Валентин Бобрецов - Это самое (сборник) Страница 3

Из поэмы Сентябрь/Тиберий

Я экономен. Жалуются – жаден.Храню порядок. Шепчутся – жесток.Вдохну я, нечем, – вопиют, – дышать им!А выдохнул – надеются, что сдох…

Путем людской природы к делу зломунамерения добрые ведут.Я полагал, даю свободу слову,но отпустил на волю клевету.Сребролюбивый рыхлозадый старец,скупивший жито в худосочный год;колдун, ревнитель богомерзких таинств,и виршеплёт-юнец – без меры гордстихом, где, ум выказывая скудный,осмеивает прах моих ушей;и ты, матрона, платных потаскунийосвоившая ремесло, – ужельвы ропщете?! Но, чреслами и чревомвлекомые, чего хотите вы?!Не ждут, кормя скотину белым хлебом,из жидкой жилы доброй тетивы.Но вам струна потребна: тешась арфой,вы млеете. И знать не хочет блажь,как, не страшась стрелы ослабшей, варварв пределах римских ставит свой шалаш.

Я пережил сомнение и жалость.Бирючья сыть – и перед ней не сник.Пусть ненавидят, лишь бы соглашались!И вот идут – в ошейниках стальных,с доносами, с подносами, забавойактерской теша, с криком «Исполать,Отечества Отец!», шепча: «За бабойиль, государь, за мальчиком послать?..»Ужель ты вскормлен молоком волчицы?Он тявкает, мой Рим, по-лисьи льстив:«Будь, Цезарь, здрав!..»Но, труся, рыкнуть тщится:«Тиберий, падаль, отправляйся в Тибр!»Ну а рабы, что вечно бредят бунтом?А варвар, что крадется к рубежу?..Завидуете Цезарю? Как будтозабыли: волка за уши держу…

Я слышал, что казненный в Иудеелет пять назад сапожник – Иисусего как будто звали? – был на делеСын Божий. Он умел в цветущий кустоглоблю превращать. Преображатьсяумел в змею, мурену и скворца.Но не желая к чарам обращаться,он словом обращал к себе сердца.Грехам земным грозя судом небесным,он обещал, что праведных спасутлюбовь и вера, – и согластно местнымзаконам был немедля вызван в суд.Неправедными судьями допрошен,и уличен, и осужден на крест,и, тленный, снят с креста и в гроб уложенон день спустя воистину воскрес!

Но Риму моему, я полагаю,помочь не смог бы даже этот Христ…Пусть мостовая рукоплещет Гаю —лебанский кедр, сосна и тамарисксмягчают смрад. О большем не мечтая,под гул прибоя наблюдаю я,как между пальцев струйка золотаястекая, погребает муравья.А вдруг – воскреснет?.. Но сентябрь в разгаре.Гексаметр волн я слушаю в глуши.А в Риме шепчут: «Полоумный скаредморской песок прибрать к рукам решил…

«Во имя насекомое свое…»

Комиссар Блох.

Во имя насекомое свое,грозя войною до скончанья видов,в мир явится апостол муравьёв,мессия ос, пророк термитов.

И грянет бой, которому греметь,пока не станет небо островерхим,пока под ним не обновится твердьмедоточивым пчеловеком.

Мытие окна

Луна ли, солнце – не пойму.С ума сойти – какие стёкла!С такими терем на тюрьмупоходит, сумеречен, – столькоскопилось грязи! Перламутрпомёта птички, коя сдохлауже, небось, лет пять тому,пенициллина зелень, охратабачная, и дождь, емублагодаря кровоподтекаимелась рыжина – Востокаковёр не так цветаст! Восторга,однако, не было: в домусоединялись краски в тьму.

И вот, впервые далеко не за год,пространство заоконное, тот свет,что был зашторен и заклеен, заперт,замазан мглой и ухарски отпетмагнитофоном, свет окна, на Западглядевшего украдкою, на ветрв ботве берёз, свет, в памяти кацапасходивший тихой сапою на нет, —

в промоину величиной в пятакон возвращаться начал понемногу,и вот отмытый в десяти водах,благодарящий щедро за подмогу,треть тополя, клок неба и помойкуосвободителю пожаловал. Вот так.

«Над помойкой моею, как прежде…»

Над помойкой моею, как прежденад военною нивой,брезжит ворон с лиловой плешью,глас у врана гугнивый.

Он вершит над добычею эллипс,крив на правое око.Упадет, в кучу мусора вперясь,воспарит невысоко,

костяными губами сжимая —отыскавши насилу —бандерольку господню, премалыйкус российского сыру…

«Вдыхая ледовитый ветр…»

В. К.

