешь: не помни страх,сам их наденешь, махнёшь: летим!Полечу на твоих руках.

Прилетим в самый лёгкий, из тишины,лишь тополя видны,с крышей из первого снега дом,белый над ней дым.

Буду сидеть на заборе ивидеть, как ты говоришь: смотри,в синее озеро я нырнул,озера я внутри.

Тут же подёрнется тонким льдомозеро, кувырком,кубарем ринусь под воду — тамфильма начала ждём.

Вымок и высох туда билет,бежевый полный свет,ты обнимаешь меня: люблю,я не боюсь, нет.

Твой остров и твоя Москва,моё такси и мой Манхэттен,который раз которым днёмне прислониться, как укрыться,

как повернуться и спастись.Твои слова, мои правамне возвращённым силуэтомовладевают, как огнём,

и нет ни времени забыться,ни наслаждения уйти.И, брошенный и неспокойный,оправданный и смолкший за ночь,

вочеловечась ненадолго,он вдоль разрушенной рекиидёт с утихшей слева болью,земли касается не сам — онв том шуме не расслышит толком,кого лишился вопреки.

По горам, по доламходит шуба да кафтан.По рукам, по ногамткутся пыль и пенька.

Август прян, лист медвян,небосвод голубой.Глянь в меня, глянь в меня,омут выпей, ладонь.

Порою берег молчалив, не шепотлив:волною воздуха на берег шёл прилив,потоки цвета мимо ночи опрокинув,коснулся вытянутой облака руки.

В нём тёк шум пальм, сравнимый с шумом волн,журчащим шелестом туман рассветный полон,как полон птичьего клохтания обрыв,вершину влажной отражающий горы.

Нежность, которая нас качнёт,выронит нас на берег, —книга, которая нас прочтёт,верим мы ей, не верим.

Солнце упало за камень, тамсмотрит вверх головою —пусть прорастёт по её пятам,всюду, как той травою.

Воздух имеет происхождение своё от зноя и холода.

Небо такое же, как тогда.Облако. Тёмный знойопустошая, горит слюда,вставшая надо мной.

Рыбы, покрошенный мелко лёд,лава асфальта, плит.Воздух родившийся солнце пьёт,вывески шевелит.

Вытянулась мгла,вылилась на землю,окунула в мёд,подошла ко мне.

Тени на бочок,сон гречишный, мятный,где моя ладонь,воздух, вдох.

И старая река, и жарк лежащей яблоне привыклии помнят, как дрожал навыкатбеспомощный горящий шар

большого яблока на ней,и как подрагивала, билась,не видя неба и людей,не зная, что такое — милость.

Над голубым, как в иле водоросли, днёмсудьба качается на вытянутом стебле,увидишь сон такой, как видела река,и воздух переменишь на прибрежный, —

войди, трава, стучи, ещё найди,покуда мне не встать, не стать тобою,мне горная дорога не бела,не ровен шаг под нею, сок не выпит.

Там, где Америка, босиком,трогаешь языком,розы истаявшим лепестком,помнила, шёл пешком.

На, береги и прощай, спастиможно того в пути,кто не забыл, что лежит в горстимокрый песок, штиль.

Здесь облачно, плывёт асфальта тень,меж плитами стареет тёплый каменьголыш — как в сухарях, окатан щебнем,и гром, как сердце, вздрагивает в горле.Застынем, завернёмся и пойдём.

Пугливо голуби неслись,и слабая листва металась,застигнутая, наспех внизссыпалась — и двоилось, рвалось

овеществлённое водысознание, поток зелёный,коснувшееся высотытоски, как свет, одушевлённой.

Не вознаграждена, обручена,растеряна тщетою повториться,покою и размаху вручена,как белая над облаками птица, —

так сквозь меня просвечиваешь ты,и планеры из клетчатой бумагиуложены за пазухой, впритык,у сердца, в левом внутреннем кармане.

Вечер, дерево, восток,ветер, озеро, восторг.

Обними и посмотри:цеппелин поёт внутри.

Тишина, и вдалекеголубь на его руке.

Увидит темноту и дрёмуи невысокое метро —шатёр, раскинутый под нами,и в белой лилии пыльцу,как в терракоту сна, уткнётся.Божок покинутый, пойди,летай — так, видимо, влетаетпугливый бражника детёнышв моё раскрытое окно.

Океан обнимет юглавой кружащихся рек —ледяней гренландских рунберег, слеп.

Одолень-волна цветётото дна и пьёт траву,то подталкивая плот,то к нему.

…и договорилветер, снова ветер,падающий светзарево открыл.

Изнутри воды,белое, качалось,посмотрю — причал,водоросли, дым.

Белая вода,сколько хватит дня,небо и металл,вспоминай меня.

Шелохнётся взгляд,голубь и огонь,помаши рукой,тронь.

Парит подснежнико-подсолнух,плывёт подсолнухо-подснежник,освобождён и нарисован,летает, бежев.

Вода, как северная Волга,что горевала и горюет,что небо всходит — и надолготечёт к июню.

Небо темнеет — рухнет скоров воду, догонит воду, —увидели, как самолётпролетает над теплоходом.

Мы дети, живём на даче,мы, за руки взявшись,забыли вернуться в город,и первым был тот, кто старше.

Где бег