Вдыхая ледовитый ветрда хая тот, что послан свыше,снотворный вечносерый светнебес, над городом нависших,ты куришь, стоя у окна,и за произлетящим в небеследя, не видишь, как охнарьна грудь твою роняет пепел.

И странно пусто на душеот мысли – не ищи в ней проку, —что на девятом этажеокно распахнуто в Европу.Лишь тлеет шерстяная нить,и тает в туче клин транзитный.А свитер твой дыряв, как сито,как сеть, чтобы ловить синиц.

Памяти Черного моря

Балтийский берег. Финские коряги.И солнце по пути из грек в варягизабредшее на пару дней. Руканемецкой куклы. Пробки да очистки.Широкий зад чихающей пловчихи.И мой фамильный замок из песка.

Люблю я море! Но другое море.Не это, что лежит, как блин прямое,и мелкое, как мысли о блине.Там радуга, а здесь – разводы нефти.И рыба, что идет не в сети, в нети.Нет, что таить, другое море мнелюбезно. Позабыл его названье,плескаясь в этой коммунальной ванне.Другое! И ему моя хвала.Отбросив поэтическую придурь,я на залив гляжу. Не жду Кипридув спортсменке, что влезает в акваланг.

Я за двери – в тот же мигветер, словно вор квартирный,с ловкостью кинокартиннойчерез форточку проник;сел за стол на стул скрипучий,палец обмакнул в устаи с энергией кипучейвзялся рукопись листать.

Вижу – сломан шпингалет,но ясна причина взлома.Не скажу тебе и слова,понимаю – сколько летпросвещенья жаждой мучим,ищешь-свищешь, злишься, злишь,и манерам не обучен,но желанием горишь.

Я согласен, милый друг,поменяемся местами!Чтобы ты шуршал листами,чтобы дунул я на юг!..

Н.

Пока бесчинствует погода,как Бог в Содоме и Гоморре,водопроводного фаготапогудками о южном моремы утешаемся, цепочкойзамкнувши дверь, и отпускаютебя не дале, чем за почтой,что в ящик сам и опускаю.

Видно, жажду отвлеченногоутолил я видом гор.Вот стою у моря Черного,разминаю «Беломор».

Кувырком я бегал, кубаремпрыгал, Божий колобок.Нынче жду погоды у моря.Вот, царапнув коробок,

спичка расстается с пальцами,кувыркаясь на ветру…Южный берег. Искупаться бы!Я же – нос и уши тру.

Воздух зыблется от выкриковбеглых северных пичуг.Не хватает только викинговв ватниках поверх кольчуг.

Баллада о беспечной жизни

Неделя, как настали холода.И полторы – до той поры, когдазабулькает по трубам отопленье.Покуда согреваюсь изнутрида вспоминаю, как огонь горити как трещат горящие поленья.

Мне было жаль их жечь. Бревным-бревно,его бы в печку, да живее. Ноне забывая опыт папы Карло,я их на нож испытывал – и лишьтогда они гурьбою в топку шли.Зато потом – изрядно припекало!

Березовые добрые дрова.Горят, огонь без дыма даровав.А как они поют, в печи пылая!..Былая песнь старинных октябрей.Потрогав рыбьи спины батарей,пойду на звука карканья и лая.

И черный кобель, сединой убелённый,и белый – в мазуте и с шерстью палёной,с хвостами подъятыми, с блеском в очах,повизгивая и ответно ворча,и черный, что пудель, и белый, что помесь,когтями друг другу царапая круп,бегут, древнегреческой страсти исполнясь,по кругу, за кругом законченным кругдругой начиная, включающий лужу,лужайку, забор, – с языками наружунесутся, поганцы. Не ведаю сам:прогнать ли, разнять их?.. А ну их ко псам!

Ни знамен приспущенных, ни барабанной дроби.Лишь в полуподвале, распугав всех птиц окрест,песню допотопную про новые дорогинудно репетировал любительский оркестр.

Дождь месил асфальт, кичась кондитерской сноровкой,возле был разбит (иначе и не скажешь) сад:дюжина дриад, попарно связанных веревкой,гниды гнезд вороньих в серых ветках-волосах.

Их жильцы, одетые в природой данный траур,каркали ворчливо, как и должно в ноябре,и толпа трудящихся, труся по тротуару,у пивной раздваивалась, походя на бред.

Небо чуть угадывалось там, над головами,где облезлый лозунг мокро хлопал на ветру,где неслись галактики, которым несть названья.Было воскресение. Был день, когда умру.

Баллада